скачать книгу бесплатно
Свой путь художника в «храме искусств» он успешно начал как исторический живописец. Эскиз композиции на заданную тему «Предательство Иуды», подготовленный им в 1834 году, всего после года обучения в Академии, произвел весьма благоприятное впечатление на преподавателей Академии. Важно отметить, что, несмотря на достаточно жесткие рамки академических канонов и определенность тематики, молодой художник неформально подошел к решению поставленной задачи. Ученическая работа отражала эмоциональность автора, его «вживание» в сюжет. С помощью языка линий и красок в композиции показан весь драматизм происходящего. Тогда молодой Айвазовский не мог предполагать, что спустя несколько лет ему придется обратиться к теме предательства уже в реальной жизни, пережить всю горечь зависти и наветов наставника, едва не лишиться возможности продолжать свой творческий путь.
Эскиз «Предательство Иуды» уже позволял судить об уверенном рисунке, грамотном, глубоко осмысленном композиционном построении, но не выходил за рамки академических канонов, не отличался самобытностью художественного прочтения образа, не раскрывал яркую индивидуальность автора. При многогранной одаренности все же подлинным призванием дебютанта являлась пейзажная живопись, почему он и был определен в пейзажный класс известного педагога Максима Никифоровича Воробьева, выдающегося мастера романтических ландшафтов.
В Петербургской академии художеств со времени ее основания существовала определенная иерархия жанров, а следовательно, и классов. Если к главенствующим в разные периоды относились классы батальной, исторической, портретной живописи, то пейзажный класс к ним не принадлежал. Однако время вносило свои коррективы, расставляло иные акценты, и пейзажная живопись робко начинала отвоевывать права в отечественном искусстве XIX столетия. Ярким примером тому мог служить класс пейзажной живописи во главе с Максимом Никифоровичем Воробьевым, известным художником как для своей эпохи, так и ныне.
Он прославился как мастер пейзажных композиций и как педагог – наставник целой плеяды молодых пейзажистов. Этот незаурядный человек всего достиг благодаря своему таланту и целеустремленности. Он, сын солдата, дослужившегося до унтер-офицера и ставшего смотрителем Академии художеств, успешно учился здесь у архитектора Ж. Б. Тома де Томона, завершил обучение как пейзажист в 1809 году. Через пять лет Воробьев был удостоен звания академика, начал преподавать в «храме трех знатнейших искусств» на Васильевском острове, позже получил звание заслуженного профессора. Его центральные произведения, созданные после поездки на Ближний Восток, вполне отвечали канонам академического искусства: «Вход в храм Воскресения Христова в Иерусалиме» (1822), «Внутренний вид церкви на Голгофе в Иерусалиме» (1824), «Внутренний вид армянской церкви в Иерусалиме» (1820-е).
Свое мастерство неравнодушно, профессионально, последовательно он смог передать нескольким десяткам учеников, среди которых признания достигли И. К. Айвазовский, А. П. Боголюбов, Л. Ф. Лагорио, братья Чернецовы и некоторые другие, а наиболее талантливым и успешным, несомненно, стал среди них феодосийский маринист. Увлеченный педагог смог немало преподать ему, в том числе передать свою жажду путешествий, благодаря которым, пожалуй, каждый творческий человек получает особый опыт, вдохновение, обретает новые образы и идеи. В 1820—1830-е годы М. Н. Воробьев объехал немало стран. Наиболее длительная и значимая поездка по Малой Азии, Греции, Ближнему Востоку состоялась в 1820–1821 годах благодаря его членству в дипломатической миссии Д. В. Дашкова. Свои графические произведения, подобия путевых заметок, и рисунки, и акварели, пейзажист создавал в окрестностях Стамбула, на островах Греческого архипелага, в древней Смирне, на Святой земле. В его творчестве нашли отражение и итальянские впечатления, в том числе образ острова Сицилия, о чем педагог увлеченно, образно рассказывал ученикам. Слушая его, просматривая путевые наброски, Иван Айвазовский задумывался о возможности предпринять подобное путешествие, но в то время мог лишь мечтать об этом, не предполагая, что его мечта сможет осуществиться в недалеком будущем.
Максим Воробьев, отчасти в силу своего происхождения из низших социальных слоев, отчасти из-за четко выработанных жизненных ориентиров, особенно ценил в учениках истинный талант, преданность искусству, безграничное трудолюбие, четность и открытость нрава. И потому Иван Айвазовский, сполна обладавший всеми этими качествами, сразу же заслужил расположение учителя, который общался с ним с отеческой теплотой, всегда был готов помочь и поддержать. Юный пейзажист с первых шагов в Академии отвечал Максиму Никифоровичу уважительным, внимательным отношением, полностью доверял его мнению, точно и старательно исполнял все его советы. Очень быстро для всех в Академии стало очевидно, что юный феодосиец делает несомненные успехи, следуя рекомендациям, работает все же творчески, вырабатывая самобытный художественный язык. Что было совсем не просто в жестких рамках академических требований. С необходимыми учебными заданиями он справлялся так легко, что готов был выполнять их вновь и вновь, но при этом ставил перед собой все более сложные творческие задачи.
Молодому маринисту оказалась близка и наиболее сильная сторона искусства М. Н. Воробьева, подчеркивающая художественную индивидуальность, – умение передать эмоции, душевное состояние человека через пейзаж, найти созвучия им в природе. Однако акцент на написание городских ландшафтов – ведут (ит. veduta – «вид») – в учебной программе пейзажного класса представлял меньший интерес для феодосийца, вся сознательная жизнь которого так или иначе была связана с морем.
Постепенно Айвазовский привыкал к жизни в Северной столице, к ее климату. Сначала для южанина-провинциала здесь все казалось непривычным, порой пугающим, но все же впечатлительный юноша не мог не любоваться видами города, скромно-сдержанной красотой местных пейзажей. Его выдающийся современник, французский писатель Теофиль Готье, обращаясь к характеристике цвета, описывал свои впечатления от зимней петербургской природы: «Снеговая туча очень нежного и тонкого серо-жемчужного цвета огромным полотном потолка нависла над городом. Казалось, она опиралась на колокольни и шпили, как на золотые столбы. В этом спокойном и нейтральном освещении были видны все красоты зданий, окрашенных в светлые тона и покрытых морозной серебряной сеткой. Напротив, на другой стороне реки, имевшей вид полузасыпанной снежными обвалами долины, высились ростральные колонны из розового гранита на фоне колоссального здания биржи. На краю острова, где Нева раздваивается, шпиль Петропавловской крепости смело устремлялся вверх своим золотым острием, ярко сияющим на сером фоне неба»[41 - Готье Т. Путешествие в Россию. М.: Мысль, 1988. С. 94.].
Теми же цветовыми оттенками любовался в Петербурге и Иван Айвазовский, оставляя свои впечатления в новых и новых отчасти учебных, а во многом уже творческих работах, свидетельствующих о все нарастающем мастерстве молодого пейзажиста. Кроме того, следуя врожденному такту, он общался ровно и спокойно со всеми, проявлял неизменную доброжелательность и внимание как к педагогам и служащим Академии, так и к студентам. Поразительные успехи в сочетании с верно избранной линией поведения способствовали привлечению к его персоне особого внимания руководства.
На академической выставке 1835 года Айвазовскому впервые была предоставлена возможность показать свою живописную работу «Этюд воздуха над морем», которую отметили и профессора, и учащиеся, дав ей множество благожелательных отзывов. Благодаря этому первому столь значимому успеху имя молодого феодосийца громко прозвучало в стенах Академии. Какие задачи он ставил перед собой, создавая это произведение, ясно уже из названия. Действительно, ему удается очень жизненно, точно и вместе с тем легко передать атмосферу над морем, нюансы световоздушной среды. Ученическая марина явилась первой пробой сил, но и самостоятельным произведением, дающим представление о рождении истинного таланта. Творческий путь Ивана Айвазовского продлится 65 лет, в течение которых он неустанно, всегда профессионально будет передавать всеобъемлющий образ моря: тонкие, многоликие, изменчивые сочетания неба, воздуха и воды – свой мир художника, всецело преданного морской стихии и искусству.
Итак, уже через два года обучения талантливый ученик М. Н. Воробьева был удостоен немаловажной награды в Академии. За пейзаж «Вид на взморье в окрестностях Петербурга» или «Этюд воздуха над морем» (1835, ГТГ) ему присудили серебряную медаль. Вскоре по решению руководства Академии и с одобрения императора Николая I он был определен помощником к популярному в то время в Петербурге маринисту, приехавшему из Франции, характерному представителю россики Филиппу Таннеру (1795–1845). Иван Айвазовский, радуясь предстоящему общению с французским художником, не мог и предположить, какие драматичные события и душевные потрясения ждут его впереди.
Таннер, избалованный почестями, заказами, достатком, вниманием представителей власти, отличавшийся крайне завышенной самооценкой и непомерным эгоцентризмом, являл собой едва ли не прямую противоположность М. Н. Воробьеву. Их невозможно сравнивать, стоит лишь сказать, что Таннер не был ни истинным художником, ни вдумчивым педагогом, ни даже заслуживающим уважения человеком. Лицемерием, заискиванием и притворством он приобретал нужные связи в придворных кругах, что позволило ему стать модным живописцем. Французский маринист прибыл в Санкт-Петербург в 1835 году по личному приглашению самодержца Николая Павловича для выполнения ряда заказов, прежде всего, чтобы написать серию ландшафтов важнейших портов России. Не проявляя рвения к работе, француз не успевал выполнять все полотна в срок и потому просил императора найти ему помощника. Им стал Иван Айвазовский. Юный живописец был искренне расположен к французскому пейзажисту, восхищался его полотнами, стремился постичь его мастерство. Именно такие отзывы находим в одной из записок Айвазовского к коллекционеру А. Р. Томилову, датированной 8 января 1835 года. Этот документ – один из первых сохранившихся образцов эпистолярного наследия феодосийского мариниста:
«Милостивый государь Алексей Романович! Вчера я был в Эрмитаже у Ладюрнера[42 - Адольф Ладюрнер (1799–1855) – французский художник, живший в тот период в Санкт-Петербурге.] и даже честь имел тут же видеть несколько картин великого Таннера. Не могу Вам выразить мое удивление [которое я испытываю], смотря на его произведения. Не знаю, кого не удивит. Он сам очень ласков и просил что-нибудь из моих работ показать ему. Так прошу Вас, Алексей Романович, прислать с сим подателем записки натурные мои рисунки с папкой и даже, если можно, рисунки, которые в Вашем альбоме, особливо последнюю бурю, чем Вы меня весьма обрадуете, ибо я желаю с ним познакомиться хорошенько. А их доставлю Вам обратно на этой неделе. Если Вам можно сегодня до 2 часов в Эрмитаж, кстати бы Чернецова “Парад”[43 - Предполагаем, что в письме речь идет о картине пейзажиста Г. Г. Чернецова «Парад по случаю открытия памятника Александру I в Санкт-Петербурге 30 августа 1834 года» (1834. Холст, масло, 49?72,5. ГТГ).] видели бы и, вероятно, Таннера тоже. Чем раньше, тем лучше, ибо после они заняты натурщиками. Прощайте. Остаюсь благодарный покорный Ваш слуга (далее следует автограф Айвазовского. – Е. С.)»[44 - ЦГИА РФ. Ф. 1086. Оп. 1. Д. 130. Л. 1, 2.].
Он пишет о Таннере как о великом художнике. Само построение фраз, яркость эпитетов раскрывают эмоциональность, некоторую восторженность юного студента Академии художеств. Его жизненный путь только начинался, общительный юноша с ясным, не по годам содержательным взглядом, с глубокой, ранимой, любящей душой, ждал от окружающих дружеской поддержки, а не предательств, доброжелательного общения, а не закулисных интриг. Он предпочитал видеть как в природе, так и в людях красоту, умел восхищаться ею. Чуждый зависти, корысти, лжи, не ожидал этих низменных проявлений человеческой природы от других, но был обманут в своих ожиданиях. Как петербургское небо внезапно затягивают низко нависающие тучи, так и в юной жизни Ивана Айвазовского разразилась нежданная, ничем не заслуженная им буря.
Француз сразу же поручил юному маринисту выполнить несколько рисунков с натуры: Петропавловской крепости с Троицкого моста и других видов Петербурга, чтобы использовать эти рисунки для написания заказанных картин. Затем предприимчивый француз до предела загрузил ученика «черной» работой: подготовкой холстов, выполнением подмалевков, прописыванием завершающих деталей картин. Талантливый ученик справился со всем, к тому же быстро превзошел «учителя» в мастерстве, с высоким профессионализмом исполнив значительную часть заказанных императором пейзажей. Все картины бесцеремонно подписал французский маринист, утверждая собственное авторство. При этом он запрещал помощнику работать над собственными картинами и был уверен, что у Айвазовского совсем не остается ни времени, ни сил для творчества.
Несколько подобный метод обучения, но более щадящий, практиковался в Средневековье, например в баттегах (мастерских) Италии. Примерно так овладевали мастерством безвестные подмастерья – Микеланджело у Гирландайо, Рафаэль Санти у Пьетро Перуджино, Якопо Тинторетто у Тициана Вечеллио, – ставшие впоследствии великими титанами Возрождения. Однако работа рядом с учителем и по его заказам даже в Средние века и эпоху Возрождения не исключала относительной свободы ученика и не должна была препятствовать его профессиональному росту.
Независимый и одаренный Иван Айвазовский не мог согласиться с субъективностью столь очевидно недоброжелательных требований наставника. Он стремился к самостоятельности, к активной работе, к реализации своих замыслов и проектов. Летом 1836 года он смог принять участие в учебном плавании кораблей Балтийского флота по Финскому заливу. Молодой пейзажист по-прежнему до предела был загружен работой, находился под неусыпным контролем француза. И все же, несмотря на запрет Таннера, писал собственные картины и пять из них успешно представил на осенней выставке Академии художеств 1836 года. В их числе был и пейзаж, написанный по предложению президента Академии художеств А. Н. Оленина, – «Вид на взморье в окрестностях Петербурга», за который автор был удостоен серебряной медали. Все пять полотен Айвазовского ясно свидетельствовали не только о его профессионализме, но и о том, что у молодого живописца сложились доминирующие темы, сюжеты, образный строй, что далеко не всегда свойственно творчеству даже мэтров в живописи.
Его картины, уже в тот ранний период отличавшиеся неподдельной тонкостью, поэтичностью восприятия натуры, явным мастерством исполнения, самобытным, вполне уверенным художественным почерком, были замечены зрителями, получили высокую оценку критиков.
На выставке 1836 года в стенах Императорской академии побывал А. С. Пушкин. Он был искренне заинтересован картинами мариниста, со вниманием изучал их и расспрашивал Ивана Айвазовского, не скучает ли он по Крыму. Известно, насколько сам Александр Сергеевич неравнодушно относился к красотам крымских земель:
Холмы Тавриды, край прелестный —
Я снова посещаю вас…
Пью жадно воздух сладострастья,
Как будто слышу близкий глас
Давно затерянного счастья…[45 - Пушкин А. С. Таврида // Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 10 т. // https://rvb.ru/pushkin/01text/01versus/03juv_misc/1822/0319.htm.]
Знакомство с Пушкиным произвело на молодого мариниста сильнейшее впечатление: «С тех пор и без того любимый мною поэт сделался предметом моих дум, вдохновения и длинных бесед и рассказов о нем»[46 - Айвазовский И. К.: Письма. Документы. Материалы // http://aivazovski.ru/pisma/]. Об этой встрече с Александром Сергеевичем И. К. Айвазовский вспоминал многие годы спустя, в 1896 году, в письме Н. Н. Кузьмину[47 - Николай Николаевич Кузьмин – первый биограф И. К. Айвазовского, в 1896 году собирал материалы для книги о маринисте, которая вышла в 1901 году под названием «И. К. Айвазовский и его произведения».]:
«В 1837 году[48 - Это неточность в письме И. К. Айвазовского, следует читать – в 1836 году.] до смерти за три месяца, именно в сентябре приехал в Академию с супругой Натальей Николаевной на нашу сентябрьскую выставку Александр Сергеевич Пушкин.
Узнав, что Пушкин на выставке, в Античной галерее, мы, ученики Академии и молодые художники, побежали туда и окружили его. Он под руку с женою стоял перед картиной Лебедева, даровитого пейзажиста. Пушкин восхищался ею. Наш инспектор Академии Крутов, который его сопровождал, искал между всеми Лебедева, чтобы представить Пушкину, но Лебедева не было, а увидев меня, взял за руку и представил меня Пушкину как получившего тогда золотую медаль (я оканчивал Академию). Пушкин очень ласково меня встретил, спросил, где мои картины. Я указал их Пушкину; как теперь помню, их было две: “Облака с Ораниенбаумского берега моря” и другая “Группа чухонцев на берегу Финского залива”. Узнав, что я крымский уроженец, великий поэт спросил, из какого города, и если я так давно уже здесь, то не тоскую ли я по родине и не болею ли на севере. Тогда я его хорошо рассмотрел и даже помню, в чем была прелестная Наталья Николаевна. На красавице супруге поэта было платье черного бархата, корсаж с переплетенными черными тесемками и настоящими кружевами, а на голове большая палевая соломенная шляпа с большим страусовым пером, на руках же длинные белые перчатки. Мы все, ученики, проводили дорогих гостей до подъезда»[49 - Мир. СПб., 1912. № 1. С. 70, 71.].
Общение с А. С. Пушкиным, В. А. Жуковским, И. А. Крыловым, М. И. Глинкой, К. П. Брюлловым, а также вся творческая среда Петербурга способствовали формированию романтического мировосприятия и особого художественного почерка, философии искусства, мировоззрения юного мариниста. Уже через год И. К. Айвазовский будет удостоен первой золотой медали – высшей награды Академии художеств – за несколько морских видов, но этой победе предшествовали совсем нерадостные события, спровоцированные его «учителем».
Возмущению Филиппа Таннера не было предела: ученик посмел нарушить субординацию, ослушался его, великого художника, которому благоволит сам император! И особенно нестерпимо для француза было убедиться, насколько ярким оказался талант Айвазовского. Профессиональная ревность, даже зависть к Айвазовскому не замедлили себя обнаружить. Воспользовавшись случаем, Таннер пожаловался на юного академиста императору Николаю I, представив все в выгодном для себя свете: он якобы не жалел сил и времени, чтобы передать ученику свое мастерство, а тот занимался своими делами и даже не спросил совета, прежде чем выставить свои картины…
Самодержец России, не знакомый лично с Иваном Айвазовским, мог судить о нем только по рассказу французского художника, снискавшего расположение петербургской знати. К тому же не следует забывать, что Николай Павлович, в память которого навсегда врезалась трагедия декабрьского восстания 1825 года, превыше всего ценил дисциплину и беспрекословное повиновение. Как заключил историк С. Ф. Платонов, «дело декабристов было самой существенной частностью в той обстановке, в которой совершалось воцарение Николая; оно всего более определило настроение новой власти и направление ее деятельности. Новая власть вступила в жизнь не совсем гладко, под угрозой переворота и “ценой крови своих подданных” (“au prix du sang de mes sujets”, как выразился император Николай)»[50 - Платонов С. Ф. Полный курс лекций по русской истории. М.: Фирма СТД, 2005. С. 740.]. И потому даже малейший намек на своеволие, непослушание крайне остро воспринимался императором.
Он, не тратя времени на изучение деталей дела, поверил французскому живописцу и сразу же отдал приказ исключить из экспозиции все картины академиста Айвазовского. Чему сохранились документальные подтверждения и одно из них – «Запрос президента Академии министру Двора о картинах И. К. Айвазовского, подлежащих снятию с академической выставки», датированный 30 сентября 1836 года:
«Бывший больной ученик живописца Таннера, академист Айвазовский, выставил не одну картину, а всего пять картин, а именно:
1. “Вид части Кронштадта с идущим на парусах стопушечным кораблем, в бурливую погоду”.
2. “Вид парохода ‘Геркулес?, идущего посредством паровой машины, при бурливой погоде”.
3. “Моряки-чухонцы, стоящие на берегу”.
4. “Два мальчика на ловле рыбы удою”.
5. “Мальчики, играющие в бабки”.
В предписании Вашей светлости картина поставлена в единственном числе, то которую должно из них снять – или это писцовая ошибка и следует читать: “картины, написанные…” Прошу о разрешении»[51 - ЦГИА РФ. Ф. 789. Оп. 20. 1836 г. Д. 51. Л. 1. (Черновик.)].
«Распоряжение министра Двора президенту Академии художеств о снятии по приказу царя картин И. К. Айвазовского с академической выставки» последовало в тот же день:
«По высочайшему повелению покорнейше прошу Ваше высокопревосходительство приказать снять с выставки Академии художеств все картины, писанные бывшим больным учеником живописца Таннера.
Министр императорского Двора
князь Волконский»[52 - ЦГИА РФ. Ф. 789. Оп. 20. 1836 г. Д. 51. Л. 2.].
И все картины Айвазовского были сняты со стен с довольно нелепым комментарием: «…ввиду громадной толпы посетителей выставки»[53 - Айвазовский И. К.: Письма. Документы. Материалы // http://aivazovski.ru/pisma/.].
Был ли Иван Айвазовский действительно болен? Нетрудно представить, каким потрясением стали эти события для начинающего художника, наивного, открытого людям провинциального юноши, не привыкшего к подлости, не представлявшего масштабов и изощренности столичных интриг. Наградой за самоотверженную работу явилась озлобленность французского наставника. За успехом его полотен на выставке, за первым признанием и первой радостью победы пришли опала, а затем и запрет выставлять картины, двусмысленность его положения в Академии. Молодой маринист осознавал всю несправедливость произошедшего. Не желая унижаться «перед сильными мира сего», Айвазовский замкнулся в себе. Он глубоко переживал случившееся с ним, но старался сохранять внешнее спокойствие. Невольно вспоминая резкие высказывания чиновников от искусства, прячущих глаза педагогов, обидные слова недавних друзей, косые взгляды, он пытается найти утешение в мудрости веков, все чаще вспоминая латинское изречение, услышанное им однажды в стенах Академии: Nihil plus sanitatis in – «Это – звук, и не более».
Но, вероятно, сильное душевное потрясение все же сказалось на здоровье юноши. Он попадает в академический лазарет, где нашлись люди, отнесшиеся с сочувствием к его несчастью. Докладывая по долгу службы руководству о состоянии здоровья молодого мариниста, штаб-лекарь Академии художеств Оверлах подает рапорт президенту Оленину о состоянии здоровья И. К. Айвазовского:
«12 октября 1836 г.
Во исполнение предписания Вашего высокопревосходительства от 11 числа сего месяца за № 356-м касательно доставляемого сведения, когда академист Айвазовский вступил в академический лазарет, какою одержим был тогда болезнью и каким именно недугом по сие время страдает, имею честь донести Вашему высокопревосходительству следующее. Академист Айвазовский, ехавши водой и занимавшись на судне рисованием, заболел простудною лихорадкою и вступил в академический лазарет 28-го июля сего года. По употреблении соответствующих сей болезни средств, он скоро выздоровел от оной, но объявляя мне, что вследствие помянутой простуды снова страдает от старого недуга своего, он просил меня дозволить ему оставаться еще на некоторое время в лазарете, в чем я ему отказать не мог потому, что хождение по лестницам всегда оказывалось вредным для здоровья его. Академист Айвазовский быв переведен несколько лет пред сим в Санкт-Петербург из южного края России и именно из Крыма, с самого [начала] пребывания его здесь всегда чувствовал себя нездоровым и многократно уже пользуем был мною в академическом лазарете, страдая, как прежде сего, так и ныне, грудною болью, сухим кашлем, одышкою при восхождении по лестницам и сильным биением сердца; все сие должен я приписать геморондам, еще не совершенно образовавшимся. Почитая состояние здоровья его тем более опасным, что сверх всего того имеет он расположенное к чахотке телосложение, могущее весьма легко превратиться в чахотку при неблагоприятных обстоятельствах, в особенности же у лиц, переселившихся из южной страны в здешний климат. В уважение всех вышеизложенных обстоятельств, я необходимо нужным считаю иметь всевозможное попечение о спокойствии как физическом, так и душевном вышеупомянутого академиста Айвазовского, и по сему оный еще находится в академическом лазарете.
Штаб-лекарь Оверлах»[54 - ЦГИА РФ. Ф. 789. Оп. 20. 1836 г. Д. 51. Л. 4, 5.].
Очевидно, насколько юному феодосийцу, привыкшему к жаркому климату Крыма, было трудно адаптироваться в северных широтах, в холодном и сумрачном Петербурге. Поэтому, бесспорно, все объяснения штаб-лекаря Академии художеств были вполне обоснованны. И все же одной из основных причин возобновившейся болезни Ивана Айвазовского явилось то сильнейшее душевное потрясение, которое он испытал, став жертвой интриг Таннера. Он преодолел это испытание, вышел из него победителем, но помнил о нем всю жизнь. Клевета француза доставила ему боль и унижение, но в то же время стала жизненным уроком, хотя и жестоким. Выйдя достойно из этой житейской бури, он во многом стал другим человеком: сразу повзрослевшим, осторожным, часто закрытым для людей, исключительно тактичным, сдержанным и гибким в общении с ними. Однако доброжелательность, щедрость, умение прощать и искреннее желание помогать людям по-прежнему остались в числе достоинств молодого Айвазовского, сохранились до конца его дней, найдя проявление во многих его делах и поступках.
Личность и творчество Филиппа Таннера не заслуживают подробного рассказа, и потому ограничимся самыми краткими сведениями. Французский маринист учился у О. Берне, был довольно известен в 1830—1840-х годах как соперник живописцев Гюдена и Мозена, считавшихся тогда во Франции лучшими маринистами. В России провел около двадцати лет. Его морские пейзажи с излюбленным мотивом – изображением бушующего моря, довольно однообразные по композиции, отличались недолговечностью. Быстро изменялся их тональный и колористический строй по той причине, что художник, по всей видимости, был недостаточно знаком с технологией живописи и слишком обильно использовал лаки. В заключение рассказа о нем хотелось бы привести слова великого Данте Алигьери: «Они не стоят слов – взгляни и мимо».
Подобные примеры все же не слишком многочисленны в череде биографий великих художников. Хотя несколько фактов нельзя не вспомнить – с ними связано становление таких выдающихся деятелей искусств, как Якопо Тинторетто и Федор Рокотов. Так, Тициан, опасаясь конкуренции одаренного ученика, исключает Тинторетто из своей мастерской, лишает его заказов и какой-либо поддержки. Федора Степановича Рокотова практически изгоняют из Петербургской академии художеств: оставляют в ней преподавать без жалованья, в результате чего художник был вынужден покинуть Петербург и переехать в Москву.
