скачать книгу бесплатно
Кукольник весь раскраснелся, глаза его вращались, руки совершали жесты, борода взъерошилась и выбилась из кармана. Фриц сидел в стороне тише мыши, но девчушка, похоже, ничуточки не испугалась.
– Меня не украли, я сама ушла, – объявила она. – Я не хочу жить у неё! Она мне не родная, она меня не любит. У неё и так семеро детей, я восьмая. Я им сто раз говорила, что убегу, а мне не верили и называли меня дурочкой. А я не дурочка, не дурочка! Моя настоящая мама Алоиза умерла от горячки, когда я была совсем-совсем маленькая. У меня от неё остался на память только этот чепчик с кружевами, его ещё моя бабушка носила…
Карл Барба перевёл дыхание и малость успокоился.
– Ребёнок, – наставительно сказал он, – должен уважать своих родителей, кем бы они ему ни доводились. Любит, не любит, при чём тут это? Тебе разве плохо жилось? Тебя там разве били? Не давали есть? Сажали в тёмный чулан?
– Нет… То есть да, иногда колотили, если я разбивала тарелку или пережаривала мясо, но не сильно. Но я не хочу просидеть там всю жизнь! От их постоялого двора всё равно очень мало денег, этой осенью они собирались отдать меня в пансион при монастыре. А я не хочу в монастырь, не хочу, не хочу!..
Она топнула ножкой.
– Мало ли, что ты не хочешь! А чего ты хочешь?
– Я хочу быть как мой папа.
– Вот как? – Карл-баас поправил очки и с новым выражением воззрился на девчонку. – Гм! Интересно. А кто у нас э-э… папа?
– Мой отец моряк, вот! – объявила девочка. – Мой дедушка рассказывал, что папка плавал на огромных кораблях – у него их было три или даже десять! Он приплывал два раза в год и привозил моей маме деньги и подарки и всякие красивые штуки, а потом однажды уплыл далеко-далеко, в далёкую страну, уплыл и не вернулся. А мама осталась одна, а потом умерла от горячки. Я не хочу жить, как она, я сама хочу плавать! Я уже знаю, как устроен корабль, я знаю, как находить путь по звёздам, я знаю много-много всего! Я хочу быть как он.
Карл-баас ошеломлённо покачал головой, опять поправил очки и задумчиво уставился на догорающий костёр.
– Клянусь Пресвятой Девой, – наконец проговорил он, – если бы мне в Милане год назад кто-нибудь сказал, что где-то во Фландрии ко мне в сундук возьмёт и заберётся восьмилетняя девочка, которая захотела убежать из дома и стать моряком, я бы умер со смеху или прибил этого остряка на месте за такие шутки. Но скажи мне, дитя, объясни, почему из всех проезжих путников ты выбрала именно меня?
Октавия, кажется, впервые за этот вечер опустила глаза и заметно смутилась.
– А вы не будете смеяться, если я скажу?
– Обещаю, что не буду, – торжественно пообещал бородач и поднял руку. – Клянусь.
– Ну, – произнесла она, неловко комкая передник. – Ну… у вас же столько кукол…
И покраснела.
* * *
Ранним утром, до восхода солнца, в приоткрытые ворота бернардинского монастыря в Геймблахе въехала тележка, запряжённая ослом. На передке сидел и правил толстый малый в сером платье и дорожных сапогах, а на задке, среди мешков и сундуков, понурив голову, сидел монах из местной братии. Вслед за повозкой, в поводу ведя осёдланную лошадь, шёл высокий, сумрачного вида сухощавый человек с поджатыми губами. Одежды его были черны, дорожный плащ запачкан грязью. Поверх седла и сумок приторочен был тяжёлый длинный меч с тупым концом и зачехлённой крестовидной рукоятью. Двор полнился туманом, словно чаша – грязным молоком, повсюду было холодно и сыро, под ногами чавкало, от дыханья в воздухе сгущался пар. Приехавших, как видно, ждали: два монаха вышли их встречать. Ещё один, по виду человек военный – желчный пучеглазый тип с неровно выбритым лицом, стоял и молча наблюдал за их прибытием, скрестивши руки на груди. На нём был жёлтый стёганый, немецкого кроя полукафтан с нашивками на рукаве, штаны, набитые как дыни, и малиновый берет на восемь клиньев, который он надвинул на глаза. Всё было «Zerhauen und zerschnitten nach adeligen Sitten»[29 - Разрублено и разрезано по благородному обычаю (нем.).], как это называли ландскнехты.
Животных распрягли и увели. Прибывший передал встречающим поводья, отбросил за спину капюшон, стащил берет с красным пером и оглядел обширный двор, толстые стены, башенки и массивные створки ворот, которые как раз в этот момент привратники закладывали тяжёлым брусом. Голова его оказалась наголо выбритой, на левой руке не хватало мизинца.
– Pax vobisсum[30 - Мир вам (лат.).], – раздался голос у него за спиной. – Вы господин Людгер? Людгер Мисбах из Гарлебека, городской палач?
Бритоголовый обернулся и обнаружил ещё одного монаха, терпеливо дожидавшегося ответа.
– Ja, – скрипучим голосом проговорил он, – это моё имя.
– Мне поручили вас встретить. Как вы доехали?
– Вполне хорошо. Благодарю вас, – холодно ответил тот.
Речь прибывшего монах понимал прекрасно. Монастыри собирали в своих стенах самую разношёрстную братию со всех концов Европы. Многие монахи были красноречивы на фламандском, французском и латинском языках, и если иногда случалось, что какой-нибудь монах modice litteratus[31 - Недостаточно образованный (лат.).] не знает латыни, можно было надеяться, что он поймёт, если заговорить с ним по-французски.
– Padre guardian[32 - Прелат, настоятель (лат.).] встретится с вами после утренней трапезы, – сказал монах. – Комнаты для вас и вашего помощника приготовлены в странноприимном доме, если вы не возражаете. Там не слишком удобно, но вполне терпимо и тепло. Вы, наверное, устали в пути. Я попрошу нагреть воду в купальнях. Вам потребна какая-либо помощь?
– Nein, – покачал головою пришелец. – Благодарю. С помощником управимся. Где нам расположиться?
– Я покажу. Следуйте за мной. – Монах склонил голову. – Я здешний келарь, моё имя Гельмут. Если вам что-нибудь понадобится, разыщите меня или моего помощника, его зовут Арманд. Обычно я бываю в кладовых или в амбаре, а помощник – ну, он где-то там же. Спросите у кого-нибудь из братии или конверсов, они покажут.
Палач кивнул, сделал знак своему спутнику и зашагал за монахом. Стражник у порога пропустил их, проводил взглядом в спину, плюнул, переменил наклон с одной диагонали на другую и по новой привалился к косяку в проплешинах зелёной краски. Через минуту у него за спиной скрипнула дверца караульной комнаты. Зевая и почёсываясь, наружу вышел Санчес – босиком, зато в штанах с галуном и в жёлтой кожаной куртке, наброшенной поверх рубахи. В руке его был кисет.
– Что за шум, se?or Киппер? – дружелюбно поинтересовался он, неторопливо набивая утреннюю трубочку. – Экзекуторы прикатили?
– Ага. Они, – буркнул тот, не поднимая взгляда. – Только не прикатили – притопали.
– А! И то дело. – Санчес оживился и зевнул. Просунул руки в рукава, поёжился. – Может, хоть сдвинется чего, в город переберёмся. Скучно здесь. Ни в карты поиграть, ни баб пощупать. Да и приодеться б не мешало, а то жалованье копится и копится, а штаны совсем протёрлись на заду. Ей-ей, я скоро буду задницей светить, как жук-светляк.
– Подрясник у монахов попроси.
– Хе-хе, шутить изволите, se?or amferes, я понимаю! – добродушно захихикал Санчес (в отличие от Киппера он выспался и пребывал в наилучшем расположении духа; ссориться ему не хотелось). – Кстати, ведь и вам от их приезда будет польза.
Десятник обернулся, с подозрением нахмурил брови:
– Что? Польза? Что ещё за польза?
– Как что за польза? Будет вам теперь с кем на родном языке словечком переброситься.
– На каком родном языке?
– Да на немецком. Этот ведь палач, я слышал, тоже немец.
В ответ на это Мартин Киппер разразился длинной тирадой, в которой через слово или два чередовались schei?e, dreck и donnerwetter[33 - Грубые немецкие ругательства.].
– Он не есть немец, – наконец сказал он. – Учился говорить, как немец, и только.
– О чём вы? Кто же он, по-вашему, если не немец?
– Какая разница? Мадьяр, арнаут или московит. Такой же, как его помощник.
– Вот как? Надо же… А я бы не заметил. – Санчес снова потянулся и зевнул. – Ну и ладно. Нам-то что? Лишь бы он своё дело знал.
– Ja, ja, – задумчиво проговорил десятник. – So… Лишь бы дело знал.
* * *
Аббат Микаэль отвернулся от окна, через которое он наблюдал за въездом в монастырь заплечных дел мастера, и поднял взгляд на брата Себастьяна.
Доминиканец ждал.
– Итак, ваш подручный прибыл.
– Alea jacta est[34 - Жребий брошен (лат.).], – пожал плечами инквизитор. – Негоже останавливаться на полдороге. Ваши сомнения могут повредить и ей, и вам.
– Вы уверены, что мне необходимо присутствовать?
Брат Себастьян выпростал руку из рукава рясы и провёл ладонью по толстой книге, лежащей на столе.
– Вы не хуже меня знакомы с правилами и законами, досточтимый брат Микаэль. Tres facitunt capitulum[35 - Трое составляют капитул (лат.).], а настоятель обители, в которой происходит рассмотрение дела, обязательно должен входить в тройку.
Аббат помолчал.
– Сколько лет вы состоите инквизитором, брат Себастьян?
– Восемь, аббон. Всего лишь восемь.
– Целых восемь лет, – задумчиво проговорил тот. – Францисканцы не дозволяют своим монахам служить инквизиторами больше пяти.
– Я доминиканец.
– Да, я знаю. А что насчёт Periti et Viri Boni?[36 - Periti et Viri Boni (букв. «эксперты и добрые люди») – группа людей, в той или иной степени игравших роль жюри в процессе обвинения. Начиная с 1264 года, после указа папы Урбана IV, инквизитору предписывалось вести все дела и выносить приговоры лишь после того, как эти люди выскажут своё мнение по делу.] Сколько человек вам потребуется?
– Надеюсь, хватит двадцати. Я сам позабочусь об этом. Но буду благодарен, если вы мне ещё кого-нибудь порекомендуете.
– Что ж, если так, то можете начинать. Я не возражаю. Мне поговорить с экзекутором?
Брат Себастьян склонил голову.
– Я сам с ним поговорю.
Никак
И не сви?та та петля, чтобы меня удержать.
И серебряная ложка в пулю не отлита?.
От крови моей ржавеет сталь любого ножа.
Ни одна меня во гробе не удержит плита.
И когда истает плоть моя теплом в декабре,
В чьё спелёнутое тело дух мой в марте войдёт?
И по смеху отыщи меня в соседнем дворе —
И к тебе с моей усмешкой кто-нибудь подойдёт.
ТИККИ[37 - Марина Богданова (Тикки А. Шельен), «Сиреневое пламя».]
«Когда ученики готовы, появляется учитель. Не наоборот.
Талант есть талант, и ничего тут не поделать – он всегда бежит впереди осознанных желаний. Если его постоянно душить и ограничивать, он зачахнет. Если предоставить ему безграничную свободу, его погубят вседозволенность и лень. Необходимо среднее, как дереву: тому нужна каменистая почва, чтобы не изнежиться, и в то же время палый перегной, чтобы иметь необходимые для роста жирные туки.
Уже высказывал я мысль, что, если кто-то обладает силой, с коей не способен совладать, и поэтому может причинить огромный вред, необходимо как-то ограничить его в процессе обучения и воспитания. Но тогда не будет никакого роста и развития! Корни дерева нередко разрывают глиняную кадку, и я боюсь, что в данном случае «разрыв» окажется ужасен. Неконтролируемые проявления волшебного таланта присущи начинающему магу и схожи в этом смысле с ночными извержениями у мальчиков. Думаю, мой приёмный родитель тоже столкнулся с подобной проблемой. Два десятилетия спустя с ней столкнулся и я, и также не нашёл другого выхода, кроме как заставить будущего мага в ходе обучения высвобождать свою силу постепенно.
Если распрямлять согнутое дерево, оно сломается.
Как я успел убедиться на собственном опыте, довольно простой в изготовлении оберег семи металлов успешно сдерживает спонтанный магический выброс, предотвращая нежелательную волшбу. Идея, видимо, стара, придумана не мной и даже не моим учителем: ещё в норманнских сагах упоминается подобный «драупнир». Всякий раз теперь, чтобы подвигнуть себя на сложное магическое действие, мальчику потребна будет определённая решимость, некое душевное усилие, которое заставит начинающего мага ощущать ответственность за свой поступок. И ещё. Уже само принятие решения об их действительной необходимости провоцирует духовный рост и способствует постепенному увеличению магической нагрузки. Жизненно необходимо, чтобы подобные поступки порождались не суетными чувствами, но рассудком и разумом. Какой путь после этого выберет разум, это уже другой вопрос – жизнь в одинаковой степени учит как жестокости, так и милосердию.
Но как быть с другим моим учеником, вернее, ученицей? Женская волшба отлична от мужской, ведь женщиной движут именно чувства, она подвержена страстям, сильные порывы души способны затмить в ней голос разума. Обучить этому невозможно, ограничивать опасно: женщины упрямы, мыслят по-другому, их реакция на возникшие препятствия непредсказуема. Женщина в равной степени способна как утроить усилия в достижении поставленной цели, так и с лёгким сердцем отказаться от этой цели вообще, сочтя её в принципе недостижимой или посчитав себя лишённой всякого таланта.
Сердце моё в сомнении. Как мне добиться равновесия подобных устремлений? Я думаю над этим и всякий раз прихожу к одному и тому же ответу: никак. С горечью в душе я вынужден признать, что никак не могу ей помочь, а могу только постараться не навредить…»
– Господин Мисбах!
«…если только я уже не навредил».
– Господин Мисбах! Вы тута или где?
Заскрипели ступеньки. Золтан торопливо захлопнул тетрадь, завернул её в мешковину и упрятал в сумку за мгновенье до того, как дверь приоткрылась и в щель проник сизый нос брата Арманда. За помощником келаря водилась неприятная привычка входить без стука, у Хагга всякий раз чесались руки прищемить ему этот самый нос, но приходилось сдерживаться: личина палача диктовала свои правила и обязывала вести себя соответствующе. В городской иерархии палач стоял немногим выше, чем могильщик или ночной стражник, в спину его презирали, вслед плевались, но мало кого так боялись в лицо. Потому зазнаваться не стоило, но страхом этим можно было воспользоваться. К тому же оный брат Арманд был потрясающе болтлив для бернардинца, от которых порой за весь день и двух слов не услышишь. Иоганн Шольц в первый день свёл с ним знакомство, и Золтан не без основания считал это большой удачей.
– Что есть случиться? – выговорил он, старательно коверкая слова.
«Чёрт бы побрал этот акцент!»
Монах проник в келью, как большая серая клякса, и согнулся в поклоне.
– Меня это… – почесал он тонзуру, затем нашёлся: – Меня за вами, господин палач, послали, стало быть, ага. Брат Гельмут так и говорит, отец, мол, настоятель просит вас зайти к нему, и по возможности быстрее. А то, говорит, к полудню близится, а время дорого. Так что, если вы уже отзавтракать изволили, я это… как бы провожу, а если не изволили, я это… как бы подожду. Эй, а вы это чего с утра и за чтение? Никак, я погляжу, вы эта… тоже книжками балуетесь?
Золтан обернулся и с неудовольствием увидел выглядывающий из-под мешковины угол кожаного переплёта.
– Nein, – сказал он, задвигая тетрадь глубже в сумку. – Это не есть книга, это есть ein Notizbuch, чтоб записывать каждый приём для моей работа. Ich studiere[38 - Я обучаюсь (нем.).]. Много нового.
– А, – закивал монах, – понятственно. И то, наука ваша сложная, не кажный запомнит. Ну так пойдёте или передать чего?
– Иду. Мне инструмент и помощника брать?
– Чего? А! Нет, пока, сказали, не надо ничего. Эта… идёмте.
Вышли. Мартовское солнце поднималось медленно, но грело так, что во дворе уже порядочно натаяло. Снег сохранился только возле стен. Путь лежал в обход храмины. Монахи сновали по двору, двигали, носили, перекапывали, трое-четверо куда-то направлялись с клиньями и топорами. Гравий пополам с ледышками тихо похрустывал под подошвами.
– Как спали ночью, господин палач? А?
– Спал? – с удивленьем переспросил монаха Золтан. – Благодаренье господу нашему, я замечательно спал. А почему бы мне замечательно не спать?
– Дык, это… – брат Арманд почесал макушку. – Всякое ж бывает.
Золтан поморщился – монах чесался почти непрерывно.
– Всякое? Что есть «всякое»?
Брат Арманд, не сбавляя шага, осенил себя крестом, бросил два быстрых взгляда по сторонам и понизил голос.
– Хотите верьте, господин палач, хотите нет, – проговорил он, – только я вот чего скажу: неладное что-то делается в нашей обители с тех пор, как эту девку привезли.
– А что такое?
