Роман, каких тысячи

скачать книгу бесплатно


– Чудную. Это раньше, до сегодняшнего дня, вы были гейшей.

– А теперь я кто – гетера?

– Вы очень красивы сейчас.

– Все вы врете.

– Провалиться мне на том месте. Вам никто не говорил, что у вас такие же точеные глазницы, как у американских индейцев?

– Ну… каждой женщине охота быть похожей на Гойко Митича, – она нарочито грубо шмыгнула носом – «по-девичьи», как любила говорить, посмеиваясь над собой. – Это большая честь.

– Я не виноват, но у вас такой же лоб, надбровья…

«Чего несу?».

Кто-то зашел в парадную и, пройдя мимо них, растворился на лестнице, не оставив никакого следа.

Пока они были в парадной, погода переменилась и когда они вышли на улицу, ветер уже стих, но повалил сухой, крупный снег и откуда-то взялось на небе ярчайшее солнце, и ничего нельзя было разглядеть в двух шагах из-за мелькавших хлопьев и слепящего света. Словно боясь потерять Н. , шедшую рядом, он взял ее за руку.

– Неизвестно, чем все это кончится, – сказал он, прощаясь на автобусной остановке.

А потом были очередные «сутки»… Теперь совместные дежурства превратились в своеобразные долгие свидания с гарантированным продолжением на следующий день. Долгие… да еще с продолжением…да они мелькали, как…!

Им надо было делать вид, что из больницы они уходят порознь, и чтоб иметь возможность улизнуть от ничего не подозревавшей Ридовны, был разработан шифр. Если утром, перед уходом, сидя в ординаторской, он напевал «Подмосковные вечера», это означало, что он будет ждать ее на Беринга, если «Стою на полустаночке…» – на Невском у Гостиного; «Трещит земля, как пустой орех…» – сегодня они не смогут встретиться, но такого ни разу не случилось.

…. Их следующий день тоже выдался пасмурным, но гораздо теплее, вместо снега накрапывал дождь, и оба они были одеты по-другому. На ней был серый финский плащ, а на нем серое вельветовое пальто с кушаком – как специальные маскхалаты для дождливой питерской погоды. Ему нужно было постричься, к тому же это неплохое алиби – «такие очереди в парикмахерских, целый день просидел…» – оправдался бы он перед Леной за свое отсутствие дома, а на самом деле салон мужских причесок на Литейном в тот день был пуст. Пока его стригли, он думал о ней, рассеяно глядя в зеркало на свою, уже начинающую терять волосы, голову , торчащую из повязанной простыни яйцом, по которому вот-вот треснут ложечкой и приступят к завтраку. Мм-да…как же ты постарел, как быстро все летит! Давно ли на таком же кресле сидел долговязый, стеснительный мальчик, на чьи золотистые кудри созывали смотреть мастеров со всего зала и пытали не краситься ли он, не снимается ли в кино, а какая-нибудь резвая молодка, по-матерински потрепав его вихры, скажет: «Давай меняться. Зачем тебе такие…». Зачем…? Сейчас бы пригодились, ведь там, за дверью тебя поджидает самая ироничная, самая обворожительная из женщин, к тому же на целых восемь лет моложе тебя, и ты – кретин, что пошел стричься в ее присутствии, сейчас тебя оболванят, и вовсе не факт, что ей понравится твоя остриженная башка? Ну, а чем ты можешь завлечь девушку? Не наградил тебя господь ни шибким умом, ни мужеством, ни силой, ни большой зарплатой… Интересно, сколько может продержаться человек, неподвижно сидя перед зеркалом, чтоб не сойти с ума? Шевелись, шевелись, девонька – я уже соскучился без нее, и времени у нас кот наплакал. Между прочим, мы с тобой коллеги, ведь хирурги свой род ведут от брадобреев, так что постарайся побыстрее, пожалуйста.

– Боб Синклер! Ну, вылитый Боб Синклер! – демонстративно отступив на шаг, чтоб лучше рассмотреть его новый облик, восхитилась она, когда они вышли на улицу. – Теперь вы, конечно, меня бросите.

– Ладно, ладно… Ничего, придет когда-нибудь и ваш черед стричься, – он торопливо размазал дождевые капли по волосам, чтоб вернуть себе человеческий облик. – Вы хотите есть?

– Ужасно. Кстати, вот напротив ресторан «Волхов».

– В упор не вижу, – угрюмо буркнул он, вспомнив о содержимом своего кошелька. – И хватит издеваться надо мной… Да и что может быть лучше пирожковой?

Переходя Литейный, он взял ее под руку.

– Это же не конспиративно, – зашипела она. – Нас могут случайно увидеть сотрудники или ваши многочисленные родственники, разбросанные по всему городу.

– А мы ничего плохого не делаем. Вы попросили своего товарища по работе отвести вас на консультацию к наркологу. Что в этом предосудительного? В одиночку трудно решиться на такой шаг.

– Миленькая легенда, и относительно меня просто безупречная.

Они перекусили в кулинарии «Волхова», взяв по горшочку солянки и макарон, и ели стоя. В тесный каземат кафе набился народ, от толчеи и горячей пищи стало жарко, и она расстегнула плащ. Бледное после дежурства лицо раскраснелось, взмокло, и он увидел, как это ей идет.

– Никогда не была здесь.

– Я тоже. Признайтесь, вам не по душе такая грубая, простая пища? Завтрак докеров и каменотесов.

– Очень вкусно, только мне все не съесть.

– Не знаю, не знаю…деньги плочены немалые. Я, знаете ли, не приучен трудовой копейкой швыряться.

– Так вы это… на билетах в кино сэкономите, дневной сеанс не вечерний – двадцать пять копеек.

– Так-то оно так, а вдруг фильм двухсерийный?

– Зачем же предполагать худшее?

Счастье блуждало по их лицам, нашептывая очевидное: «Вам всегда будет хорошо вдвоем, всегда и везде».

– Вы помните «пышечную» на Льва Толстого, рядом с институтом?

– Еще бы… Это было нашим любимым местом, мы с девчонками постоянно ее посещали.

– Представляю, как вы стоите в очереди и, глотая слюнки, любуетесь процессом приготовления – аппарат выдавливает из себя толстые кольца блеклого, белого теста, и заготовки начинают медленно-медленно проплывать по кругу в кипящем, шипящем масле. Темп их продвижения настолько медлителен, что вызывает всеобщее раздражение. Продолжая испытывать ваше терпение, тесто становится все темнее и темнее и, наконец, готовая, темно-желтая пышка выкатывается на поднос. Завораживающая метаморфоза. Сверху пышка посыпана сахарной пудрой, в которой неизбежно испачкается ваше лицо при поедании. Жирными масляными пальцами – тонкие дешевые бумажные салфетки мгновенно пропитываются маслом и не спасают – вы сжимаете стакан «бочкового» кофе с молоком…

– Прекрасно. А, кроме пышек, я еще люблю жареные пирожки с мясом.

– Замётано. В следующий раз пойдем в «Колобок», тут неподалеку на Чайковской. Чего ты смеешься?

– Так…Тоже кое-что вообразила… Главврача вспомнила. Сегодня на отчете она вдруг стала сетовать, что на территории больницы много кошек развелось. Я представила, что теперь, сдавая дежурство, мы обязаны будем предъявлять изловленных за сутки кошек, вроде матросов на корабле, что за крыс получают отпуск. И как вы входите в кабинет и вместе с кипой историй болезни гордо вбрасываете ей на стол жирного, рыжего, пушистого кота, а сзади виновато плетемся мы с Ридовной, волоча за собой по полу за хвосты жалких, ободранных кошек, не идущих ни в какое сравнение с вашей добычей.

– Хохотушка ты.

– Это у меня гипоксия мозга после суток.

А после кулинарии они направились к «Родине», где вторым экраном шел «Жестокий романс». Две серии… и он, не выпуская ее руки из своей, жалел, что не двадцать. Он смотрел на ее профиль в отраженном свете экрана, стараясь запомнить ее лицо таким, каким оно было сейчас при этом освещении и думал, какой постоянно счастливой могла бы быть его жизнь рядом с ней. Сам себя счастливым не сделаешь, счастье всегда кто-то дарит, оттого и ищут, и всю жизнь ждут , и сохнут в разлуке, и не могут жить без этого человека. Он хотел запомнить свое подобострастное счастье в этот час, запомнить навсегда, потому что такие пустяки, как прикосновение, взгляд и делают жизнь жизнью и, если уметь воспроизводить это в памяти, то этим можно прожить какое-то время.

С раскисшим сердцем следя за тем, что происходило на экране, он чувствовал , что остро завидует Михалкову, блистательно исполнявшему роль Паратова, и неизбежно ревнует. Увы… надо признаться, что сам-то он скорее Карандышев, и это в его физиономию летят брызги от яблока, разбитого ударом волосатого кулака настоящего мужчины. И сам он никогда не будет владельцем пароходов, золотых приисков, банков… никогда не станет сильным мира сего, никогда не подарит Н. бриллиантовое колье. Что, вообще, он может ей дать? – Ничего. А, как хотелось бы…

В те дни кино действительно стало для них «важнейшим из искусств». Кинотеатр был единственно удобным местом, где они могли уединиться, укрыться в темноте от посторонних глаз. Он помнит каждый просмотренный вместе фильм. Странно, но именно в то время на экраны выходили необыкновенно талантливые, интересные фильмы, как по заказу. Ну, например, «Бал»…

Он ждал ее на Невском, возле «Художественного». Жаркий весенний полдень. Мимо него магмой текла по тротуару людская толпа, извергаемая метро. Казалось бы – ну как не затеряться в таком многолюдье, он запросто может прозевать ее, но глаза настойчиво и собранно фиксировали сотни лиц, мгновенно освобождаясь от ненужных следов на сетчатке – нет, нет, не то, ждите, нет, нет… стоп! Господи, как же она хороша сегодня! Как ей идет этот светлый пиджак, в котором он никогда не видел ее раньше, совершенно новый для нее стиль. Как ей идет солнце, весеннее тепло! И как все безукоризненно – прическа, косметика, ресницы, губы… как с обложки глянцевого журнала. И, видимое только ему, смущение своим великолепием. А толпа обтекала ее, не задевая, не прикасаясь, несла ее, но она сама не принадлежала этой реке.

– Что? Что-нибудь не так? Где? Тут? Могли бы и не заметить, маленький прыщ не сделает из красавицы уродину.

– А не надо выдавливать то, что ниспослана природой. Лихо пусть себе и лежит тихо.

«Зацеловать до смерти и все дела»

– Ели бы я вчера не поработала над этим, – ткнула себя в щеку, – вы бы сейчас старательно делали вид, что со мной незнакомы.

– Откуда на вас такая роскошная вещь? Сюда так и просится «Орден Трудового Красного Знамени» на лацкан; как у знатных ткачих тридцатых годов.

– Франция.

– Ой? Так я и поверил.

– Могу этикетку показать. Нет, мне это нравится… – возмутилась она. – Все-таки правда, что мы, женщины, одеваемся только для себя, друг для друга, а мужчинам все равно, что ни одень.

– Сейчас мы опоздаем на журнал.

И погас свет, и снова чудо кино было необъяснимо созвучно с чудом их совместного существования в полумраке кинозала. Этторе Скола сотворил гениальный фильм. Такое, конечно, мог сделать только западный человек, с чисто европейской ментальностью. Невозможно представить, чтоб так рассказать о любви, о стране, мог бы русский режиссер , каким бы великим он ни был. Иная культура, никуда не денешься.

Хотя все персонажи вполне узнаваемы. Холодная, красивая брюнетка в строгом черном костюме, волосы острижены в четкое каре – вылитая Регина. Пожилая худощавая дама, малопривлекательной внешности с уродливым пучком волос на затылке напоминала одну из подруг его жены, с которой Лена вместе работала на Севере после института. Но больше всего в глаза бросалась миловидная, радостная женщина, полная, невысокого роста, в простой, белой блузке с цветочками, в черной юбке годе и немыслимой шляпке, приколотой к вьющимся стриженым волосам. Партнер был выше ее, и она, положив руку ему на плечо, так узнаваемо смотрела на него снизу вверх, таким благодарным, обожающим взглядом, суетливо стараясь не спугнуть неловким движением мужскую благосклонность.

– Смешная… Как божья коровка. На меня похожа.

– Действительно похожа, – признался он. – Особенно в профиль.

– Я ее понимаю, за всю мою жизнь меня ни разу не пригласили танцевать. Ни на одной вечеринке.

В первые дни после освобождения Парижа от немцев, партнер появляется в танцевальном зале на костылях. Он герой сопротивления, в черном берете маки, правая нога ампутирована. Его счастливая женщина выбегает к нему навстречу. Они начинают танцевать, окруженные старыми знакомыми, посетителями заведения. Он подпрыгивает на одной ноге, уверенно попадая в ритм танца… И опять этот ее взгляд…

Ни он, ни Н. тогда не придали значения, что из всех персонажей фильма несчастье произошло именно с этой парой.

5.

А потом погода испортилась… Позаимствуем эту фразу, тем более, что в ней нет ничего явно авторского. Кто угодно мог так сказать. Иначе все пришлось бы брать в кавычки, а ведь никто не берет. Никак не доказуемый плагиат…

Итак, на четвертый день их приезда погода испортилась. Задул не просто холодный – ледяной северный ветер, заставлявший вспомнить описание норд-оста Паустовским, небо обложили тучи, постоянно лил дождь, море остыло до семнадцати градусов и сулило стать еще холоднее.

Резкое похолодание совпало с окончанием сезона. Отъезд организованных отдыхающих проходил четко и напоминал спешную эвакуацию из опасной зоны. Несколько «Икарусов» за одно утро вывезли оба корпуса пансионата, в котором теперь оставался только обслуживающий персонал, занятый консервацией здания на зимний период. А они остались жить-поживать совершенно одни на втором этаже опустевшего корпуса. Питаться, как и прежде, ходили в «Ивушку», где сезон заканчивался на две недели позже.

Заметно обезлюдел и пляж. Те, кто остались ждать у моря погоды, ловили моменты, когда разгоняло тучи, и пытались загорать, прячась от ветра за поставленными на ребро лежаками с накинутыми сверху одеялами. По пляжу передвигались, тоже завернувшись в одеяла, как индейцы в пончо. Купаться никто не стремился, разве что на минуту-другую окунались в бодрящую воду, чтоб как-то оправдать свое отпускное пребывание на море.

Зато теперь представилась возможность возобновить свои оздоровительные пробежки, к которым он привык дома, ежедневно бегая в Сосновке. Можно было бегать по кромке пляжа вдоль моря, никого не стесняясь и никому не мешая. Ему хватало сил преодолеть пару километров до обрывистого плато, где, как он считал, заканчивался пляж, но однажды, решив прогуляться дальше, как на оазис, наткнулся на заброшенный пансионат ранней советской постройки в окружении неожиданной для степи флоры субтропиков – мощные кипарисы, магнолии, самшитовый кустарник… В море вдавались волнорезы, а для укрепления берега у воды были навалены бетонные рогатки, похожие на лежбище сивучей. Наверх к пансионату вела белокаменная лестница с лепными, гипсовыми вазами на перилах, конец ее терялся в темной зелени кипарисов. Старые трещины ступеней поросли мхом и травой. Повсюду по мокрым плитам лестницы ползали черные улитки. Их было так много, будто каменная лестница служила столицей улиточного царства.

Накрапывал дождь. Поднявшись по лестнице, он вышел к белому зданию с колоннами у парадного крыльца, (скорее это была какая-нибудь заброшенная государственная дача, а не пансионат), почти целиком спрятанному от взора с моря благодаря уступообразному рельефу склона и густой зелени вокруг. Местность оказалась безлюдной, ни души не встретил он, пока бродил по дорожкам вокруг да около. «Сюда надо привести Дашу. Это тайное существование пустующего замка, как сказка о спящей царевне, уколовшейся о веретено». Обойдя здание кругом, он увидел еще одну лестницу, стальную, ведущую к смотровой площадке на краю плато.

Здесь, наверху, расстилалась бескрайняя, ничем не загроможденная степь, вблизи возделанная под кукурузное поле. Высоковольтная линия электропередач и водонапорная башня одинаково затеряно смотрелись на ее просторе. А море с высоты предстало по-настоящему огромным и непривычно разноцветным. Здесь – серое под дождем, а по правую руку вдали, где Одесса – солнце, и морская изумрудная гладь, а ближе к горизонту темная яростная, почти чернильная, синева штормовых волн.

Он подошел к самому краю обрыва и , глянув вниз, испытал легкое головокружение. Он боялся высоты, как и она…

Они гуляли в ЦПКиО и набрели на аттракционы, и он уговорил ее прокатиться на Чертовом колесе. В эту весну они все делали, очертя голову, безотчетно, словно заново открывали для себя мир. Да так оно и было на самом деле – для них двоих все было в первый раз, и прежний их опыт существования в мире, каждого по отдельности, оказался мелким, несовершенным и не мог быть востребованным.

Очереди в кассу не было никакой, их услужливо усадили в железную, ненадежную люльку, огороженную по бокам только цепью. При посадке колесо, не останавливаясь, медленно продолжало двигаться. Постепенно, точнее – поэтапно, они поднимались все выше и выше, и не успели опомниться, как люлька, , в которой они сидели напротив друг друга, оказалась на страшной высоте, высоко-высоко над деревьями и крошечными человечками внизу, и в этот момент он увидел, как она вся напряглась от нахлынувшего испуга, но продолжала смеяться, отчаянно пытаясь выглядеть бесшабашно радостной. Он видел ее, даже не женскую, а скорее детскую беззащитность перед своим страхом. Она призналась, что ей ужасно страшно. Как назло, колесо еще больше замедлило свое вращение, и открытая люлька, покачиваясь, застыла на самой верхотуре.

«Смотри только на меня, только на меня, – приказал он ей, и мысленно обругал себя, вспомнив ее недавний обморок в операционной и испугался, что вдруг она и сейчас потеряет сознание. Своими заклинаниями он также спасался и от собственного страха – не мигая глядя перед собой, на всю жизнь запоминая ее , сидящую посреди неба , в сером плаще с поднятым воротником. – Вот так, только на меня. У тебя такие красивые глаза. Такие красивые брови. Да, да. И такой красивый лоб и волосы» – гипнотизировал он, заклиная колесо вертеться быстрее. И только когда они миновали пик и стали спускаться, страх внезапно исчез, исчез совсем, и осмелев, она даже обернулась посмотреть, не виден ли отсюда ее дом на берегу Финского залива.

Хороший был день, солнечный, теплый, и только начинался. Очутившись снова на земле и посмеявшись над пережитым стрессом, они независимо друг от друга пришли к выводу что проголодались. Пожалуй впервые натюрморт с неубранной со стола грязной посудой и стаканами, в кафе, куда они тут же зашли, не раздражал, а казался уютным и живописным. Занятые друг другом, они легко мирились с окружающей действительностью, и чем проще она была, тем лучше. Ангелы – не снобы, и им тошно на небесах, как выяснилось.

Чахохбили были единственным блюдом в меню.

– Похоже на последствия куриной атомной войны, – сказал он, разглядывая на тарелке месиво из перемолотых косточек с обрывками кожи и мяса. – А. как вам на вкус? Вы должны хорошо разбираться в грузинской кухне.

Он намекал на ее приятельские отношения во время учебы в институте с однокурсником из Тбилиси, которого звали Мамука. С ее слов, это был не обремененный интеллектом, но симпатичный неглупый парень, с природным юмором и иронией, хорошо разбирающийся в людях, всегда готовый по-мужски защитить ее. Она шефствовала над ним, готовила к сессии, подсказывала на экзаменах… Мамука же , вообще, считал ее светочем знаний и восхищался ее остроумием. Никаких знаков любви с его стороны не наблюдалось, оба они довольствовались только дружбой, в которую, как известно, мало кто верит.