скачать книгу бесплатно
Она писала в компьютере какие-то слова. Зевала и ждала, когда наступит вечер, чтобы сумерки скрыли серость улиц и вечно суетящихся людей. Чтобы дом напротив заискрился огнями, расплылся в каплях дождя и превратился в глаза лисицы…
Иван Денисович видел, что брак терпит крах. Когда-то он считал, что мягкой и впечатлительной девчонкой можно манипулировать. Она плакала над фильмами и книгами, плакала от жалости к больным старушкам, однако оказалась непослушной и непредсказуемой. Теперь он потакал ее прихотям, в надежде продлить время пребывания под одной крышей.
С тем, что ее душа витает неведомо где, он давно смирился. В сущности, Иван всегда знал, что ничего путного у них с Олесей не выйдет. В бизнес ее нельзя было допускать: она могла потеснить его самого. Сидя дома, она освоилась с синтезаторами и уже слагала мелодии, чем не радовала, а пугала мужа. К счастью, она не стремилась к известности и занималась этим лишь ради сладостного самоутешения.
«Отпусти меня на волю,
За туманы, за снега!
Я тоскую по просторам
И по замкам из песка,
– пела она. -
Нескончаемым дорогам,
Непонятным языкам,
И завидую немного
Легкокрылым журавлям…»
Иван слушал ее с тяжелым сердцем, чувствуя: ни любить, ни использовать Олесю в своих целях уже не удастся. Пусть она живет сама по себе… О разводе, однако, он слышать не хотел, а Олеся не спешила.
Ее характер от жизни с Иваном заметно испортился: она привыкла к лёгким деньгам и не желала вставать по утрам, напрягать себя малоинтересной деятельностью. Тем не менее, тешась мыслями о свободе, которая невозможна без личных средств, она принялась искать работу, и после долгих мытарств оказалась в качестве модельера-конструктора на кукольной фабрике.
Фабрика
Зарплата оказалась небольшой, а работа – скучной. Но для Олеси новая должность стала поводом уходить из дома и отвлекаться от своей тягучей печали.
Кабинет был наполнен всевозможными куклами – от пупсиков до громоздких Ксюш и Даш. В этом проявилась ирония судьбы: в детстве Олеся не играла в куклы; девчоночьи забавы казались ей тогда чем-то далёким от жизни.
На столе лежали листы бумаги. Непосвященные люди могли воскликнуть: «Зачем делать выкройки на куклу?! Смешно!» Однако с Марусь и Юрочек так же, как с людей, снимались многочисленные мерки, по обычным формулам производились расчеты и строились чертежи. Каждая кукла служила настоящей моделью, для которой нужно было создать коллекцию одежды. Если опытные образцы получались удачными, чертежи передавались лекальщику и коллекции запускались в производство. И только ответственности на кукольной фабрике было меньше, чем на предприятиях по пошиву одежды для людей: куклы не могли пожаловаться на неудобство.
Так же на столе находились образцы тканей и искусственных мехов – чтобы выдумывать наряды, исходя из возможностей фабрики.
В обед Олеся отправлялась в столовую, каждый раз подсознательно надеясь увидеть в новом коллективе того, кого безуспешно искала всю жизнь… Порой начинало казаться: а может быть, неважно, какой ты и что за мысли у тебя в голове? Главное, чтобы тебя любили и чтобы ты был в состоянии отплатить тем же…
Иногда Олеся видела в столовой угрюмых молодых людей, обедавших поодиночке и ни с кем не общавшихся. Они не принадлежали к типажу высоких брюнетов, который импонировал девушке, потому быстро перестали интересовать ее. Они тоже, казалось, игнорировали новую сотрудницу.
В одном кабинете с Олесей работала химик-технолог – интеллигентная, утонченная женщина лет пятидесяти пяти. Вела себя деликатно, и Олеся почувствовала к ней симпатию. Ирина Аркадьевна любила рассказывать о своей молодости, о путешествиях и романах, об интересных людях, с которыми встречалась. Олеся с удовольствием слушала. Они почти подружились.
Вскоре часть фабрики продали итальянцам под новое производство обуви, число помещений «кукольников» сократилось, и в комнате появилось еще несколько человек: недавно окончившие учебу технологи, конструктор – студент и угрюмый молодой человек, которого Олеся видела в столовой – юрист Антон.
Переехавшие нарушили комфортную атмосферу. Они без конца пили чай, кофе, жевали печенье, громко смеялись. Девушки обсуждали вечеринки, с серьёзным видом изучали модные журналы. Конструктор Степа, желая подпитать интерес к себе, нарочито демонстрировал усталость от минувших разгульных ночей.
Юрист держался обособленно. О нем Ирина Аркадьевна сказала: «Мой друг». Но с Олесей мрачный, бледный и молчаливый Антон не разговаривал, – впрочем, он принципиально не здоровался и не разговаривал ни с кем из присутствующих, кроме Ирины Аркадьевны.
Он был невысок, худ, носил старомодные очки и длинные волосы, за которыми не ухаживал, – словом, хорошего впечатления не производил, и девушка с досадой подумала: «Почему прислали именно его? Будто нет других..» Но больше всего отталкивали злобный взгляд юриста и кривой оскал его напряженного лица.
Если молодые технологи спрашивали Антона о чем-то или звали разделить с ними трапезу, на его скулах начинали играть желваки. Он отвечал отрывисто и резко: «Нет».
Когда сотрудники попытались завести светский разговор, Антон проигнорировал их, зло выцедив себе под нос: «Суки!» – и, обругав их за глупость, ушел.
«Всегда злой. Не знаем, как говорить с ним, – вздохнула, зайдя в отдел, начальница, эффектная, крупная шестидесятилетняя дама. – Говорят, на войне таким стал. Нужна реабилитация».
В кабинете стоял большой мягкий диван. Еще недавно Олеся могла нежиться на его бархатистой поверхности. Теперь же с самого утра на нем по очереди спали молодые люди. Рассказы Ирины Аркадьевны прекратились. Она начала говорить с Антоном, явно отдавая ему предпочтение. Олеся чертила выкройки и лишь кратко отвечала, если женщина пыталась вовлечь ее в разговор.
Олеся почувствовала себя отшельницей и стала подумывать о том, чтобы искать другую работу. Что держит ее? В деньгах нужды нет, а новая деятельность – это новый жизненный виток, новые впечатления. Увольнение должно быть праздником! Зачем разменивать свои месяцы и годы на то, что не устраивает?
Постепенно девушка привыкла слушать чужие разговоры об истории и политике, стала с интересом вглядываться в Антона, когда он, монотонно рассказывая что-нибудь, расхаживал по кабинету.
От юриста веяло недоброй властной силой. Он бравировал сомнительными чертами характера: категоричностью, нахальством, презрением к людям и не стеснялся высказывать мысли, которые Олеся считала постыдными.
Взгляды интеллигентных женщин часто – вопреки здравому смыслу – притягивают грубые персонажи. Антон, наслаждаясь цинизмом собственных слов, рассказывал Ирине Аркадьевне о копанине: «Страсть к жизни оправдывает все. А для жизни нужны средства! Откопанные вещи кричат, что убитым ничего не нужно. Бери, пока живой! Имущество пропадает – извлекай пользу. Военная добыча – финал любой войны».
Он криво усмехался и с удовольствием выслушивал возмущенные, но сдержанные рассуждения коллеги о мародёрстве.
Его поведение было похоже на агрессивную защиту от окружающего мира, который ничем ему не угрожал. Порой этот умный, широкоплечий, много повидавший человек казался Олесе нервным ребенком. Это вновь отталкивало: ей нравились мужчины, готовые поддерживать, а не виснуть камнем на шее. Однако нарочитая грубость Антона странным образом граничила с ласковой, идущей от души мягкостью. Словно глубоко внутри он был очень нежен, либо избалован…
Олесе, далекой от военной психологии, было интересно наблюдать за ним и гадать, какой он на самом деле. А еще его интересно было слушать…
Помимо официальной работы на фабрике, Антон занимался военной археологией, отпуска проводил в экспедициях, писал научные статьи. Он шутил с серьёзным лицом и всерьёз говорил фразы, вызывавшие смех.
Он заявлял, что бросит работу и уйдет в лес, потому что труд при капитализме – это рабство. Он говорил: Я циник, как все археологи, особенно военные» и любил повторять, что цинизм – это высшая форма свободы. Но Олесе казалось, что Антон всего лишь пытается выделиться и убедить самого себя жить без оглядок. Или просто завоевать всеобщее внимание, а после сделать вид, что ему это не нужно.
Его темно-зеленые глаза смотрели в глаза Олеси с непонятным ей выражением. Никто и никогда не взирал на нее так… Взгляд этот был одинаково далек от попытки оценить, от интереса самца, от выражения дружеских симпаний, влюбленности или неприязни. Когда они оставались вдвоем в кабинете, Антон останавливался у стола, за которым сидела Олеся, и молча, подолгу созерцал ее – другого слова она не находила. Однажды она не выдержала и сказала: «Может быть, ты хочешь лечь спать? Не стесняйся…» – Я никогда не стесняюсь», – ответил он. Так завязался первый разговор. Они почувствовали друг в друге нечто близкое, но не спешили подходить к разделявшему их барьеру.
«Почему ты не здороваешься с этими?» – Олеся кивнула в сторону столов шумных коллег. «Я позволяю себе некоторую роскошь, – сказал Антон, – общаться лишь с теми, кто мне интересен. Жизнь коротка и может оборваться в любой момент».
Вскоре наступил период отпусков, и они расстались, не перекинувшись больше ни словом.
Солнцепоклонница
Устроившись на работу, Олеся почувствовала себя рабыней системы, связанной бесконечными рутинными обязанностями и трудовым законодательством. Поэтому отпуск она восприняла как огромный, долгожданный и выстраданный глоток свободы. Желание странствовать охватило ее, как лихорадка. Снова нахлынули тоска по новизне и по туманной истине, жажда освобождения от неясных сомнений и стремление найти брошенный в детстве клинок. Минуты бродячей жизни показались необходимыми, как воздух.
Олеся собрала рюкзак, проигнорировав протесты Ивана Денисовича, которого, казалось, волновала не сохранность ее здоровья, а лишь возможность ее встречи с новым любовником.
Она могла бы проявить терпение, опутать Ивана женскими чарами и делать у него за спиной всё, что вздумается. Но то ли природная лень, то ли забытая порядочность не позволяли ей прибегать к обманам.
Она давно зареклась производить выгодное для себя и идущее вразрез с истиной впечатление. Кокетство казалось ей глупостью и кривляньем. Тем не менее, ей никогда не удавалось выглядеть именно такой, какой она была в действительности. В душе незаметно накапливались мелкие изменения, неожиданно вырывавшиеся из-под контроля и порождавшие противоречивые выходки.
Со стороны прихоть Олеси выглядела непонятной. Трястить в электричках, потом впроголодь брести в глуши от озера к озеру, надеясь найти в реальности далекую детскую грезу… Зачем? Но она с наслаждением шла целыми днями. Ее поглощало безмолвие полей, и приветливо принимали хвойные чащи. Иногда ее глаза уставали быстрее ног. Олеся садилась возле прохладного болота и заглядывала в мутную воду. Или валилась в ароматную траву и наблюдала за птицами… А потом снова брела по мягким мхам, перешагивая через черничные и брусничные кустики. Перебиралась по камням через речки, миновала мелкие озёра и присматривалась к более крупным.
Олеся знала лишь примерное направление. Меж тем дни безнадежного поиска стали для нее временем безмятежного счастья. Никто, кроме гнуса, не досаждал ей и не мешал. Она купалась, ловила рыбу маленьким спиннингом, чувствовала себя истинно свободной и завидовала древним полудиким людям.
Погода стояла ясная. Олеся любила солнце – солнце именно северное, так как в жарких странах она мгновенно обгорала.
В период путешествий девушка побывала в ЮАР и чуть не отдала там Богу душу из-за солнечного удара. После недельного беспамятства и еще двухнедельных мучений, она почувствовала себя змеей в прямом смысле слова: кожа стала отходить толстым слоем. Но Олеся и в этом нашла развлечение – шокировать окружающих. Она брала топорщившийся высоко на бедре кусочек кожи и тянула его вниз, к стопе; снималась широкая полоса в половину человеческого роста. Люди, содрогаясь, отворачивались, просили прекратить это представление, а Олеся отпускала полупрозрачную плёнку лететь по ветру…
Северное солнце, напротив, вызывало благоговейные чувства. Оно – бог Ра на санскрите, дающий силы. И если некоторые карелы до сих пор верят в Большую Рыбу-бога, то Олеся была, скорее, солнцепоклонницей. Конечно, она была крещена в православной вере, иногда посещала церковь, но, видимо, оставалась язычницей. Истинные ощущения человека подвластны лишь природе… Олеся всегда чувствовала бога Ра как данность и знала, что он слышит ее…
Стояло солнечное, довольно сухое лето. Олеся безбоязненно засыпала в спальнике и встречала восходы у озёр. «Мне нечего жаловаться на жизнь, – думала она, – пока здесь тепло и светит солнце».
Клинок
В тот раз Олеся ночевала возле озера, мало чем отличавшегося от других. Скалы на берегу были выше, но ледники истерли их так же, как прочие. Она пришла сюда уже затемно и, не разводя костра, легла спать. Снилась ей огромная рыбья голова, усатая и широкая, напоминавшая голову тюленя. Чудище лениво и удовлетворенно улыбалось.
Проснувшись перед рассветом, Олеся вспомнила: видеть рыбу во сне – к беременности. Эта мысль напугала ее. Однако голова рыбы была почти той же, что приснилась ей в детстве.
Звёзды меркли. Верхушки скал, видневшиеся за озером, порозовели. Олеся встала, повернув ладони к восходящему солнцу. Ее охватил восторженный, первобытный трепет. Появление солнца настолько взволновало девушку, что кровь забилась в висках. Она скинула одежду и нырнула в озеро. Холодная вода спокойной силой обволокла дрожащее тело.
«Плавание похоже на полет птицы, – подумала Олеся, выбираясь на мель. – Та же лёгкость, та же свобода движений!»
Она вышла на жестковатую, мокрую от росы траву. Но, нагнувшись за майкой, вместо своей одежды увидела под ногами снег, – белый, свежий, нетронутый. От него не веяло холодом, на нем не оставалось следов…
Справившись с оцепенением, Олеся отступила обратно, на узкую полосу прибрежного песка, но поскользнулась и упала в воду. Волнение обессилило ее. Олеся подползла к ближайшему камню и, положив на него голову, затихла, словно уснула…
Она очнулась в полдень. Тихие, едва заметные волны изредка касались ее пальцев. Стояла ясная летняя погода. Поодаль валялись ржавые консервные банки, пакеты из-под чипсов, оставленные туристами. Немного болела голова. Олеся села у кромки воды, машинально буравя ногами мягкую почву, но задуматься ни о чем не успела: песок, сдвинутый пятками, обнажил плоский, тонкий и продолговатый предмет, обтянутый целлофаном…
Зарыл ли здесь кто-то на счастье «секрет», как это делалось в детстве? Неважно… Олеся держала в руках свой клинок-еще более потемневший, скользкий. Она смотрела на зеленые от плесени руны и боялась поверить своим глазам. Какое сегодня число? Так и есть: день рождения…Клинок вернулся к ней… А чего она, собственно, искала здесь? Подтверждения тому, что детские видения были выдумкой?
Олеся побрела вдоль реки, позабыв о карте и компасе. Продукты кончались, и пора было поворачивать к ближайшему населенному пункту.
Но выходить к людям не хотелось.
«Всё движется, – думала Олеся, – переходит одно в другое. Когда-то здесь белела безжизненная пустыня, потом ледник сформировал вытянутые озёра, валуны, гладкие скалы… Интересно, во что превратятся они, когда исчезнет человечество? Когда не будет меня?»
Она шла мимо песчаных холмов, которые в суровую зиму 1939 года превратились в узлы сопротивления финской армии. На пути попадались узкие быстрые речки, поставленные перед войной гранитные надолбы. За ними шли ряды колючей проволоки, минные поля, бетонные ДОТы… Да, ей не показалось – ДОТы, макеты которых она когда-то рассматривала в музее Артиллерии.
Олеся уже почти с нетерпением ждала продолжения видений. И действительно – всё вокруг было вновь завалено снегом. Издалека доносились крики.
У солдат не было желания воевать. Они кричали: «Молотов, нет!»
Олеся увидела обмороженных, голодных и плохо экипированных людей, одноногих и одноруких, распоротые железом животы, развороченное мясо, кровавые и гнойные бинты…
Летнее солнце исчезло. Высокие сосны потрескивали от лютого мороза, которого не чувствовала Олеся. Некоторые из них лопались по всей длине. Промерзшая земля была похожа на застывший бетон. Шел сильный снегопад.
Такой зимы не случалось лет пятьдесят, но советское руководство отправило не подготовленную к войне Красную Армию «проучить зарвавшихся белофиннов»…
Девушка видела: солдаты выслушали задание командира и наставления политрука, а потом, утопая по пояс в снегу, пошли в атаку на высоту.
Олеся спряталась за камень: было страшно. Могут ли видеть ее все эти люди? Наверное, нет. Ей нечего было бояться. Но что-то зловещее носилось в воздухе, давило на сердце. Быть может, это была боль за солдат, осознание их безвестной гибели, безмолвная жалость.
В длиннополых шинелях, брезентовых сапогах и сползающих набок касках обмороженные красноармейцы медленно продвигались вперед. С дореволюционной винтовкой в руках, с двадцатью патронами и двумя гранатами они шли на финский ДЗОТ. Преодолев незамерзающую речушку, бойцы добрались до рядов колючей проволоки, и тишину разорвал шквальный огонь оборонявшихся финнов.
Ножниц для разрезания проволоки не хватало, и бойцы под огнем рубили ее саперными лопатками. Убитые падали в снег, дико кричали раненые.
Расчет пулемета скрывался за поставленным на лыжи бронещитом. Финские пули бились о него, высекая искры. Наконец, брошенная финским стрелком граната расколола бронещит пополам, и убитые пулеметчики покатились вниз по склону высотки…
Словно в порыве отчаяния, вперед рванулся танк – на помощь гибнущим товарищам. Он смял, как спички, колья с колючей проволокой. Финский стрелок бросил позицию и побежал куда-то, потеряв шапку. Танк в ту же секунду смял его окоп. Ухнуло башенное орудие, и ДЗОТ превратилась в комья мёрзлой земли, поломанные брёвна, расколотые камни. Танк резко развернулся, нащупывая очередную цель, но раздался выстрел из противотанкового ружья. Из двигателя вырвались языки пламени, и экипаж выпрыгнул в снег.
Через проходы в заграждениях в атаку вновь пошли красноармейцы, завязался рукопашный бой. Бросая полевые кухни и блиндажи, финны отступали…
Рядом с Олесей умирал молодой егерь. Он лежал лицом в снег, на рукаве виднелась нашивка Шюцкора – организации финской гражданской обороны. Каска упала, и слабый ветерок шевелил светлые волосы парня.
Хотелось помочь, обнять его обмякшие плечи, но переступить через время не получалось.
«Стоны слишком близко… – она слышала обрывки мыслей, мелькавшие в угасающем сознании егеря. – Нет, это мой голос… Неужели это мне так больно? Я не понимаю этой боли, я наблюдаю за собой откуда-то сбоку…»
Тем временем красноармейцы устроились отдыхать, закурили махорку, терли рукавицами обмороженные лица. Но неожиданно начался минометный обстрел…
И снег исчез. Олеся вновь ступала по зеленой траве, среди умиротворявшего летнего пейзажа. Лишь в ушах еще стояли вой, грохот и крики.
Войны не было, но она энергетически запечатлелась здесь и теперь явилась неподготовленным глазам. Все прежние огорчения показались девушке пустяками. Она не могла забыть образ белокурого финна.
Кто не видел войну, не сталкивался с ней так или иначе, не осознает ее трагедии. Олеся невольно заглянула в страшную глубину, и отшатнулась от ее дикости. Захотелось тотчас же стереть из памяти все увиденное, но что-то заставило ее пройти немного вперед и разворошить садовой лопаткой землю.
Олеся увидела гильзы, стала копать рядом и наткнулась на ржавую простреленную каску. Побоявшись увидеть останки, девушка отпрянула.
«Убитые зачем-то являются в мой мир, и я вижу их со стороны, – подумала она. – Не хотелось бы самой случайно перенестись в их зловещую зиму! Но, если они приходят в мое время, то должна быть дорога и в обратную сторону! Наверно, я слоняюсь призраком по их минному полю и не замечаю этого…»
Она опасалась вторгаться в усопшее прошлое, однако стала копать дальше, несколько в стороне. Лопатка сразу наткнулась на твердый материал и снова скользнула по сферической поверхности вниз. Олеся судорожным движением извлекла находку, соскоблила комья земли. Это была еще одна каска – рогатая, немецкая, из финского снаряжения. Приятно согрела мысль, что некогда ее носил тот самый блондин… Парень, давно превратившийся в желто-серый скелет…
Трухлявый череп блондина оказался рядом. Как ни странно, он не внушил Олесе ни страха, ни иных отрицательных эмоций. «Все мы, живущие, рано или поздно превратимся в потрепанные, подгнившие кости.
Вопрос лишь – когда и при каких обстоятельствах», – подумала она и долго стояла, сочувственно всматриваясь в то, что осталось от финна, и пыталась узнать черты его давно истлевшего лица. Зубы убитого – красивые, ровные – сохранились лучше тканей черепа и по сравнению с ним казались белыми… Повинуясь неожиданному побуждению, Олеся взяла череп в руки. Ощущения, что это останки человека, так и не появилось. Глазницы казались всего лишь облупленными дырами, а старая кость напоминала жестокий сувенир.
Олеся вспомнила древний скандинавский обычай – пить из позолоченного черепа врага. Но егерь не был врагом! Видение вызвало странную нежность к нему…
Поставив череп на камень, Олеся надела на него каску. Зрелище не пугало.
Не так страшны для впечатлительного человека скелеты, как больные и увечные живые, вызывающие сострадание и страх испытать нечто подобное, оказаться один на один с безжалостным, разрушающим тело злом. Боязнь, переходящую в навязчивую, долго преследующую сознание идею. А бульон, как говорили копатели, и есть бульон: мучения хозяина костей остались далеко позади – настолько далеко, что тонут в небытии и почти не тревожат воображение.
Олеся опустила череп обратно в яму и стала примерять каску себе на косынку. Внезапно она почувствовала рядом движение, пахнуло перегаром, кто-то схватил ее за плечи. Раздался грубый, хриплый смех. Олеся с отвращением взглянула в небритое багровое лицо, вдоль которого висели нечесаные засаленные волосы.
Страшно стало не от перспективы сделаться жертвой насилия – точнее, после долгого уединения нежданно обрести любовника, а от того, что любовником этим будет грязный, смрадно пахнущий, омерзительный тип.
Напавший понял опасения Олеси и стал играть ее испугом: мощным рывком прижал девушку к себе и пытался укусить за ухо.
«Какой surprise! – скалясь, кричал он. – Как кстати!»
Олеся вывернулась: полупьяные – неловкие противники. Но рослый лохматый мужик принялся ловить ее. Видя, что ничего не выходит, он заорал: «Да каску, каску отдай, дурёха!»
Олеся заметила, что до сих пор сжимает рогач в руках. Что значит «отдай»? Это не ее каска! «Иди к черту!» – крикнула в ответ, но в следующий миг уже оказалась прижатой к дереву и боялась пошевелиться, чтобы внезапно не почувствовать боль. Противник ухмылялся и пытался вырвать у нее рогач. Олеся морщилась от тошнотворного запаха его дыхания. Она незаметно опустила руку вниз: примитивный болевой прием заставил мужика заорать. Олеся вырвалась, но не успела увернуться от удара. В голове загудело, помутилось. Она будто со стороны заметила, что ее тело катится по земле. Всё смешалось… Послышался финский мат…
Открыв через какое-то время глаза, Олеся увидела возле себя финского егеря – того самого, что вызвал в ней приступ отчаянной жалости. Однако сейчас он весело глядел на нее.
Финн протянул Олесе руку: «Nouse! Вставай!» Он был румян – никаких ввалившихся щек, никакой крови в уголках рта. Живой… Она огляделась: вокруг – лето, и лишь слегка похолодало. Пьяный агрессор исчез, местность переменилась, каска пропала…
Олеся, помедлив, нерешительно подала егерю руку, но не ощутила прикосновения. Тем не менее, некая сила всё же потянула ее вверх и поставила на ноги. Движение отдалось тупой болью в затылке, но все части тела были целы и послушны. Олеся улыбнулась: «Terve…»
«Jukka», – отозвался тот, и, помолчав, добавил: «Sun takia teen mita vain» («Для тебя я сделаю что угодно»).
