скачать книгу бесплатно
Но тут началось непонятное. Приехали какие-то люди из Москвы и начали чистку партийных рядов. И я узнал, что Альфреда Петровича вычистили за что-то по первой категории. Через день мы с Валей и Вовой пошли его навестить, а его и всей семьи нет. А в квартиру уже въезжают какие-то люди. У него была хорошая квартира, весь второй этаж, бывшая дворянская. И вот туда въезжают какие-то люди по ордеру и ничего не знают, где он.
А потом чистка пошла сверху до низу по всем организациям. В том числе чистили меня. Вошел, сидят трое. «Положь партбилет на стол». Я положил. «Рассказывай свое происхождение и деятельность». Я рассказал. Был там молодой, похожий на Горшкова, но не Горшков. Очень цеплялся, где я воевал в Гражданскую. Я сказал, что был красноармеец. А он спросил: «У вас там были все бандиты, может, и ты был бандит?» Он так спросил, будто знал. Мне даже почудилось, что это все ж таки Горшков. Но я сказал: «Нет, я не был бандит». Они стали спорить, двое говорили, что я теперь пролетарий, учусь на рабфаке и даже был агитатор. А похожий на Горшкова говорил, что нет, Смирнов из крестьян, не пролетарий, а складской учетчик, а агитатором он был при Кессенихе, который сам знаете кто.
Я стоял весь мокрый и так боялся, как не боялся на фронте. Скажу больше, что, когда умирали в Смирново мои родные и умирал я сам, я так не боялся. И не так я боялся лишиться своих жен, как партбилета. Будто я прикипел к нему, и к Партии, и к Советской Власти. И вот они спорят, а я потею и у меня текут слезы. Они увидели и спросили: «Почему ты плачешь, что с тобой?» И я им честно сказал, как думал, что мне жаль партбилета, Партии и Советской Власти. Тут даже того, кто похож на Горшкова, проняло. И они сказали: «Ладно, иди и работай. Но переведись из складских в техники. И секретарем с твоим происхождением и смутной биографией быть тебе не положено. Но партбилет оставим».
И я вышел счастливый. Сейчас пишу и думаю, что это самое радостное событие моей жизни. А ведь не жизнь моя решалась. Что это во мне такое, сам не понимаю. Может, все это потому, что раньше я видел только семью и деревню, а другого мира не видел, а теперь вижу. И меня будто хотели вместе с партбилетом отнять от этого мира, как младенца от материнской груди.
Такая вот история, будем жить дальше.
26 декабря 1926 года
Возобновляю традицию.
Был год напряженного труда и учебы. Работал нарядчиком, помощником мастера, мастером на время болезни мастера Ланге, потом опять помощником, техником. И вручную уже что-то делал для примера, показывал, если кто не умеет.
Было главное событие, что приезжала Ольга. Она приехала вся нарядная и с московскими подарками. Она теперь не в театре, а жена какого-то Люсина. Она так это сказала, будто все знают, кто такой Люсин, а я первый раз слышу. Остановилась у сестры Иммы, потому что с родителями остались разногласия. Она пришла к нам и плакала, когда увидела Вову. Она его обнимала и давала подарки. Говорила: «Я твоя мама!» Мы от Вовы не скрывали, что у него не Валя мама. Но он зовет ее мамой, а Ольги чуждался. И она опять плакала и ушла.
Но пришла на другой день и сказала, что заберет Вову в Москву. Что Москва есть Москва, нечего ему тут делать, в глуши. Валя отвела Вову в другу комнату, а потом сказала Ольге такие слова, что я от нее никогда не слышал. Что она такая и сякая. Ольга кричала и плакала, а потом достала маленький револьвер и сказала, что прямо тут застрелит себя. Я на нее бросился и отнял револьвер. И она ушла.
На другой день опять пришла с помощником начальника Покровской милиции Шрёдером, я его знал, но не близко. Они оба были веселые и немного пьяные. Ольга радовалась и объявила, что милиция на ее стороне. А Шрёдер стеснялся и говорил, что надо все решить миром в пользу матери. Но Валя сказала, что есть суд, пусть решает суд. Я согласился. Тогда Ольга стала кричать на Шрёдера, что он ей плохо помогает, он рассердился и ушел. Ольга упала на пол, каталась и просила отдать Вову. Мы не соглашались и поднимали ее. Она попросила для успокоения выпить водки или вина. Мы ей дали водки, она выпила, а потом еще. Развеселилась и рассказывала о своей жизни в Москве, что у нее скоро будет автомобиль и она уже научилась ездить. И все выпивала, а потом заснула. Валя увела Вову гулять, я тоже ушел. Вернулись, Ольги нет.
С той поры живем тихо и спокойно.
Валя наводила справки про своего дядю Альфреда Петровича, но никто ничего не знает.
25 декабря 1927 года
Мне поручили создать ОСОАВИАХИМ, я создал и работает. Взносы и занятия. Должники за полугодие Будин, Кошелев, Королько, Садчиков, Тимофеева, Шульман, Янагиев.
Перешли на трехсменную работу. Износ станков, проблема. Кадры, проблема. Подстанция не дает мощности, утрясаем этот вопрос.
Выпускаем стенгазету, я участвую. Осудили Чанкайши, убийство Войкова, действия Троцкистов и нэпманские уклоны.
Осветить Программу Коллективизации.
Отметили Великую Октябрьскую революцию, я нес знамя.
Вова научился немного читать. Узнает буквы и простые слова.
Валя чуть не забеременела. Оказалось, ошибка. Очень жаль. Врачи ничего путного не говорят.
Событий очень много, всего не опишешь. В том числе непонятная комсомолка Репина Наталья. Полагаю, женская привычка играть с мужчинами, как кошка с мышкой. Со мной этот номер бесполезный, хотя она и красивая, особенно глаза. Но мне не до глаз.
Простыл горлом, пью отвар малины и дышу над картошкой.
На днях получили ордер на приобретение в распределителе софы для спанья Вовы, раньше спал на деревянной койке моего изготовления с матрасом.
Советуют еще столетник, выдавить сок 1 стол. л. на стакан теплой воды, полоскать. Надо попробовать.
Остальное все хорошо.
24 декабря 1928 года
Даже не знаю, с чего начать.
Да и чем кончить, непонятно: Новый Год как праздник отменили. Но мы все-таки для Вовы поставили маленькую елочку, он любит. Днем ставим ее в кладовку, чтобы не увидели, если кто придет, вечером выносим, зажигаем свечку на верхушке, смотрим.
Меня ускоренно выпустили с рабфака со свидетельством. Мог бы поступить в вуз заочно, и Валя хотела, но слишком много работы.
Из-за трудностей с продовольственным снабжением мы открыли цех, где клепали ведра, чайники, другую посуду. Чтобы менять на продовольствие в селе. Это была инициатива моего тестя Бернда Адамовича.
Меня посылали ездить с товаром. Еще ездил мастер Ланге, чтобы говорить с немцами на немецком. Я тоже говорил, уже все лучше. И от комсомола была Наталья Репина. Бернд Адамович сказал: «Она симпатичная, ее внешность лучше убедит крестьянскую молодежь мужского пола».
Но получилось так, что ее внешность убедила и меня.
Не знаю, как это писать. Сам пишу, а боюсь, что жена прочитает. Хотя Валя сказала, что она никогда не заглянет в мою тетрадь без моего спроса. Но я ее теперь не держу дома, а держу на работе. Мало ли.
25 декабря 1928 года
Пишу урывками.
Не буду ничего писать про Наталью Репину. У каждого человека бывают ошибки. Тем более она уже замужем с осени.
Это в книгах про любовь, а у меня не книга.
Да и какая там любовь. Любовь у меня к Вале, и больше ни к кому.
Когда я ездил с посудой, то мы заодно вели пропаганду за колхозы. Они стоят и слушают. Ждут, когда начнем менять посуду. Поэтому не возражают. Но согласия я тоже не видел. Многие уже живут вполне хорошо. Я им говорил: «Вы сегодня сыты, но не думаете про завтра. А завтра к вам придут тракторы для общего труда. В одиночку не купить, надо объединяться. Но чтобы сделать тракторы, нужно, чтобы было производство. А чтобы было производство, вы должны помочь пролетариату. Который для вас же сделает тракторы». Но они этому не верили. Это их несознательность.
Я много думал про колхоз, как общее явление, и тут пришла мысль. Ради этой мысли я все это тут пишу. Меня как ошпарило.
Мысль:
Если крестьянин станет работать на земле, как рабочий на фабрике, то есть он работает и получает за труд деньги, то он получится – пролетарий. Только сельский. Значит, он тоже будет Гегемон. В России крестьян поголовное большинство. Значит, фактически все население станет пролетариями. Исключая служащих интеллигентов и частников, которых все равно не будет.
Я пошел с этой мыслью к секретарю Водякину. Объяснил ему ее, но он не понял.
26 декабря 1928 года
Продолжаю.
Водякин меня не понял, я объяснил: раньше крестьянин был и швец, и жнец, и на дуде игрец. Он и сеет, и пашет, и молотит, и скотину ухичивает, и дом строит. А когда будет работа сообща, то будет разделение. Один скотник, другой плотник, третий едет в город и торгует общей прибылью. Как у нас в мастерских: есть слесаря, есть токаря, а есть котельщики, клепальщики и другие специальности. И возчики, кто на склады везет. «Скажи мне, товарищ Водякин, сказал я, в чем разница возчика, который на склад везет подшипники и получает зарплату или карточки, и возчика, которые везет на ток пшеницу и тоже получает зарплату или карточки? Или другое, что у них там будет. И тот пролетарий, и этот пролетарий!»
Он почему-то испугался моей мысли, заругался. Но потом позвал других, чтобы послушали, и им я тоже сказал свою мысль. Кто понял, кто нет, не знаю.
Через день меня вызвали в ГПУ. Сам Михайлов, начальник ГПУ[13 - По-видимому, имеется в виду Я.М. Бодеско-Михали, который был в это время начальником ОГПУ АССР немцев Поволжья. Человек с богатой биографией, как и многие тогда: родился в д. Сальва (Трансильвания), служил в Австро-Венгерской армии, был взят в русский плен, с 1917 г. занимал разные должности в ЧК, два года нелегально работал в Греции, к 1937 г., будучи майором госбезопасности и занимая важный пост в Главном Управлении Государственной безопасности, арестован и в том же году расстрелян.]. Я до этого его близко не знал, только видел.
Он начал на меня кричать из всей силы, что я вредитель и контрреволюционер. Что кулак и подкулачник. Что я наношу вред Советской Власти своей агитацией.
Он кричал без стеснения матерными словами. Я тоже умею, хоть не люблю.
Я ему сказал: «Товарищ Михайлов, я коммунист и отец семейства, взрослый человек, за что Вы меня поносите, как последнего нэпмана? Мне это сильно обидно, потому что, если бы я выступал против колхозов, тогда еще ладно, а я выступаю за колхозы».
Он продолжал кричать и обзывать меня. Я бы стерпел, если бы не тронул покойных моих родителей. А он тронул. Он сказал, что, должно быть, они тоже были кулаки, раз родили такого вредителя.
Я не выдержал и сказал, что мои отец и мама были бедные крестьяне, и не надо их трогать. А то сам приехал неизвестно откуда, земли не нюхал, а пальцем тыкает, чего и как делать.
Я раньше не знал, что из меня вылезет такая гордость. Но это ведь меня Советская Власть таким сделала. Мне было обидно и непонятно: мы с ним оба за Советскую Власть, а он из меня делает злого врага. И ему от этого будет хуже, если своих почем зря облаивать. Это как раз на руку врагам.
Я ему это тоже сказал, он совсем сбеленился и позвал своих людей.
Меня арестовали.
Две недели сидел с разными элементами, никого из родных ко мне не пускали. Кормили плохо. И никуда не вызвали. Потом вызвали к человеку, фамилия Канцис, он на меня кричал и угрожал. Требовал выдать сообщников.
Потом вижу: Ланге. Он объяснил: в мастерских нашли очаг. То есть наш цех чайников и кастрюль. Бернда Адамовича допрашивают, но пока не арестовали.
И еще мы сидели два месяца. Один раз ко мне пустили Валю, она плакала, сказала, что все делают всё что можно, чтобы меня выручить.
Потом вызвали к Шейну, а Канцис куда-то делся. Я спросил у Шейна, он рассердился и кричал, что не мое дело. И я с тех пор Канциса никогда не видел. Шейн сказал, что если бы не линия на индустриализацию, таких, как я, надо расстреливать. Я стал смирнее, не возражал. Хотя опять было обидно. Но я видел, что ему мои мысли рассказывать нет толку, у него какие-то свои мысли и он других не слышит. Зато он сказал, что я свободный. Я спросил про Ланге. Он закричал, что не мое дело. Я сказал, что, если у нас индустриализация, то без хорошего мастера никак, а Ланге лучший мастер. Но Ланге так и не отпустили. Сгинул, и это жаль и несправедливо.
Я вернулся в мастерские.
27 декабря 1928 года
Было плохое настроение весь остальной год. И спал на ходу, как во время голода. На работе сплю, прихожу – валюсь и сразу сплю. Даже не до Вовы было, он обижался, Валя тоже. Сейчас прошло, а что такое было, не знаю. Валя сказала пойти к врачу, но у меня же ничего не болит, зачем я пойду. Само пройдет. И прошло.
Но моя мысль о поголовном переходе страны на пролетарское положение меня точит. Поделился с Валей, она согласилась. Только сказала, что пролетариата тоже не будет, а будет бесклассовое общество. Но после.
Как закрыли цех, все живут на карточки и немного денег, но они все время дешевеют. Тут я узнал, что можно внаймы взять домик с огородом. Поговорил с Валей, с Берндом Адамовичем и Марией Фридриховной. Они сомневались, но одобрили. Взяли домик. Я починил крышу, позвал переложить печку, купили дров на зиму. Огород вскопал под снег. Придумал лопату с поворотной ручкой для удобства копать одной рукой. Валя и Вова помогали. Я землю прямо нюхал и чуть не ел, так по ней соскучился. Валя купила книгу «Сад-Огород», хочет весной сажать овощи и помидору.
28 декабря 1928 года
Так что все хорошо, кроме того, что меня отстранили от ОСОАВИАХИМА и не разрешают писать в стенгазету. Я после ареста и временной тюрьмы считаюсь теперь сомнительный. На обиженных воду возят, я понимаю, что Советской Власти требуется осторожность. Может, я бы себя тоже отстранил на всякий случай.
29 декабря 1928 года
В октябре у меня возникла еще одна мысль, теперь техническая. У нас тяжелые детали возят на тележках вручную. И вот везли, а через дыру в крыше влетел голубь. Я смотрел на него в высоту и увидел поперечные железные балки. Подумал, что, если к ним приспособить рельсу, а к рельсе подвесить колесную тележку с тросом и крюком, то можно легко поднимать детали и катать с места на место. Сказал Бернду Адамовичу, он сказал, что это рационализация. Хотя ничего особо нового, такое изобретение существует, называется кран-балка. Он удивлялся, что ему не пришло в голову. И мы сделали эту кран-балку, я каждый день на нее любуюсь. Правда, один раз сорвалась сверху букса и чуть не убило человека, но обошлось.
У меня какие-то предчувствия. То ли хорошие, то ли плохие, не могу понять. То мне весело, то страшно. Вчера кушали спокойно ужин, я смотрю на Валю, на Вову, и у меня вдруг комок в горле, не могу глотать. Будто я с ними прощаюсь, хотя никуда не еду. Даже до слез. Валя на меня смотрит и спрашивает: «Ты чего?» Я говорю: «Валя, я вас с Вовой очень люблю». А она посмотрела и говорит: «Мы тебя тоже, только ты меня не пугай».
А я не пугаю, просто – настроение.
Теперь прошло.
Печка вышла неудачная в смысле тяги, небо топим. Надо выписать угля, как другие выписывают. Валя говорит, чадит, но я был у Суровцевых вчера, у них уголь, и ничего, нормально.
1929 год
Наша жизнь перевернулась совсем другой стороной.
Весной Валя оказалась беременной.
Мы радовались, но тут меня вызвали вместе с другими еще с мастерских и других предприятий города и сказали, что надо срочно ехать по селам вести агитацию. И отпустили обдумать и дать согласие, а меня оставили отдельно и стали обсуждать кандидатуру. Был сам Шваб Иван Федорович, он сказал: «Николай, ты всегда был светлая голова, как тебя угораздило сидеть в допре[14 - ДОПР – дом принудительных работ. Но так часто называли и обычную тюрьму.]?» Я сказал, что по ошибке. Был там Шейн, ему мой ответ не понравился, он сказал, что: «Вы все считаете, что по ошибке, а Партия не ошибается». Но Шваб ему сказал, что я ценный кадр, потому что знаю сельское хозяйство. И спросил, где я был в немреспублике, я сказал, что в Варенбурге и около, он сказал: «В Варенбурге у нас уже два представителя, поедешь в Лауб[15 - И опять я вздрогнул.]».
Мне объяснили, что это не просто съездить и вернуться, а жить там, сколько понадобится. Другие представители семьями поедут, лучше и тебе так.
Я говорил с Валей, она плакала. Я сказал: «Давай останься тут, у Вовы школа, а ты носишь ребенка. Я поеду один, а там будет видно».
И поехал.
Снимал комнату и вел агитацию. Говорил свою мысль, что крестьяне тоже станут пролетариатом. Но им это не понравилось. Я не знал, какую дальше вести линию, потому что не объяснили, пошел в Варенбург, где телеграф, послал запрос Клименко[16 - Кто такой Клименко, не удалось выяснить. Видимо, кто-то из начальства.]. Он сообщил, что нужна агитация за сдачу и продажу излишков товарного зерна.
Я собрал людей и объяснил, но они сказали, что излишков ни у кого нет. А как проверить? Я опять послал телеграмму Клименко, он ответил, что нужна агитация за колхозы.
И я опять собрал людей, говорил, что надо работать вместе, давайте организуемся. Они сказали, что до осени подумают, а сейчас некогда, то сев, то сенокос, то уборка.
Я запросил инструкцию у Клименко. Он долго ничего не отвечал, потом ответил: агитируй за заём.
На заём я сам подписался на последние почти деньги, дело важное. Собрал людей, объяснил. Что дело государственной важности, для промышленности, вам же на заём пришлют тракторы и другое. Они согласились, но на заём никто не подписался.
Сидел без дела, опять потревожил Клименко насчет дальнейших действий. Клименко ответил, что жди, мы сами ждем указаний из Центра. Положение серьезное.
Была личная проблема начет продовольствия. У меня было немного своих денег и дали на командировку, но мало. Все кончилось. Хозяева, у которых жил, кормили даром, но мне было совестно. Я послал запрос: «Как быть?» Мне ответили, что устраивайся на работу, потому что, если будешь там работать, тебе будет больше доверия.
Я устроился к тому хозяину, у которого жил. Вильгельм Глюбрехт. С ним жил женатый сын Петер, две дочери-невесты, дети Петера, четверо. Еще два сына были отделенные отдельно, жили своим хозяйством, а старшая дочь была замужем в Тарлыковке, на другом берегу, она же Динкель.
Я работал у них все, что привык делать, и чувствовал себя хорошо, когда работал. А вечером шатался по селу и не знал, куда себя приспособить. Люди отдыхают друг с другом, а я со всеми чужой. Трудность еще в том, что не все понимают и говорят по-русски. И по тому немецкому не понимают, на котором я им говорил, особенно пожилые. У них там оказался свой язык, я хозяев, когда они меж собой говорили, иногда почти что не понимал. Они даже говорят не «ихь»[17 - Ich (нем.), я. Немцы Поволжья действительно говорили на множестве диалектов, довольно сильно отличавшихся, особенно фонетически, от литературного немецкого языка, который и сам нормативно сформировался только к ХХ веку.], то есть «я», а «ик», как икают. И другие слова тоже говорят не так.
И вот я хожу, мне грустно, я никого не понимаю, меня не понимают, зачем я тут?
Но в конце мая вызвали в Покровск и познакомили с документом Совета Народных Комиссаров насчет раскулачивания. С собой не дали, велели прочитать и запомнить.
Я запомнил, что кулаком считается, у кого наемные работники, крупорушка или маслобойка, кто сдает внаймы помещения и чем-нибудь торгует.
Я поехал в Лауб и думал. Ведь мой Глюбрехт тоже получается кулак. Я у него наемный, да еще двое соседей к нему ходят на помочи, у него и крупорушка, и маслобойка, прямо как по писаному, да в плюс к тому он мне помещение сдает и скупщикам продает масло, яйца и все другое. И не один Глюбрехт, чуть не весь Лауб получится кулаки. Я даже удивился, что у них тоже был голод, а голод был, да еще какой. Но у них остались целые и механизмы, и всякая утварь. Чего говорить неправду, интересно живут немцы, каждая вещь приглядная. На лавках и на печи не спят, у хозяев кровать расписная с занавесками, я такую у Прёловой только видал, когда ее громили, только у Прёловой была побольше. Я спрашивал Глюбрехта, почему в голод вещи не продали, он сказал, что вещи никому были не нужны, а само железо или ту же кровать кушать не будешь.
Рассказал Глюбрехту всё как есть, он стал лицом будто мертвый, даже страшно. А потом сказал семье: «Началось».
Что он за этим хотел иметь в виду, не знаю, но в Лаубе точно началось. И днем и ночью движение, куда-то чего-то везут и вывозят, а во дворах пир горой, режут скотину почем зря. Глюбрехт мне сказал, что я теперь не снимаю у него комнату, а просто живу, как гость. Никаких денег. И работники перестали к нему ходить. И крупорушка с маслобойкой куда-то делась. Я понимал, что к чему, но, если люди не хотят быть кулаками, это тоже понятно.
А еще ко мне валом пошли насчет заёма. Я отбил телеграмму Клименко, чтобы прислал человека с облигациями. Тот прислал, расхватали за один вечер, как горячие пироги.
Потом позвали меня, стали спрашивать, как образовать коммуну или колхоз. Я за них обрадовался и объяснил: объединить земельные наделы, найти амбар, какой побольше, свезти туда механизмы, чтобы были общие. Помаленьку сгуртовать скот и все прочее. И сдать излишки государству, которое сильно нуждается. И вызвали заготовителей, и люди сдавали из урожая озимой ржи, которая хорошо уродилась. Сдали много, заготовители радовались. А также ячмень и сколько-то пшеницы, у кого была. Еще овес, но совсем мало.
Стало жить весело, я себя почувствовал, что нужен людям для новой интересной жизни. Устроили хранение механизмов и техники, я все учел, включительно кто что сдал, с фамилиями. Составили план земли на осень. Взялись строить коровник.
Тут меня позвали опять в Покровск, дали почитать бумагу о мерах пресечения саботажа кулаками хлебозаготовок. Я порадовался, что у нас все наоборот. Клименко и Шейн не поняли моей радости, я объяснил. Тут они с двух рук стали на меня кричать, что я как раз и есть саботаж, что мне кулаки задурили голову, сдали негодную едовую рожь, когда нужна товарная пшеница. Что кто ничего не сдал, те и то лучше, чем такая хитрость. Я сказал Шейну и Клименко про коммуну, но они даже не слушали, только кричали про заготовки.
