скачать книгу бесплатно
В первые дни я от страха просто не мог есть, но когда понял, что ужасная зверюга никогда не забирается на луг и не причиняет мне вреда, я перестал обращать внимание на поезда и стал относиться к ним с тем же безразличием, что овцы и коровы.
Мне приходилось в жизни видеть множество лошадей, которые в страхе шарахались от вида или грохота поезда, я же сам, благодаря предусмотрительности моего доброго хозяина чувствую себя на железнодорожной станции столь же спокойно, как и в собственном стойле.
Так и до?лжно обучать хороших коней.
Хозяин часто ставил меня в парную упряжку с моей матерью, которая обладала ровными аллюрами и лучше, чем посторонняя лошадь, могла приучить меня ходить так же.
Мать объясняла мне, что чем послушней я буду, тем лучше будут ко мне относиться, что самое мудрое – всегда стараться исполнять хозяйскую волю.
– Однако, – добавляла она, – люди бывают разные. Попадаются добрые и заботливые, как наш хозяин, которому всякая лошадь за честь почтёт служить, но встречаются и люди настолько плохие и жестокие, что им не следовало бы никогда держать у себя лошадей или собак. На свете немало и попросту глупых людей: они тщеславны, невежественны и легкомысленны, никогда не дают себе труда задуматься над тем, что творят, а потому губят лошадей, сами того не желая. Я надеюсь, что ты окажешься в хороших руках, но ведь лошадь не может знать, кто её купит, кто станет на ней ездить, здесь всё решает случай. Однако как бы ни сложилась жизнь, служи честно и береги своё доброе имя.
Глава IV
Биртуик-парк
Меня поставили в отдельное стойло, каждый день мыли и тёрли, пока я не начинал блестеть, как вороново крыло. В начале мая за мной приехали от мистера Гордона.
Прощаясь, мой хозяин напутствовал меня:
– Всего хорошего, Черныш, будь добрым конём и служи верно!
Я не мог выговорить слова прощания, поэтому ткнулся мордой в его руку. Он ласково потрепал меня.
Так я расстался с домом, где прошло моё детство.
Теперь мне предстоит описать имение мистера Гордона, которое стало моим новым домом, где я прожил несколько лет.
Имение мистера Гордона, Биртуик-парк, располагалось за околицей деревни Биртуик. В парк въезжали через большие кованые ворота, у которых стоял домик привратника и откуда гладко вымощенная и обсаженная старыми деревьями аллея вела ко вторым воротам и второму домику, а уж за ними начинался сад, окружавший хозяйский дом. За домом был домашний паддок, конюшни и огороды. Конюшни могли вместить в себя много лошадей и несколько экипажей, однако мне достаточно будет рассказать о конюшне, куда меня поместили. Она была весьма просторна, с четырьмя хорошими стойлами, с большим окном во двор, которое давало много света и воздуха.
Самым поместительным было первое от входа стойло, отделённое деревянными воротами от других, тоже хороших, но поменьше, снабжённое удобными яслями для сена и кормушкой для кукурузы. Это стойло называлось свободным, потому что лошадь в нём оставляли без привязи и она была свободной в движениях. Жить в условиях свободы очень приятно.
Конюх привёл меня в это превосходное стойло, чистое, свежее, отлично проветренное. Лучшего помещения у меня ещё в жизни не было, к тому же перегородки между стойлами были невысоки, а сквозь металлические прутья, составлявшие верхнюю часть перегородок, я мог прекрасно видеть, что происходит вокруг.
Конюх задал мне отборного овса, потрепал по холке, сказал несколько ласковых слов и ушёл.
Поевши, я стал осматриваться. В соседнем стойле стоял толстенький старый серый пони с очень пышной гривой и хвостом, красивой головой и славно вздёрнутым носом. Я просунул морду между прутьев и вступил с ним в разговор.
– Добрый день, – начал я, – как тебя зовут?
Повернув ко мне голову, насколько позволял недоуздок, пони с готовностью ответил:
– Добрый день! Меня зовут Весёлое Копытце. Я очень красивый пони, катаю верхом юных леди, а иногда и хозяйку вывожу в колясочке. Все они чрезвычайно высокого мнения обо мне, да и Джеймс тоже. Ты теперь будешь постоянно жить по соседству со мной?
– Да, – ответил я.
– Ну что же, – сказал Весёлое Копытце, – но надеюсь, что у тебя добрый нрав. Мне совершенно не нравится иметь соседями лошадей, которые кусаются.
Тут над перегородкой показалась ещё одна лошадиная голова: уши прижаты, а глаз сердито косит в мою сторону. Голова на красивой длинной шее принадлежала высокой каурой кобылке, которая глянула на меня и сказала:
– Так вот кто выдворил меня из стойла! Довольно странно для молоденького жеребёнка: явиться и выставить леди из её собственного помещения.
– Прошу прощения, – ответил я, – но я никого не выдворял! Меня поставил в это стойло тот человек, что привёз в имение, я здесь совершенно ни при чём. К тому же мне четыре года, так что я отнюдь не жеребёнок, а взрослый конь. У себя дома я никогда не вступал в пререкания с конями или кобылами, и мне хотелось бы здесь тоже установить добрые отношения со всеми.
– Ну посмотрим! – фыркнула она. – Я, конечно, не стану вступать в пререкания с подростками!
Я счёл за благо промолчать.
После обеда, когда нас выпустили во двор, Весёлое Копытце рассказал мне о нашей соседке.
– Дело в том, – объяснил он, – что у Джинджер есть дурная привычка: она оскаливает зубы и может укусить. Когда она жила в твоём теперешнем стойле, она постоянно грозилась, а однажды до крови укусила за руку Джеймса! Мисс Флора и мисс Джесси, которые очень любят меня, после этого случая стали бояться заходить в конюшню. Раньше они приносили мне вкусное угощение: иногда принесут морковку, иногда яблоко или хлеба кусок. Однако, когда Джинджер перевели в свободное стойло, они перестали навещать меня, а мне их так недостаёт! Я надеюсь, теперь мисс Флора и мисс Джесси снова придут, раз ты не кусаешься и не лягаешься!
Я заверил пони, что, кроме травы, кукурузы, овса или сена, ничего в зубы не беру и не могу понять, какое удовольствие получает Джинджер, кусаясь.
– Не думаю, что она ради удовольствия проделывает такие вещи, – возразил Весёлое Копытце. – Это дурная привычка. Видишь ли, она говорит, что к ней никто никогда не подходил с добром, так отчего бы и ей кого-то не укусить? Привычка, конечно, отвратительная, но если правда всё то, что она рассказывает, то с ней очень плохо обращались, прежде чем она попала к нам, сюда. Джон всячески старается сделать ей приятное, Джеймс из кожи вон лезет, чтобы угодить ей, наш хозяин без крайней надобности никогда не пользуется хлыстом, поэтому я думаю, что постепенно Джинджер подобреет.
Весёлое Копытце посмотрел на меня умудрёнными жизнью глазами.
– Мне уже двенадцать лет, – продолжил он, – я многое перевидал на своём веку, и, поверь мне, во всей стране не найдётся лучшего места для лошади, чем в этом имении. Джон – превосходный конюх, он уже четырнадцать лет здесь работает, а Джеймс – добрый, славный мальчик, так что в том, что Джинджер перевели в другое стойло, виновата только она сама.
Глава V
Доброе начало
Кучера звали Джон Мэнли, у него была жена и маленький ребёнок, семья жила в кучерском домике неподалёку от конюшен. На другое утро после моего прибытия Джон вывел меня во двор, где долго мыл и тёр щёткой, пока я весь не заблестел. Я было собрался обратно в стойло, но тут пришёл посмотреть на меня мистер Гордон. Он явно остался доволен моим видом и сказал:
– Я хотел сегодня утром сам попробовать нового коня, но не смогу из-за дел. Почему бы вам, Джон, не заняться им после завтрака: поезжайте через луг до Хэйвуда, а обратно берегом мимо водяной мельницы. Это даст вам возможность посмотреть его в разных аллюрах.
– Хорошо, сэр, – ответил Джон.
После завтрака он пришёл с уздечкой в руках. Взнуздывал он меня не торопясь, тщательно подгоняя её к моей голове, проверяя, достаточно ли мне удобно. Затем он вынес седло, которое оказалось слишком узким для моей спины, что Джон сразу же заметил, сходил за другим седлом: оно пришлось мне впору.
Вначале он пустил меня шагом, потом рысью, потом лёгким галопом, а когда мы выехали на луг, он слегка дотронулся до меня хлыстом, и я пошёл полным галопом.
– Ого, мой мальчик, – сказал Джон, натягивая поводья, – ты, думается мне, с радостью поскачешь за гончими!
На обратном пути мы встретили в парке мистера Гордона и его супругу.
– Ну что, Джон? – спросил хозяин. – Что вы о нём думаете?
– Первоклассный конь, сэр, – доложил Джон. – На ногу лёгок, как олень, отличная резвость и при этом слушается малейшего движения поводьев. На выезде с луга нам попалась навстречу подвода, сэр, знаете, одна из тех подвод, на которые что только не наваливают: и корзины, и узлы, и бог знает что ещё. Вы же понимаете, сэр, лошади при таких встречах часто нервничают, но наш только посмотрел на подводу и спокойненько пошёл своей дорогой. А возле Хэйвуда охотились на кроликов, и совсем близко раздался выстрел. Конь задержался, посмотрел и пошёл себе дальше, ни вправо не шарахнулся, ни влево! Я только крепко держал поводья и не торопил его. Его, видать, жеребёнком не запугивали и обращались с ним хорошо.
– Прекрасно! – мистер Гордон был доволен услышанным. – А завтра я сам на нём поеду.
На следующий день меня подвели к хозяину. Памятуя добрые советы моей матери и прежнего хозяина, я старался делать всё именно так, как желал мистер Гордон. Я обнаружил, что он отличный наездник, хорошо чувствует коня и очень считается с ним.
Когда мы возвратились домой, хозяйка ожидала на крыльце.
– Ну что, дорогой? – спросила она. – Как тебе понравилась новая лошадь?
– Я совершенно согласен с оценкой Джона. Более приятного коня вообразить невозможно! Но как мы станем его звать?
– Может быть, назовем его Эбен? Он мастью напоминает чёрное эбеновое дерево.
– Да нет, мне не нравится это имя.
– А Воронок? Помнишь, так звали старого коня твоего дядюшки!
– Но он куда красивей, чем даже в молодости был дядин Воронок!
– Ты прав, – согласилась хозяйка, – он очень красив, у него такая милая, добрая морда, такие прекрасные и умные глаза… Не назвать ли нам его Чёрный Красавчик?
– Чёрный Красавчик? Очень хорошее имя! Мне очень нравится! Так и будем его звать.
Так меня и звали.
В конюшне Джон радостно сообщил Джеймсу, что хозяин с хозяйкой подобрали мне хорошее имя, настоящее английское имя, которое имеет смысл, не то что разные там Маранго, Пегас или Абдулла!
Оба посмеялись, и Джеймс сказал:
– Если бы не страшные воспоминания, я бы назвал его Роб-Рой. В жизни не видел, чтобы кони настолько походили один на другого!
– Ничего удивительного, – ответил Джон. – Разве ты не знаешь, что они оба от Герцогини, старой кобылы фермера Грея?
Я впервые услышал об этом: значит, несчастный Роб-Рой, который погиб во время охоты, приходился мне братом! Только теперь я понял, отчего моя мать так тяжело переживала гибель Роб-Роя. Хотя вообще у лошадей не существует семейных уз; во всяком случае, будучи проданы, лошади уже не узнают друг друга.
Джон явно гордился мной. Он расчёсывал мою гриву и хвост до тех пор, пока они не обретали шелковистость женских волос. Он подолгу беседовал со мной. Конечно, я не в силах был понять все его слова, но я учился всё лучше понимать смысл того, что Джон говорил и что хотел бы от меня. Я сильно привязался к Джону, он был всегда так добр и ласков со мной, он будто понимал лошадиные чувства; когда он меня чистил, он знал, в каком месте может быть больно, а в каком щекотно. Оттирая мне голову щёткой, он с такой осторожностью старался не задеть глаза, точно они были его собственные, и никогда, никогда не причинял мне неудобств.
Конюшенный мальчик Джеймс Ховард был столь же внимателен и по-своему приятен, и я пришёл к заключению, что мне повезло. На конюшне помогал ещё один человек, однако к нам с Джинджер он не имел касательства.
Через несколько дней меня запрягли вместе с Джинджер. Я немного тревожился, не зная, как мы с ней поладим, но она прекрасно повела себя, если не считать того, что, увидев меня, сначала прижала уши.
Джинджер не отлынивала, она честно тянула, так что лучшей пары в упряжке, чем она, я себе и пожелать не мог. Когда мы приблизились ко взгорку, Джинджер не только не сбавила шаг, но влегла в хомут и потянула что было сил. У нас с ней был одинаковый кураж, так что Джону приходилось чаще натягивать вожжи, чем погонять нас, кнутом же ему просто не было нужды пользоваться. Выяснилось также, что у нас с Джинджер похожие аллюры, и мне было легко и приятно бежать рысью в ногу с ней. И хозяину, и Джону нравилось, что мы идём в ногу ровной рысью.
После двух-трёх выездов в парной упряжке мы с Джинджер нашли общий язык и даже сдружились, что меня радовало, ибо теперь я чувствовал себя совсем дома.
Что же до Весёлого Копытца, то с ним я подружился ещё раньше. Маленький пони, весёлый, жизнерадостный и добродушный, был всеобщим любимцем; больше всех его любили мисс Флора и мисс Джесси, которые катались на нём по двору и саду, затевая игры с ним и с собачонкой Фриски.
У нашего хозяина были ещё две лошади, но их держали в другой конюшне: пегий Судья, который ходил под седлом и возил грузовую повозку, и старый гнедой по имени Сэр Оливер, который уже не работал, но хозяин очень любил его и выпускал бегать по парку. Сэр Оливер иногда развозил по имению небольшие грузы или катал одну из девочек, когда отец брал их с собой на верховые прогулки: Сэр Оливер был смирным конём, ему, как и Весёлому Копытцу, можно было доверить ребёнка.
Судья был конём сильным, хорошего сложения и доброго нрава, мы с ним иной раз останавливались поболтать во дворе, но, естественно, между нами не могла возникнуть такая близость, как с Джинджер, стоявшей в соседнем стойле.
Глава VI
Воля
Мне очень счастливо жилось на новом месте, и если я признаюсь, что тосковал по одной вещи, то из этого не следует делать вывод, будто я не всем был доволен: со мной все хорошо обращались, мне отвели превосходное стойло, где было много света и воздуха, меня отлично кормили. Чего же мне оставалось ещё желать? Конечно, приволья. Я прожил на воле первые три с половиной года жизни, а теперь потянулись недели, месяцы и, скорее всего, потянутся целые годы, которые я буду проводить, стоя в стойле, покидая его, только когда понадоблюсь, да и тогда я должен буду вести себя смирно и послушно, как старая лошадь, отработавшая уже двадцать лет. Весь в сбруе, с мундштуком во рту, с шорами на глазах. Нет, я не ропщу, я знаю, что таков порядок вещей. Я просто хочу сказать, что молодому коню, полному сил и азарта, привыкшему к приволью лугов и полей, где можно задрать голову, откинуть хвост и помчаться во весь опор куда глаза глядят, вернуться, снова поскакать, фыркнув что-то на ходу приятелям, – трудно такому коню привыкнуть к мысли о том, что он больше никогда не будет волен делать что захочется.
В иные дни, когда я застаивался, жизненная энергия до такой степени переполняла меня, что во время выездки Джону приходилось утихомиривать мой пыл. Я же нипочём не мог сдержаться: приплясывал, взбрыкивал, неожиданно срывался в галоп, не давая Джону ни минуты покоя, в особенности поначалу, однако он оставался неизменно спокоен и терпелив.
– Потише, мальчик, потише, – говорил он мне. – Сейчас хорошенько разомнёмся – и ты успокоишься!
Едва мы оказывались за деревенской околицей, Джон давал мне несколько миль хорошей рыси, и в конюшню я возвращался бодрый, но «без нервов», как называл Джон моё возбуждённое состояние. Норовистых лошадей, когда они, застоявшись, начинают играть, иные конюхи наказывают, но наш Джон так никогда не поступал, понимая, что причина в избытке сил и энергии. Джон умел сдержать меня тоном своего голоса или лёгким натягиванием поводьев. Я всегда понимал по его голосу, когда он серьёзен и решительно требует от меня повиновения, это действовало сильнее всего, потому что я очень любил его.
Надо сказать, что время от времени мы получали несколько часов свободы: обыкновенно это бывало по воскресеньям, в погожие летние дни. Церковь была совсем близко, а потому по воскресеньям экипажи не закладывали и мы, лошади, были свободны.
Что за радость это бывала: выбежать на волю в сад или порезвиться на домашнем паддоке. Прохладная трава мягко стлалась под ноги, воздух благоухал запахами лета, мы были вольны делать что в голову придёт: носиться или лежать, кататься по траве или щипать её. Можно было и поговорить всласть, собравшись в тени огромного каштана.
Глава VII
Джинджер
Однажды мы с Джинджер оказались наедине под каштаном, и между нами завязался откровенный разговор. Его начала Джинджер с расспросов о моём детстве и о том, как меня обучали. Я отвечал.
Выслушав меня, Джинджер заметила:
– Возможно, если бы и меня обучали лаской, я тоже выросла бы доброй и послушной лошадью, однако я не думаю, что смогу перемениться теперь.
– Да отчего же? – удивился я.
– Оттого что вся моя жизнь сложилась по-другому, – сказала Джинджер. – Никто никогда не проявлял доброту ко мне, ни люди, ни лошади, и я тоже не старалась никому понравиться и никого не любила. Когда меня отлучили от матери, я попала в табун, где было множество жеребят, однако они не выказывали желания подружиться со мной. У меня не было друзей. В отличие от тебя у меня не было заботливого хозяина. Никто обо мне не заботился, не говорил ласковые слова, не угощал вкусными вещами. Человек, который присматривал за жеребятами, ни разу не нашёл для меня доброго слова. Не могу обвинить его в том, что он обижал лошадей, нет, он просто не испытывал к нам особых чувств: сыты, здоровы, укрыты от непогоды – чего же ещё? Через луг, где мы паслись, вела тропинка, по которой бегали мальчишки и швырялись в жеребят камнями. Жеребята скакали, уворачиваясь от камней, а мальчишки радовались. В меня они ни разу не попали, но другому жеребёнку угодили камнем прямо в морду, у него, наверное, шрам остался на всю жизнь. Мальчишки просто проказничали, но мы приходили в бешенство от их выходок и твёрдо усвоили, что мальчишки – наши враги.
Конечно, нам всё равно хорошо жилось, пока мы бегали на воле, носились по лугам, до изнеможения гонялись друг за дружкой, а потом отдыхали, стоя под тенистыми деревьями. Однако наступило время объезжать нас, которое для меня стало плохим временем. Несколько человек пытались меня поймать, ловили долго, когда же я была окружена и загнана в угол, один из них ухватил меня за чёлку, другой с такой силой зажал мне ноздри, что я едва могла дышать. Ещё один человек, крепко держа меня за нижнюю челюсть, раскрыл мне рот и насильно запихнул в зубы кусок железа, а затем надел узду. Потом один поволок за узду, а второй сзади нещадно нахлёстывал меня кнутом. Так я впервые познала, что такое человеческая доброта. Это было насилие, мне не дали возможности постараться понять, что от меня требуется. Породистые лошади очень норовисты, и я не сомневаюсь, что доставила им немало хлопот, но мне было чрезвычайно трудно сменить привольную жизнь на тесноту стойла, в котором я вынуждена была проводить все мои дни, и я металась, тосковала, пыталась вырваться на волю. Ты рассказывал, что и тебе было нелегко привыкнуть к несвободе, несмотря на ласковые уговоры доброго хозяина, а у меня ничего подобного никогда и не бывало.
Был, правда, один человек, старик-хозяин по имени мистер Райдер, который, мне казалось, мог бы быстро объездить меня, так как ему я бы охотно подчинилась, однако он уже не занимался объездкой, поручив эту часть работы сыну и опытному конюху, сам же изредка появлялся посмотреть, как идут у них дела.
Сына мистера Райдера звали Самсон, он был рослый, сильный, смелый и любил хвастаться тем, что не видел лошади, которая могла бы выбросить его из седла. У Самсона совершенно отсутствовала отцовская мягкость, он действовал исключительно твёрдостью: твёрдый голос, твёрдый глаз, твёрдая рука. Я с самого начала почувствовала, что Самсон вознамерился сломить мой дух и сделать из меня смирное, забитое, покорное животное. Смирное животное! Самсон ни о чём другом и не помышлял!
Джинджер даже ударила копытом, настолько её рассердило воспоминание о грубости Самсона.
– Если я не исполняла мгновенно его приказания, он выходил из себя и начинал кругами гонять меня на корде, пока я совершенно не выбивалась из сил. Самсон любил выпить, и я отлично знала, что чем больше он выпьет, тем хуже мне придётся. Однажды он совсем загонял меня; измученная, несчастная и злая, легла я на траву: жизнь представлялась мне беспросветной. На другое утро он явился совсем рано и снова принялся гонять меня кругами. Я и часа после этого не передохнула, как Самсон снова пришёл с седлом, уздечкой и каким-то новым мундштуком. Я и сама не знаю, как случилось то, что произошло потом: едва успел он сесть в седло и вывести меня на площадку, как я чем-то вызвала его неудовольствие и он с силой хлестнул меня кнутом. Новый мундштук причинял мне непереносимую боль, я неожиданно взбрыкнула задними ногами, чем привела Самсона в неистовую ярость, и он принялся избивать меня. Тут во мне взыграло: я стала брыкаться, взлягивая то передними, то задними ногами, как никогда в жизни ещё не делала. Самсон сражался со мной, он долго удерживался в седле, истязая меня кнутом и шпорами, но кровь моя кипела, я должна была во что бы то ни стало сбросить его на землю! Наконец наша яростная схватка закончилась: я сбросила его назад. Я слышала, как он тяжело ударился о землю, но, не оглядываясь, понеслась галопом на другой конец поля. Оттуда я наблюдала за тем, как Самсон с трудом поднимается на ноги и, хромая, уходит в конюшню. Я стояла под дубом в настороженном ожидании, но никто не появлялся, никто не пытался ловить меня.
Шло время, солнце припекало всё сильнее, вокруг меня роились мухи, садясь на мои окровавленные шпорами бока. Я с самого утра не ела и сильно проголодалась, но на этом вытоптанном поле травы не хватило бы и гусю. Мне хотелось прилечь и отдохнуть, но я была туго засёдлана, к тому же я умирала от жажды, а вокруг не было ни капли воды. День проходил, солнце уже клонилось к горизонту. Я видела, как загоняют других лошадей, и знала, что их ожидают полные кормушки. Наконец, когда солнце совсем закатилось, из конюшни показался старый хозяин, неся в руках лукошко. Мистер Райдер был приятным стариком с совершенно белыми волосами, а голос у него был такой, что я могла бы его различить среди тысячи других. Голос не был ни высок, ни низок, но очень звучен, слова он выговаривал ясно и ласково, когда же мистер Райдер отдавал распоряжения, его голос приобретал решительность и властность, которые и лошадям, и людям внушали необходимость повиноваться.
Мистер Райдер без поспешности приблизился ко мне и, потряхивая овсом в лукошке, мягко и спокойно заговорил: «Пойдём, моя девочка, ну пойдём же, пойдём!»
Я не двинулась с места и позволила ему подойти ко мне, он протянул лукошко с овсом, я принялась есть, не испытывая ни малейшего страха, все мои страхи исчезли при первых же звуках его голоса. Пока я ела, он стоял рядом, похлопывая и поглаживая меня; заметив же на моих боках запёкшуюся кровь, пришёл в сильное негодование. «Ах ты, моя бедная, – приговаривал он, – с тобой плохо обошлись, очень плохо обошлись с тобой!»
Потом он осторожно взялся за повод и повёл меня в конюшню. У дверей конюшни стоял Самсон. Завидев его, я прижала уши и ощерила зубы. «Отойди в сторону, – сказал хозяин, – и держись подальше! Кобылке и так досталось от тебя сегодня». Самсон проворчал что-то насчёт злобной твари. «Запомни, – сказал ему отец, – человеку с дурным характером никогда не вырастить добрую лошадь. Ты ещё плохо знаешь своё дело, Самсон».
Хозяин сам поставил меня в стойло, собственноручно снял седло и уздечку и привязал меня. Он распорядился принести ведро тёплой воды и губку и, приказав конюху держать ведро, долго и осторожно очищал мои бока от запёкшейся крови. Его руки двигались так бережно, как будто они ощущали мою боль. «Спокойно, моя прелесть, спокойно», – убеждал меня он, и мне становилось легче от его голоса.
Тёплая вода тоже облегчала боль. Углы моего рта были так изодраны мундштуком, что я не могла есть сено: стебельки царапали. Хозяин внимательно осмотрел мои губы, покачал головой и велел конюху принести кашу из отрубей, добавив туда и муки. Как же это было вкусно!
Хозяин стоял возле меня, пока я не доела весь корм, изредка потрёпывая меня по холке и разговаривая с конюхом. Хозяин говорил: «Если породистую, норовистую кобылку не обучать без насилия, она так и не станет хорошей лошадью».
После этой истории хозяин часто навещал меня, а когда мой рот зажил, поручил моё дальнейшее обучение другому объездчику, которого звали Джоб. Джоб был со мною ровен и внимателен, и я быстро научилась всему необходимому.
Глава VIII
