скачать книгу бесплатно
– Клара, – спросила вдруг Беатрис, – почему ты ушла с факультета? Ты сама не хотела или пришлось?
– И то, и другое. В основном – первое.
– Как жаль. А почему ты не хотела изучать медицину? Я думаю, это очень хорошее занятие.
– Да, платят ничего, – согласилась Клер, выливая остаток пива в свой стакан. – Если иметь собственную практику, я хочу сказать.
– Ты не поняла… Я говорила не о заработке. Моральное удовлетворение, понимаешь? Что-то, за что зацепиться, ради чего жить… Мне трудно на отвлеченные темы, Клара, все-таки я еще французский так не знаю…
– Я тебя понимаю, не беспокойся. – Клер допила пиво и, скомкав пустой мешочек из-под картофеля, скатала хрустящий целлофан в комок и метко – через всю комнату – швырнула в открытое окно. – Конечно, медицина может стать хорошей зацепкой. Если верить в ее пользу, понимаешь? А я вот не верю.
Беатрис удивленно подняла брови:
– Но почему? Если медицина еще чего-то не умеет – ну, рак и всякие такие вещи, еще не открытые, – то ведь это – ну, как это? – вопрос времени, да? И потом, – она улыбнулась, – я вообще не верю людям, которые говорят: «Я не верю в медицину». Когда у них заболит живот – о, они так быстро бегут к врачу!
– Да вовсе я не про это. – Клара досадливо поморщилась. – Я не верю в медицину не в том смысле, что отрицаю ее способность спасать людей от смерти. Ты понимаешь – я вообще не особенно уверена в том, что их следует спасать. Для чего? Для войны? Для концлагерей? Моего брата ребенком едва спасли от менингита, а в сорок третьем году он погиб в Бреендонке. Ты только подумай – для чего он выжил? Чтобы успеть пройти перед смертью еще и через этот ад?
Клер достала сигареты и закурила. Беатрис молча смотрела в окно, где над торцовой стеной соседнего дома темнело и набухало, ширясь, серое дождевое облако. В комнате стало еще более сумрачно.
– Ну, чего молчишь? – с усмешкой спросила Клер. – Ты со мной не согласна?
– Пожалуйста, дай мне сигарету, – попросила Беатрис каким-то не своим, тонким голосом и кашлянула. Курила она не затягиваясь, неловко держа сигарету большим и указательным пальцами. Когда на сигарете образовался столбик пепла, она стряхнула его и принялась пальцем загонять в щели между рассохшимися досками столешницы.
– Я не знаю, Клара, – ответила она наконец. – Честно – не знаю. То, что ты сказала, – это абсолютно чудовищно. Но… Ты понимаешь, я возразить сейчас не могу ничего. Хотя знаю, что возражать нужно. Я сейчас подумала о себе – я была очень, очень больна год назад. О, я могла умереть! Меня врачи спасли, ты видишь сама, но я сейчас – вот перед своим сердцем – не знаю, могу ли я благодарить их за то, что осталась жить. Ты понимаешь, Клара, жизнь сама по себе может не иметь никакой ценности, если… Нет, я все равно не смогу объяснить. Почему ты не говоришь по-испански или
по-английски?
– Надо полагать, по той же причине, по какой ты не говоришь
по-фламандски. Ничего, теперь мы начинаем понимать друг друга… – Клер невесело усмехнулась. – Мы ведь, по существу, говорим одно и то же. Весь ужас в том, что у человека в наши дни может быть слишком много самых разнообразных причин, чтобы не так уж цепляться за жизнь. У всякого свое. Я, например, просто-напросто по горло сыта войной и не желаю видеть еще одну. Мне было семь лет, когда к нам пришли немцы и я осталась без детства. Понимаешь? Детства у меня не было. Была оккупация, был постоянный страх, постоянный голод, разговоры о предателях, о заложниках, о черном рынке. А сколько было подлости! Даже мы, дети, видели ее вот так – невооруженным глазом… А сколько подлости было потом – после освобождения! Когда самые жирные из коллабо покупали себе награды за участие в маки… Я в университете знала одну девчонку – с факультета этнографии, сейчас она, кстати, где-то в твоих краях, – так ее родитель всю войну торговал с бошами. Причем открыто, его весь Антверпен знал, этого Стеенховена. А сейчас он – герой Сопротивления!
– Возможно, он торговал – как это говорится – для камуфляжа?
– Какой там камуфляж, иди ты. Греб деньги лопатой, я тебе говорю! Мне-то это все известно, можно сказать, из первых рук – мы с Астрид дружили.
Беатрис подняла брови:
– Ты могла дружить с дочерью такого отвратительного человека?
– А она-то при чем? Ей было десять лет, когда кончилась война. А потом она из-за этого и расплевалась со своей семейкой – когда все сообразила. Бросила даже университет и умотала к вам.
– В Аргентину?
– Не знаю точно, последнее письмо было из Монтевидео.
– О, это совсем рядом…
– Так что, видишь… Такие, как ее папаша, благополучно выкрутились, а мелкую рыбешку в сорок пятом году расстреливали пачками – без суда и следствия…
– Совсем без суда?
– Ну как «совсем»… Формально суды были – полевые суды, по законам военного времени. Полчаса разбирательства – и к стенке. Иногда даже по анонимному доносу.
– Кларита, не нужно вспоминать о таких вещах.
– О них и не забудешь, Додо. Знаешь, детские впечатления остаются на всю жизнь. Ты счастливая – у тебя было хорошее детство, обыкновенное. С куклами, со сластями, с каруселями…
– Да, детство у меня было хорошее, – тихо отозвалась Беатрис.
Они опять замолчали. Начался дождь. По подоконнику снаружи мягко барабанили капли, в комнате запахло теплым летним ненастьем.
– Что у вас там сейчас делается? – спросила Клер.
– Где – у нас?
– В Аргентине. Я читала недавно, там была революция, какие-то беспорядки.
– Да, – кивнула Беатрис. – Было восстание. Как это называется… попытка переворота. Месяц назад. Некоторые мои знакомые там принимали участие…
– Ты бы, наверное, тоже принимала участие, если бы была сейчас там?
Беатрис улыбнулась и покачала головой:
– О нет. Зачем?
– Ты же говорила, у вас там какой-то диктатор. Он что, сукин сын?
– Да, и большой. Но мне до него нет никакого дела. До политики вообще, я хочу сказать.
Клер посмотрела на нее задумчиво, словно собираясь что-то возразить, но ничего не сказала. Беатрис, подперев кулачком подбородок, прищуренными глазами смотрела в окно, на дождь в неяркие пятна синевы между тучами. Что-то неуловимо надменное в линии профиля и длинные, не по моде, волосы в сочетании с мешковатой непромокаемой курткой придавали облику аргентинки некоторую театральность – так мог выглядеть паж на сцене.
– Черт, ты мне иногда напоминаешь орхидею, – сказала Клер.
Беатрис, не сразу оторвавшись взглядом от окна, рассеянно глянула на подругу:
– Напоминаю кого?
– Орхидею, понимаешь? Такой цветок. – Клер усмехнулась. – Ясно, почему тебе нет дела до политики. Впрочем, мне тоже плевать на нее в высочайшей степени. У тебя сейчас есть любовник, Додо?
Беатрис рассмеялась несколько принужденно.
– Кларита, это не очень здоровое любопытство!
– Помилуй, вполне естественное. Я почему спросила – вчера мы о тебе вспоминали в одной компании, там были Вермееры и Жюльен, и мадам Вермеер вдруг говорит – про тебя: «Воображаю, сколько у этой девочки любовников!» – а Жюльен сказал, что ты вообще обходишься без них. Вермеерша вытаращила глаза: «Как, разве и Додо лесбиянка?»
Беатрис покраснела и возмущенно фыркнула.
– Я так хохотала, чуть не лопнула, – продолжала, смеясь, Клер. – А потом вдруг подумала: а ведь, пожалуй, Жюльен прав, как это ни странно. Ты что, действительно спишь одна?
– Клара, мне не нравится этот разговор, пожалуйста, прекрати.
– Ждешь прекрасного принца? Не стоит, Додо, ни к кому они не приходят, поэтому лучше найди себе хорошего парня. Я тебя могу познакомить с кем хочешь, есть даже один студент конголезец, сын какого-то черного вождя из Руанда-Урунди. Не смейся, говорят, это шикарно – иметь любовника-негра. Ты не пробовала?
– Господи, хватит тебе, – с досадой сказала Беатрис. Встав из-за стола, она отошла к полке с книгами и стала перебирать томики в истрепанных бумажных обложках.
– Я говорю совершенно серьезно, – сказала Клер. – Ну, за исключением негра, это в шутку. А вообще любовник тебе нужен, Додо. Ты думаешь, я не понимаю, откуда вся эта меланхолия? Не нужно вести себя так, как эта дурища Сюзанн, которая в понедельник не помнит, с кем спала в субботу, но и изображать из себя святую…
– Клара, я прошу тебя прекратить!
– Ну ладно, ладно! Молчу. С тебя станется, что ты еще и в сводничестве меня обвинишь. Я ведь просто хотела тебе помочь. Скажи, Додо, у тебя была в прошлом несчастная любовь? Да? Я ведь вижу.
Беатрис положила книгу, которую только что взяла, и отошла от полки. Сняв с гвоздя старый студенческий картузик Клер, она принялась внимательно разглядывать амулеты и жетоны, которыми, по традиции Брюссельского университета, был сплошь облеплен бархатный околыш.
– Он что, бросил тебя? – снова спросила Клер, не дождавшись ответа на первый вопрос.
– Он умер, – медленно ответила наконец Беатрис. – Умер самой страшной смертью, какою может умереть человек…
– Я тебе сочувствую, – сказала Клер, помолчав. – Это было давно?
Беатрис пожала плечами, продолжая разглядывать амулеты.
– Не знаю… По календарю – давно. – Она повесила картузик на место и вернулась к столу. – Клара, я хотела узнать насчет работы…
– Верно, я ведь так и не договорила! Сегодня встретила профессора Грооте, он обещает несколько переводов на будущей неделе, три или четыре статьи. Но это пока только обещание, а вот у Вермееров есть возможность достать халтуру для кабаре – переводить мексиканские песенки. Я сразу подумала о тебе.
– Стихи? Но я их никогда не писала, – удивленно сказала Беатрис.
– Неважно, сделаешь подстрочник, а для обработки найдем поэта. Этот кретин Жюльен не захочет, а то можно было бы дать ему: он тоже сидит без денег. У тебя как сейчас?
– Хватит до конца недели, а потом я надеюсь получить новый чек. Если Жульену нужно, то я могу…
– Ни в коем случае! Жюльен ничего парень, но долгов он принципиально не отдает. Тебе присылают в долларах?
Беатрис улыбнулась.
– О, к сожалению, просто в песо. Иначе я жила бы в этом, как называется… Картье Леопольд! Удивительно, Кларита, я получаю чеки на «Итало-Бельж», и там мне каждый раз дают по ним меньше и меньше. Ты думаешь, обман?
– Ну, на такой мелкий банки не идут. Просто курс меняется, наверное. Инфляция, понимаешь?
– Здесь?
– Да нет же, у вас в Аргентине! Если бы падал наш франк, ты, наоборот, получала бы каждый раз больше. Похоже, Додо, что у вас там дело всерьез идет к революции…
Когда Беатрис вышла из «отеля», дождь уже кончился и переменчивая брюссельская погода словно торопилась наверстать упущенное. Стало припекать солнце, в аллее Камбрского леса было почти жарко и чудесно пахло мокрой зеленью и мокрой землей. Выйдя на авеню Луиз, Беатрис пешком прошла ее до самого конца. Перед гигантским порталом Дворца правосудия дети кормили голубей у мрачного памятника бельгийской пехоте. Дойдя до памятника Готфриду Бульонскому, Беатрис остановилась, решая, что делать дальше. Можно было закончить день в Музее изящных искусств, или просто пойти посидеть в сквере Пти-Саблон. Все это было близко, рукой подать. Она вспомнила вдруг, что и на Пти-Саблон тоже есть памятник – Эгмонту и Горну.
Слишком много памятников было вокруг нее, слишком много мертвецов – знаменитых и безымянных. Тоска овладела ею, еще больше усилившись от одной мысли о тихих пустых залах Королевского музея с дремлющими служителями…
Беатрис хорошо знала это состояние. Когда оно начиналось, не помогала ни толпа, ни шум; мысль о тишине пугала, но в то же время обычная уличная толчея доводила до грани истерики. Такие часы нужно было проводить только дома. Едва удерживаясь от слез, Беатрис остановила первое такси и поехала домой.
Улица Фультона, где жила Беатрис, была обычно безлюдна, в какой бы час она ни возвращалась домой. На этот раз по тротуару прогуливался человек в светлом костюме, похожий на туриста; очевидно, это и был турист, потому что он именно прогуливался, – но что делать туристу в этой части города, вдали от церкви святой Гудулы и знаменитого закоулка, где стоит «Маннекен-Пис»?
Расплачиваясь с шофером, Беатрис зачем-то оглянулась на туриста, который, повернув на углу, подходил теперь к ее дому, и вдруг замерла, выпрямившись и прикусив губу.
– Мадмуазель, вы берете сдачу или вы ее не берете? – сердито окликнул ее таксист. Беатрис растерянно сунула деньги в карман. Ей захотелось вдруг крикнуть: «Подождите, я еду дальше!» – но такси уже скрылось за углом. Беатрис осталась совсем одна на пустынной улице, она и человек в светлом костюме, и это было как во сне, и она окаменело стояла на тротуаре, не сводя глаз с человека, который шел теперь к ней, ускоряя шаги.
Потом он остановился, словно не решаясь подойти ближе, и с какой-то потерянной улыбкой поправил квадратные очки без оправы. Беатрис отступила к своей двери.
– Фрэнк, – сказала она тихо. – Мистер Хартфилд, что вы здесь делаете?
3
– Зачем вы приехали? – снова спросила она. Продолжая улыбаться, теперь уже совсем почти глупо, Фрэнк сделала еще один неуверенный шаг, и вдруг лицо его сделалось серьезным.
– Добрый день, Трикси, – сказал он также тихо. – Как сегодня жарко, не правда ли?.. Я себе представлял бельгийский климат несколько иначе. Я, видите ли… Я здесь в командировке, точнее не здесь – во Франции, «Консодидэйтед» продала французам лицензию на одну из наших моделей, но они хотят внести изменения в конструкцию, и… Мы вот и прилетели, чтобы все согласовать. Модификацию они предлагают небольшую, но она может отразиться на некоторых параметрах…
Беатрис смотрела на него, все еще ничего не понимая и не особенно доверяя своим глазам. Хартфилд вынул платок и приложил ко лбу, потом повел шеей, точно воротничок вдруг стал ему тесен.
– А сюда я на один день, – продолжал он совершенно уже потерянным тоном, – французы предложили прервать наши работы, пока данные не будут обработаны вычислительным центром… Каких-нибудь два дня максимум, и я решил вот… навестить. Как поживаетете, Трикси?
– Благодарю вас. Вы… Страшно любезно с вашей стороны, Фрэнклин, но… Ну что ж, зайдемте ко мне…
Она отперла дверь, не оглядываясь вошла в дом и стала подниматься по скрипучей деревянной лестнице, пропахшей жавелевой водой и сельдереем. За спиной, внизу, она слышала осторожные каучуковые шаги Фрэнка Хартфилда. Вот черт, только этого не хватало!
На верхней площадке, пока Беатрис с закушенными губами дергала и вертела застрявший в замке ключ, он стоял в стороне, словно боясь к ней приблизиться.
– Дайте я попробую, – робко сказал он наконец.
– Нет… Здесь дело не в силе – нужно просто нащупать… Не зная, это не сделаешь, будь он прок…
Фрэнк деликатно кашлянул.
– Кстати, Трикси… Я не знал – если вы живете одна, то… может быть, мой визит не совсем…
– Будь он трижды проклят, – сказала Беатрис, выдернув поддавшийся наконец ключ и ударом ноги распахивая дверь. – Сколько раз собиралась позвать слесаря! Входите, Фрэнклин…
Они вошли в квартиру – Беатрис, сердитая и раскрасневшаяся от возни с замком, за нею Фрэнк, смущенно протирая очки. В мансарде, как обычно во второй половине дня, было довольно жарко. Беатрис сняла куртку и швырнула через комнату.
– Снимайте пиджак, если хотите, – сказала она, быстрым мальчишеским движением заправив в брюки выбившийся край блузки. – Здесь жарко. К сожалению, у меня нет холодильника, так что я ничем не могу вас угостить. Разве что кофе. Вы спрашиваете, как я живу? Вот, пожалуйста. – Она сделала быстрый круговой жест и спрятала руки за спину.
– Как мило, – сказал Фрэнк, окинув взглядом обстановку. Странная какая-то кровать, возможно просто пружинный матрас на чурках, ободранный шкаф прошлого века, книги в беспорядке – все слишком не вязалось с обликом той, что стояла посреди этого убожества на слегка расставленных ногах, заложив руки за спину и упрямо наклонив голову, и была похожа на… Трудно сказать, на кого именно. Какие у нее волосы – совсем темные, почти черные и почти прямые, с каких пор она стала носить их такими длинными? Два года назад у нее была прическа «лошадиный хвост»…
– Трикси, вы с ума сошли, вы же не можете жить в такой… такой проклятой дыре, – заговорил он вдруг. – Трикси, я просто не в состоянии понять, что заставляет…
– Простите, – сказала она очень ровным тоном, почти холодно. – Садитесь, пожалуйста. Можете снять пиджак, здесь жарко. У меня к вам просьба, Фрэнклин. Надеюсь, вы поймете. Не нужно называть меня «Трикси», хорошо?
Несколько секунд – может быть, их прошло всего две или три, но показалось больше, – Фрэнк смотрел на нее молча, как смотришь иногда на собеседника-иностранца, когда плохо знаешь язык и каждую фразу приходится переводить в уме, прежде чем поймешь ее смысл.
– О, конечно, – сказал он наконец. На скулах его проступили красные пятна. Он отошел от двери и, не снимая пиджака, опустился в кресло – смешную допотопную штуку в стиле «провансаль», составленную из точеных палочек и продавленных подушек в веселеньком, цветочками, кретоне. – Конечно, Дора Беатрис. Мне следовало самому догадаться…
