скачать книгу бесплатно
– А по шее не хочешь? – спросил Пит.
Выйдя из «Праги», компания свернула направо и потащилась по Арбату, лениво обсуждая планы дальнейшего времяпрепровождения; однако, несмотря на оптимизм Игоря, ничего достойного придумать не удалось, и, дотащившись до Смоленской площади, они расстались под сенью МИДовского чертога, пообещав друг другу позванивать и вообще не терять контакта. Рената с Игорем побежали на троллейбусную остановку, Пит с Катей отправились разыскивать в районе Киевского вокзала какую-то комиссионку, где, по непроверенным слухам, были дешевые японские транзисторы, а Ника с Андреем, проводив их до моста, побрели вниз по Ростовской набережной.
– Это правда, что ты уезжаешь с отрядом на целину? – спросила Ника.
– Правда и только правда, ничего кроме правды.
– Странно…
– Что странно?
Ника не ответила, заинтересовавшись вдруг речным трамваем, который медленно отходил от причала «Киевский вокзал».
– Странно, что я узнала об этом только сегодня, – сказала она наконец. – Тебе не кажется, что ты мог бы и раньше поделиться со мной своими летними планами?
– А ты делилась со мной своими?
– А у меня, представь себе, их вообще не было! Все зависело от того, получит ли Светка отпуск, а она не знала, только вчера наконец позвонила: отпуск у них в июле, они с мужем собираются на Юг, спрашивала, будет ли свободна машина. Зовет меня ехать вместе.
– Поезжай, конечно.
– Разумеется, поеду, но это выяснилось только вчера! А ты когда решил насчет стройотряда?
– Решил давно, но оформили меня тоже вот только что.
– Решил – и молчал?
– Последнюю неделю ты вообще не изволила меня замечать.
– Ах вот что! Но у меня, согласись, на это были основания.
– Например?
– Не притворяйся, пожалуйста. Ты ходил в театр с Мариной?
– Первой, если помнишь, я пригласил тебя.
– А я не смогла пойти, меня не пустили.
– Не пустили?
– Да, не пустили! За то, что я тогда потеряла портфель и не пошла в школу.
– Первый раз слышу, – сказал Андрей, пожимая плечами. – Мне ты сказала, что сама не хочешь идти.
– Мало ли что я сказала! Ты все равно не должен был приглашать Марину…
– Почему это? Ты отказалась, я предлагал билеты родителям – они в тот вечер были заняты. А Марина давно хотела побывать в «Современнике».
– Все равно, – упрямо повторила Ника. – Я на тебя очень обижена. Ты действительно уже оформился в стройотряд?
– Да, уже. А что?
– Да нет, я просто подумала… Собственно, я могла бы и не ехать со Светкой, – неуверенно сказала Ника. – С ними еще будет какой-то Юркин сотрудник, я его совершенно не знаю…
– Поезжай, что тебе делать летом в Москве.
– Да, наверное, поеду, – вздохнула Ника. – Ты рад, что перешел в десятый класс?
– Я не сомневался в этом, так что радоваться особенно нечему. А вообще, конечно, хорошо – еще всего-навсего один год, и…
– И? – насмешливо переспросила Ника. – В том-то и дело, что ты сам не знаешь!
– В каком смысле?
– А во всех решительно. Со мной вдруг случилось что-то непонятное. Понимаешь… Еще недавно я так хотела поскорее стать взрослой. Так радовалась, когда весной получила паспорт! А сейчас я… сейчас мне… не то чтобы расхотелось стать взрослой – мне вдруг стало страшно…
– Но чего именно?
– Не знаю, не знаю… Вдруг все получится вовсе не так, как ожидаешь, и потом… еще эта ответственность! Я вдруг подумала: какая это ответственность – быть взрослой…
– А чего ты, собственно, ожидаешь от жизни? – спросил после паузы внимательно слушавший Андрей.
– Не знаю, но чего-то… настоящего, наверное.
– Нет, но все-таки – более конкретно?
– Не знаю, – беспомощно повторила Ника.
– Послушай-ка. Ты Чехова любишь?
– Чехова? Нет, не очень, а что?
– Почему не любишь?
Ника подумала и пожала плечами:
– Ну… мне скучно его читать. Нет, не потому, что он плохо пишет, – пишет он хорошо, но просто… очень уж скучно то, что он описывает.
– Скучно – или страшно?
– Да, пожалуй, и страшно… если задуматься, – согласилась Ника.
– Помнишь рассказ про человека, который всю жизнь мечтал купить усадьбу и есть собственный крыжовник?
– Да, помню. Это действительно очень страшный рассказ…
– Очень страшный, – подтвердил Андрей. – И знаешь чем? Самое страшное в этом рассказе – это то, что такие люди всегда были, есть и будут. Чеховский герой копил деньги на усадьбу, а сегодня такой будет копить на машину – десять лет будет копить, потом получит и будет дрожать над каждой царапиной. Представить себе такую жизнь…
– Да, это страшно. Если нет ничего другого…
– В том-то и дело. Я ведь не против того, чтобы что-то приобретать, если есть возможность, – добавил Андрей. – От машины, например, я бы не отказался, но мечтать о ней считаю ниже своего достоинства.
– Я понимаю… А о чем ты мечтаешь? Поступить в Строгановку?
– Я мечтаю стать художником. Это главное. А Строганова – это уже деталь. Рано или поздно я туда поступлю, вероятно, но даже если нет… В Ленинграде тоже есть хорошее училище – имени Мухиной, можно будет попытаться туда. Но это все детали, самое главное – хватит ли способностей…
– У тебя есть способности, – твердо сказала Ника.
– В обычном понимании – да. Но мне этого мало, мне нужно другое.
– Талант?
– Да, если хочешь, талант, – с вызовом подтвердил Андрей. – Я считаю, в искусстве нельзя быть средним. Где угодно можно, а в искусстве – нельзя. Понимаешь, средний инженер или средний закройщик – они все равно делают полезное дело, пусть немного хуже, чем получается у других, но все равно. А средний художник, средний композитор, средний писатель – они приносят вред. Понимаешь? Человек не имеет права быть средним, если он хочет заниматься искусством. Первым – или никаким!
– Не могут же все быть первыми, – рассудительно заметила Ника.
– Ты права, я не так выразился. Не первым – в смысле единственным, – но одним из первых. В первом разряде, скажем так.
Ника долго молчала.
– Это, наверное, трудно определить… в каком кто разряде Ты рассказывал про импрессионистов – их ведь никто не признавал, помнишь? Всем они казались самыми что ни на есть последними…
– Они опередили свою эпоху, в этом все дело. Настоящий художник всегда опережает эпоху, иначе и быть не может.
– Поэтому я и говорю: кто тогда может правильно определить твой «разряд»? Если другие тебя не понимают…
– Другие, конечно, не поймут.
– А ты сам? Помнишь, в «Творчестве», этот художник, ну, главный герой, – он сам был все время недоволен своей работой…
– Да это совсем другое дело! Он был недоволен именно потому, что чувствовал себя в силах писать лучше, понимаешь? Это просто повышенная требовательность к себе…
– А-а, ну ясно. – Ника опять помолчала. – Я, конечно, мало что понимаю, но ты, по-моему, будешь настоящим художником.
– Посмотрим…
– Я уверена. Слушай, если нас не отправят в совхоз на практику… Ты ведь через две недели уезжаешь?
– Приблизительно. А что?
– Нет, я просто подумала… – Щурясь на солнце, Ника отвела от щеки волосы. – Пока ты еще будешь в Москве, мы могли бы куда-нибудь съездить… вместе. В Останкино, например, там неплохой пляж. Конечно, если ты хочешь.
– Можно, – сказал Андрей. – Это неплохая идея.
Глава 7
Неистовое солнце полыхнуло ему навстречу, едва он перешагнул выгнутый алюминиевый порог и ступил на площадку трапа и вместо профильтрованного, пахнущего нагретой пластмассой, кофе, духами и еще чем-то синтетическим, нежилого воздуха пассажирского салона полной грудью вдохнул горячий и свежий степной ветер. Ветер дул спереди, вдоль фюзеляжа, и керосиновым чадом тянуло от умолкших турбин – видно было, как над их остывающими черными соплами еще струятся зыбкие потоки раскаленного воздуха, – но еще сильнее над аэродромом чисто и первозданно пахло степью, чебрецом, полынью, пастушьими нагорьями древней Тавриды. Щурясь» он поднял глаза к слепящей бездонной синеве, вспомнил мокрые тротуары Невского, Московские ворота за туманной сеткой мелкого косого дождя – и побежал вниз, радуясь как мальчишка, волоча по ступенькам трапа брезентовую дорожную сумку.
Витенька Мамай появился, когда он получал багаж.
– Привет, командор! – заорал он жизнерадостно, размахивая руками и вытыкиваясь на цыпочках из толпы. – Вы уже здесь! А я вас ищу там!
Он протолкался к Игнатьеву, выхватил чемодан, вскинул на плечо лямку рюкзака. Толпа медленно понесла их к выходу; Мамай шумно расспрашивал об институтских делах, о погоде в Питере и общих знакомых.
– Ты хоть скажи, что в отряде? – сказал Игнатьев, прерывая своего помощника. – С транспортом удалось что-нибудь придумать?
– С транспортом? – переспросил Витенька. – Ха! Пора бы вам, шеф, знать мои организаторские способности. Машина у нас уже есть – роскошная, легковая. До осени в полном распоряжении! Правда, без шофера, но у меня есть права.
– Кто же это расщедрился?
– Колхоз, колхоз! Сам Денисенко, Роман Трофимович. Я с ним такую тут баталию выдержал – хоть вторую «Илиаду» пиши…
Тут поднажавшая толпа разделила их, и Игнатьев так и не услышал подробностей эпической схватки с председателем колхоза. Выбравшись наружу из душного павильона, он огляделся – Витенька махал ему, тыча рукой куда-то в сторону.
– Сюда, сюда пробивайся! – закричал Мамай. – Вон она, на стоянке, наша красавица! Та, что с краю!
Они подошли к стоянке, и Витенька с гордостью распахнул перед Игнатьевым дверцу самой странной из собравшихся здесь разношерстных машин. Это была облупленная, грязно-фиолетового цвета «Победа» без крыши, на нелепо высоком шасси повышенной проходимости.
– Ну что ж, прекрасный автомобиль, – сказал Игнатьев одобрительно. – Если не ошибаюсь, это почти вездеход. И цвет такой изысканный. А… крыши вообще не будет?
– Вот чего нет, того нет, – признал Витенька. – «Победы» первых выпусков имели вместо жесткой крыши брезентовый тент, но в данном случае он пришел в негодность и был вообще снят. В здешних климатических условиях это, я бы сказал, преимущество. В Америке, например, в южных штатах, все поголовно ездят только в открытых машинах. Там это называется «конвертибль» – машина с опускающейся крышей. Миллионеры других просто не признают!
– Здесь, насколько я понимаю, опускаться нечему, а? Ладно, дареному коню в зубы не смотрят. Меня удивляет одно: в прошлом году мне приходилось встречаться с этим председателем, и у меня сложилось впечатление, что у него снега зимой не выпросишь, не то что машину…
– В прошлом году! – Витенька засмеялся, заталкивая чемодан в багажник. – С прошлого года здесь многое изменилось. Я всегда считал, что руководитель экспедиции должен внимательно читать местные газеты… Ну давай, забирайся. В город заезжать не будем? Ты дверцу только поплотнее захлопни, иногда отскакивает…
Игнатьев уселся на продавленное сиденье, кустарно обтянутое горячим от солнца дерматином, прихлопнул дверцу и подергал ее для верности.
– Что ж, трогай свой «конвертибль». Надеюсь, его не нужно крутить ручкой или толкать?
– Иди к черту, это абсолютно надежная машина, месяц как прошла техосмотр. Через три часа будем в отряде, можешь засечь время.
– Ох, Витя, не искушал бы ты судьбу…
Фиолетовый «конвертибль» заскрежетал, зафыркал, взревел и, круто вывернувшись со стоянки, резво побежал по шоссе, поскрипывая и побрякивая чем-то внутри. Сразу уплотнившись, туго ударил в лицо ветер, перехлестывая через лобовое стекло. Игнатьев достал из нагрудного кармана ковбойки дымчатые очки, подышал на них и тщательно протер обрывком бумажной салфетки.
– Ну вот, – произнес он удовлетворенно, окидывая взглядом обесцвеченный солнечным маревом горизонт и синевато-сиреневые, словно подернутые дымком, массивы Бабуган-Яйлы на юге, за курящимися в ложбине фабричными трубами Симферополя. – Так расскажи, что произошло с председателем?
– Произошло прежде всего то, что прошлой осенью, уже после нашего отъезда, колхоз этот вышел в передовые. Что-то они там выполнили и перевыполнили. Словом, раззвонили о них на всю Украину, а председателя объявили маяком и дали ему Героя. Я обо всем этом узнал от аборигенов в первый же день, как только приехали. Ну, и у меня сразу сработало! Я решил бить на тщеславие. Ибо тщеславие, командор, – это незаконное дитя славы. Между прочим, почти афоризм, хотя придумал я сам, только что. Словом, приехал я к Денисенке, добился приема, – между прочим, это теперь не так просто! – ну, и пустил в ход красноречие. Послушайте, говорю, к вам теперь делегации ездят, еще, глядишь, из-за границы навалятся, – ну, говорю, овцы и виноград дело хорошее, однако французов каких-нибудь или австралийцев вы этим, пожалуй, не удивите, вам, говорю, о другом пора думать. Культура, говорю, новый быт, стирание граней! Он мне на это – что ж, говорит, мы вон какой Дом культуры отгрохали, еще и кинотеатр широкоэкранный будем строить. Господи, говорю, да где их теперь нет, широкоэкранных… Дворцами культуры и кинотеатрами, говорю я Денисенке, вы теперь никого не поразите. А вот если колхоз вложит свою, так сказать, лепту в научные изыскания – вот это действительно примета нового, да еще какая! Этак и во всесоюзном масштабе можно прославиться…
– Ты что, поддал в тот день для храбрости?
– Циник ты, Димка. Не можешь себе представить вдохновения без поддачи? Я по системе Станиславского работал – вошел в образ, вжился. И вот тебе, пожалуйста, результат, – он нежно погладил растрескавшийся обод руля и победоносно покосился на шефа. – И учти, Денисенко не такой простофиля, чтобы ему можно было легко заморочить голову. Как он спорил! Это была битва титанов, гигантомахия! Когда я сказал о науке, он тут же меня срезал, заявив, что колхоз уже «до биса грошей» всадил в селекционные работы и в изыскания по борьбе с филоксерой; что ж филоксера, говорю я ему, она вас по карману бьет, еще бы вы с ней не боролись! Это и на Западе любой дальновидный хозяин вкладывает средства в выгодные для него исследования, нанимает себе ученых. Вы, говорю, пожертвуйте на чистую науку – бескорыстно, понимаете ли, из высоких побуждений… Сидит мой Роман Трофимович, набычился, глаза хитрые, маленькие… А я вам, говорит, не меценат, не Савва Морозов какой-нибудь! Представляешь? Знает же, стервец, тоже читал. Помилуйте, говорю, не о меценатах речь, от меценатов мы, слава тебе господи, еще в семнадцатом году избавились вполне радикально, – но вы, спрашиваю, отдаете себе отчет в том, что на территории вашего колхоза может быть скрыт второй Херсонес или еще один Неаполь Скифский?
Он рассмеялся и ловко закурил, придерживая руль коленом.
– Угробишь ты нас, – сказал Игнатьев. – Мне всю зиму снились автомобильные кошмары – начинаю понимать, к чему.
