скачать книгу бесплатно
Пока руны лежали в кармане, Фриц был спокоен, но стоило кожаному мешочку оказаться у него в ладони, мальчишкой овладела непонятная робость. Одно дело – играться с ними просто так, и совсем другое – спрашивать совета, собираясь ему следовать. Как ни крути, это разные вещи. Вдобавок как истолковать расклад, если толком в этом не разбираешься? Единорога в помощь рядом больше не было. Впрочем, помнится, Жуга ему говорил, что предсказание само не так уж важно, важнее разобраться с собственными мыслями и чувствами, понять, что происходит, а уже потом решать, что делать и как быть. Фриц тряхнул головой, зубами развязал тесёмки и решительно запустил руку в мешочек. Пальцы нащупали холодную кость и снова замешкались.
Какой задать вопрос? Что для него сейчас важней всего?
Он посмотрел на дверь, потом на кукольника, который всё ещё говорил с трактирщиком, и решил спросить, что он за человек и стоит ли ему, Фрицу, принять его предложение. Он попытался сконцентрироваться, для чего напряг затылок и наморщил лоб, и стал перебирать костяшки пальцами, пока по спине не пошёл холодок, а одна не зацепилась между средним и безымянным. Вытащил и выложил на стол, как оказалось – оборотной стороной.
Перевернул.
Символ показался Фридриху знакомым. Больше всего он походил на заглавную «М». И даже лёг как будто правильно, не вверх ногами. Но вот что? он означал, на что указывал, какой давал совет, оставалось только гадать: ни на своём браслете, ни на каминной полке в доме травника, ни где-нибудь ещё Фриц этой руны не видал.
– Это «Эйвас», – вдруг сказали у него над ухом.
Фриц подпрыгнул от неожиданности и торопливо прикрыл костяшку ладонью. Обернулся.
У стола, который он облюбовал, стояла девочка с кувшином и лепёшками, стояла и с любопытством наблюдала за его действиями. Худенькая, опрятная, ростиком чуток пониже Фрица, а годами, вероятно, чуть помладше. У неё было открытое лицо, зелёные глаза, курносый нос и рыжеватые кудряшки, выбивающиеся из-под накрахмаленного чепчика. Синее суконное платье было ношеное, в заплатках, но без дырочек и выглядело очень аккуратно. Фриц был так поглощён своим делом, что совершенно проворонил её появление и теперь сидел, тараща глаза и скомкав в кулаке мешочек с рунами. Девчушка тем временем улыбнулась, поставила кувшин и хлеб на стол и сделала книксен.
– Это ты сказала? – невпопад спросил Фриц.
– Я. Я сказала, что это «Эйвас», – терпеливо повторила она. Голосок у неё оказался неожиданно сильным для такой малявки.
– Где?
– Ну там, у тебя в кулаке, – указала она подбородком. – Ты ведь разбрасывал руны?
– Ну, – замялся тот, – как бы да.
– Ну так я и говорю, что тебе выпал «Эйвас». Руна лошади.
Фриц гулко сглотнул и крепче сжал вспотевшую ладонь.
– А он что-то означает?
– А ты не знаешь?
– Нет. А что?
Девочка пожала плечиком:
– Доверие и преданность, партнёрство, перемены, движение… много чего. А ты о чём их спрашивал?
– Да так, ни о чём. – Фриц был слегка ошарашен таким ответом и поспешил укрыть смятение за нарочитой грубостью. – А тебе-то это откуда знать?
– Меня дед научил, – простодушно пояснила та. – Он лоцман, много плавал, когда был молодой, и много знал. Когда моя мама вышла замуж, он очень ждал внука, но внук не родился, а родилась я. Так что он, когда со мной возился, много всякого мне порассказывал.
– Э-э, да? А где он сейчас?
Девчушка вздохнула и, как показалось Фрицу, слегка погрустнела.
– Дедушка умер, – сказала она.
– О… Прости, я не знал.
– Ничего. Как тебя зовут?
– Фриц. А тебя?
– Октавия, – представилась та. – Меня зовут Октавия.
– Ты что, прислуживаешь здесь, такая маленькая?
– Нет, что ты! – рассмеялась она. – Обычно я при кухне или на дворе. Сегодня просто хозяйки дома нет. И вовсе я не маленькая, мне уже почти десять с половиной. – Она положила маленькую ладонь на горлышко кувшина. – Здесь молоко и хлеб. Чего-нибудь ещё хочешь? Тот бородатый господин сказал, что за тебя заплатит, если ты не будешь заказывать слишком много и слишком дорогое. И пива велел тебе не подавать. Это твой хозяин? Ты что, путешествуешь с ним, да?
– Ну… э… ага.
– Как здорово! Я так тебе завидую! – Глаза девчушки вспыхнули, но тут же погрустнели. Настроение у девочки менялось, как погода осенью. – А мне никуда не разрешают ходить, говорят, что я ещё маленькая, а я не маленькая, мне уже тринадцать… скоро будет. Так и сижу дома, кроме веника и тарелок на кухне ничего не видела. А вы откуда?
Фридрих насупился. Отвечать сразу расхотелось.
– Ниоткуда.
– Ой, – спохватилась та, – я тут болтаю, а ты, наверное, голодный. Так чего тебе принести?
– Мне? – растерялся Фриц. – Я бы съел… м-м… я бы съел… Я даже не знаю, – наконец признался он. – А что есть?
Девчонка задумалась. Подняла глаза к потолку, пошевелила губами. Тряхнула головой.
– Давай я принесу тебе кровяных колбасок и фасоли с подливкой, – предложила она. – Можно ещё поджарить треску – у нас хорошая треска, ледник ещё не успел растаять. А на сладкое блинчики. Потом, если надумаешь ещё чего-нибудь, скажи. Так как? Нести?
– Неси! – с облегчением распорядился Фридрих и так гулко сглотнул набежавшую слюну, что на мгновение устыдился, будто сделал что-то неприличное. Девчушка кивнула и, топоча по полу несуразными башмаками-деревяшками, убежала на кухню. Фриц проводил её взглядом.
Светловолосая, опрятная, зеленоглазая, она напомнила ему сестру, которую вместе с матерью арестовали и куда-то увезли солдаты инквизиции. Боже, неужели это всё произошло всего лишь прошлой осенью? Он так ничего и не узнал об их судьбе – сперва необходимо было просто уцелеть, потом добраться до травника, потом он заболел, потом поправлялся, а потом… потом…
Мальчишка вздохнул. Всё приходилось откладывать на потом. Беда только, что это «потом» никак не наступало. И сейчас, глядя на ладненько обтянутую недорогим сукном девчачью спинку, Фриц испытал болезненный укол забытой совести и вновь проснувшегося страха. Что с ними сталось? Где они? Куда их увезли? А главное – зачем? И как теперь найти их, самому оставшись незамеченным? И что делать дальше?
Когда зверь болен, то ему не до кормёжки, не до водопоя и вообще ни до чего. Какая-то потребность говорит ему, чтобы он искал целебную траву, чтобы он, беспомощный, залёг и спрятался куда-нибудь подальше, где его не тронут, не найдут. Фриц, как тот зверь, был тоже болен, болен тяжело и навсегда своим ненужным, сладким и опасным даром – даром волшебства, с которым он не мог расстаться, равно как не мог и совладать. Браслет ли травника иль волшебство его же – что поставило препону на пути потока Силы, Фриц не знал, а если бы и знал, вряд ли осмелился её убрать.
«Где она, моя целебная трава?»
Он покосился на браслет, потом на руну на ладони и вздохнул.
– Значит, говоришь, «доверие и преданность», – пробормотал он. – Ладно, попробуем довериться.
Всё равно ничего другого в голову не приходило. Он спрятал костяшку в мешочек, а мешочек в карман, проверил, как там чувствует себя под рубахой Вервольф, разломил лепёшку и, не дожидаясь бородатого, принялся за еду.
* * *
…Две пары ног шагали по оттаявшей земле; две пары: первая – в сандалиях на босу ногу, ношеных, хотя ещё не ветхих, и вторая – в ладных, по погоде, тёплых башмаках. Шагали не спеша, задерживаясь на песке и островках пробившейся травы и обходя большие пятна нерастаявшего снега.
– Я не одобряю ваших методов.
При словах, произнесённых выше, башмаки остановились.
– Право слово, брат мой, я не совсем вас понимаю. Что вы хотели этим сказать? Что наши действия вам неприятны?
Остановились и сандалии.
– Здесь не может быть «приятия» и «неприятия», любезный брат, поскольку эти термины неприменимы к решению Святой Церкви. Её слова – закон для доброго католика, такой же, как Священное Писание, и инквизиция не исключение. Я счастлив оказать вам помощь и гостеприимство. Но не могу не отметить, что вам, последователям святого Доминика, свойственно больше внимания уделять целям, нежели средствам.
– Вы так полагаете?
– Да. Я так полагаю, – прозвучало после паузы. – Я мало имел дело с посланцами святейшей инквизиции, но большинство этих встреч не оставили у меня хороших воспоминаний. Не сухая рассудочность и суетная учёность, а всепоглощающая любовь к богу открывает спасительную истину. А ваш деятельный ум, ваша пытливая натура заставляет вас доискиваться истины любым, зачастую далеко не лучшим способом.
Некоторое время царила тишина: похоже, собеседник оценивал каламбур. Затем шаги возобновились.
– Что ж, это тоже точка зрения, она вполне заслуживает права на существование. Я сожалею. Но надеюсь, что моё пребывание здесь позволит вам изменить её.
– Я тоже искренне на это… надеюсь.
Снова пауза, но её, в отличие от первой, смог бы различить лишь очень опытный и ловкий диспутант.
Геймблахская обитель просыпалась. Только что прошли заутреня и завтрак. Монахи-бернардинцы расходились на дневные работы, всюду царила сосредоточенная молчаливая суета. Не было никого постороннего: в отличие от прочих орденов, цистерцианцам не дозволялось жить чужим трудом, соответственно у них и не было зависимых крестьян. Поблизости располагалось с полдесятка деревень, но то были деревни не вассальные, а самые обычные.
Место для обители было выбрано исключительно удачно. Монастырь располагался в живописнейшей низине и был относительно новым, ему не исполнилось и двух веков. Такое случалось нечасто: цистерцианцы предпочитали закладывать свои обители «в пустыни» – в ещё не обжитых человеком местах, ибо только в бедности и простоте надеялись осуществить устав святого Бенедикта досконально. Когда-то здесь и впрямь была болотистая пустошь, которую не взялись поднять даже трудолюбивые фламандские крестьяне. Сам монастырь был строг, без всяческих излишеств и архитектурных украшений, монахи одевались в небелёный холст, но наблюдателю со стороны не стоило наивно думать, что обитель была нищей – цистерцианские монастыри подобны Ноеву ковчегу, на который братья собрали все богатства, оставив снаружи запустение. Грамотно построенный и полностью независимый от внешнего мира, при случае монастырь смог бы даже выдержать недолгую осаду – братия вполне обеспечивала себя всем необходимым. Небольшое озерцо в пределах стен снабжало обитель чистой водой – вот и сейчас брат Себастьян мимоходом пронаблюдал, как пятеро конверсов[8 - Conversi (лат. «обращённые») – выходцы из сельской бедноты, которые хотя и принимали монашеские обеты, но жили отдельно от основной братии и выполняли основные хозяйственные работы.] тащат сачком большого зеркального карпа. Наверное, подумал монах, так и должна выглядеть жизнь, обустроенная сообразно божественным заповедям, и аббатства sacer ordo cisterciensium[9 - «Святой орден цистерцианцев» (лат.).] являли тому осуществлённый пример. Несуетливые, похожие скорей на пчёл, чем на муравьёв, приверженные в большей степени труду, нежели монашеской аскезе, бернардинцы больше времени проводили в поле, на скотном дворе или в винограднике, чем в скриптории, школе или храме за богослужением. Они мало что значили в духовной жизни мира, отторгали городской уклад, но в устройстве хозяйства, в освоении земель и разумном их использовании им не было равных.
Настоятель монастыря, аббат Микаэль, был невысок и основателен. Черноволосый, с крупным носом, с глазами навыкате, он шёл, сосредоточенно глядя перед собой, грел руки в рукавах рясы и мало обращал внимания на происходящее вокруг. Это его сандалии с коротким хрустом подминали схваченную поздним инеем зелёную траву.
Башмаки носил брат Себастьян.
– Что вы намерены делать? – после некоторого молчания спросил аббат. – Как поступите с девицей?
– Я думаю над этим.
Холодный ветер пах не снегом, но уже дождём, весенний лёд стеклил пустые лужи, над головой незатейливо цвиркали ласточки, слепившие под козырьками монастырских крыш такую прорву гнёзд, что их хватило бы на пропитание не одной дюжине китайцев, которые, как известно, до них весьма охочи. Солнце помаленьку начинало пригревать. Когда отряд испанцев больше месяца тому назад притопал в монастырь, царили холода, теперь же всё в природе говорило, что весна не за горами.
Что касается их юной пленницы, её судьбы и дальнейшей участи, то тут брат Себастьян не торопился. Удалённое от городов, спокойное, надёжное и тихое аббатство бернардинцев было удачным местом, чтобы остановиться и как следует подумать.
А подумать было о чём.
Брат Себастьян испытывал странное ощущение, сродни тому, которое, должно быть, чувствует охотник, много лет преследующий дичь, но находящий только клочья шерсти, капли крови и остывшие следы. Сейчас же, если продолжать придерживаться этих аналогий, в челюстях капкана оказалась лапа, намертво зажатая и потому отгрызенная бестией, в борьбе за жизнь пожертвовавшей малым, чтобы сохранить большое. И даже если двести раз сказать себе, что тварь действительно мертва, успокоение не наступало, ибо не было главного свидетельства успеха – тела.
А лапа… Мало ли какая, от кого и где осталась лапа!
Лис ускользал, подбрасывая инквизитору одну загадку за другой, может, с умыслом, а может, непроизвольно, пока наконец не исчез совсем, подбросив напоследок самую большую. Девушка, захваченная в лесу близ рудника, как та «оторванная лапа», вынутая ловчим из капкана, оставалась для священника загадкой. Кто она? Откуда? Как её зовут? Зачем была при травнике? Куда бежала, почему? Куда исчез её товарищ, да и был ли мальчик? Какое колдовство им застило глаза во время штурма дома и каким бесовским наваждением убило астурийского наёмника?
Кто был отцом её покамест нерождённого ребёнка?
Как это могло произойти-то, наконец?
Когда брат Себастьян поднял вопрос о содержании пленницы под стражей, настоятель был против присутствия женщины на территории монастыря, но в интересах следствия такое дозволялось, и ему пришлось уступить. Первое время её держали в помещении для раздачи милостыни, потом перевели в лечебницу, и наконец – в странноприимный дом, где девушке, по крайней мере, можно было обеспечить должные уход и содержание и не особо напрягаться, выставляя стражу: окон было мало, находились эти окна высоко, а дверь наружная была одна и крепко запиралась.
Там же разместили и охрану.
* * *
…Две пары рук неспешно перебрасывались картами; две пары: одна – с мосластыми суставами, неряшливыми сбитыми ногтями на коротких пальцах, жёлтая от табака, и вторая – поухоженней, почище и с кольцом на среднем пальце правой. Перебрасывались резко, но без напряжения: день только-только начался.
– Восьмёрка.
– Дама.
– Ну а мы её тузом, тузом! Ага? Что скажешь?
– Что скажу? А вот тебе на это тоже туз! И вот ещё один. И вот ещё.
– Dam! – руки с кольцом задержались, сложили и бросили карты. – Ну и везёт же тебе, ты, старый sacra plata![10 - Вымогатель денег (исп).]
– Хорош ругаться, гони выигрыш.
Кольцо было недавно выигранным, сидело неплотно, стянулось легко. Звякнуло и закрутилось, словно золотистый шарик. Упало. Легло. Первые руки подхватили его и преловко надели на палец.
– Ну что, ещё разок?
– Сдавай.
Два испанских солдата несли караул в комнатушке возле входа. Странноприимный дом был пуст: бродяги и нищие с наступлением тёплых деньков спешили разойтись по городам в надежде захватить пораньше паперти, трактирные задворки, берега каналов и другие хлебные места, в лечебнице тоже почти никого не было, кроме пары простудившихся монахов и двух больных, на днях постриженных ad seccurendum[11 - Ad seccurendum (лат.) – особая «ускоренная» форма пострижения в монашество для тяжело заболевших и ожидающих скорой смерти – считалось, что это увеличит их шансы на спасение души.]: им в общей монастырской спальне было слишком холодно, да и уход требовался. Никто караульщиков не тревожил – брат Себастьян пребывал в размышлениях, десятник пьянствовал и спал, изловленная дева тоже не доставляла неприятностей. Приятели дули вино и резались в карты.
Алехандро сгрёб колоду со стола, вложил рассыпанные карты, постучал, чтоб подровнять, и начал тасовать, сверкая жёлтым ободком на безымянном пальце.
– Альфонсо, compadre, везенье тут вовсе ни при чём, – наставительно проговорил он. – Ведь что такое игра? Игра – это quazi una fantasia. Она, если хочешь знать, почти искусство, а в искусство надо верить, иначе никакое везенье тебе не поможет, хоть тресни. А ты сидишь, ходы просчитываешь – сколько, где, куда, и думаешь, что угадал.
– Будто ты не просчитываешь.
– Есть такое. Только всего не просчитаешь. Взять хотя бы нашего Хосе: ты б сел играть с ним?
Родригес поморщился:
– Что-то не особо хочется.
– А-а! – Алехандро дал партнёру срезать, раскидал и важно поднял палец. – То-то и оно. А он считать умеет только до пяти. – Он развернул карты веером. – Что у тебя?
– Десятка.
– A, caspita! Тройка. Заходи.
По грязному столу зашлёпали карты. Фортуна, вопреки пословице, на этот раз себя явила женщиной непеременчивой: так же быстро, как и первую, Родригес проиграл вторую партию, после чего взгляды обоих задержались на бутылке.
– Угу?
– Угу.