скачать книгу бесплатно
Эти обстоятельства привели к обеднению кочевников и, как следствие, к их вынужденному оседанию, так как кочевать без скота не имело никакого смысла.
Власти сами признавали, что в послереволюционные годы процесс оседания был «вызван упадком животноводства, в особенности овец»
. В то же время наблюдалось постепенное – и достаточно быстрое – восстановление хозяйства и благосостояния кочевников
. Стихийный переход на оседлость в целом был «довольно условным», и, например, в казахском хозяйстве по-прежнему «скотоводческие элементы относительно преобладали над земледельческими». С «европейской» точки зрения все без исключения казахи оставались кочевниками
. Временный переход на оседлость из-за обеднения был обычным явлением
для кочевой цивилизации в кризисные периоды.
Кроме того, в 1920-х гг. наблюдалось разлагающее, подрывающее кочевое общество явление – перерождение его традиционных институтов. Так, в Казахстане многие аткаминеры погрязли в коррупции, стяжательстве, превратились в посредников при даче взяток властям, львиную долю которых часто забирали себе
. (Очевидно, такое явление наблюдалось уже до революции.)
Сохранялись такие отрицательные особенности кочевого общества, как экономическое расслоение, кабальный характер взаимоотношений внутри рода, укрывание преступников сородичами
, барымта, конфликты с оседлыми народами, набеги на земледельческие аулы с целью кражи и грабежа скота
. Так, туркмены Хорезмского оазиса, жившие в бедности, имели своим основным занятием «калтаманство» – грабеж своих соседей, оседлых узбеков
. (Как известно, набеги и насильственные «изъятия» имущества – прежде всего скота – всегда составляли немаловажный элемент жизнеобеспечения кочевников
.) Еще одной проблемой, связанной с общественной безопасностью в «кочевых» регионах, были столкновения между кочевниками на этнической почве. Так, положение на юге Адаевского округа Казахстана и севере Красноводского региона Туркмении характеризовалось долговременным вооруженным противоборством между казахами и туркменами
.
Племенная и родовая вражда, характерная для кочевников, проникла в местные органы власти. В некоторых «кочевых» районах руководящий состав советского аппарата состоял из представителей одного племени или рода, и лучшие земли и воду захватывало одно сильное племя или род
. В Казахстане внутри краевой и местных организаций ВКП(б) шла родовая борьба. Интересно, что власти использовали ее в своих целях – например, рекрутируя активистов, ответственных за сбор налогов в аулах, из враждебных этому аулу родов
.
Подытоживая вышесказанное, следует сделать вывод, что кочевые общества в СССР в 1920-х гг. сохраняли свою традиционную политическую структуру. «Родовые авторитеты» приспосабливались к новым политическим реалиям, либо получая контроль над низовыми органами советской власти, либо попросту игнорируя их. Кочевья фактически были «государством в государстве», огражденным от прямого воздействия советской власти. Несмотря на то что кочевая экономика переживала трудности, не произошло массового перехода кочевников на оседлость.
Конечно, кочевое общество 1920-х гг. нельзя идеализировать. В нем присутствовали политическое и имущественное расслоение, эксплуатация, межродовая и межэтническая вражда, коррупция среди «родовых авторитетов». Однако в целом кочевая цивилизация оставалась внутренне устойчивой – и политически, и экономически – и пыталась приспособиться к новым реалиям. В этом проявилась традиционная, присущая кочевникам гибкость.
Само по себе уклонение кочевников от участия в жизни государства не являлось главной проблемой для властей СССР, ведь, даже если кочевников было 3 млн человек, это составляло всего лишь 2 % от численности населения страны. Однако кочевники занимали огромные и стратегически значимые территории, что и было главной проблемой для власти. Контроль «оседлого» государства за кочевыми народами вообще затруднителен, а в России после событий революции и Гражданской войны стал еще менее достижимым. Если во многих частях страны советская власть была установлена с трудом, то на «кочевых» территориях она не была установлена вовсе, что позволяет говорить о совершенно особой ситуации, сложившейся в этих регионах.
Взаимоотношения Советского государства и кочевых обществ были еще более острыми, чем отношения обычного «оседлого государства» и кочевников. Так, власти Российской империи могли найти и находили общий язык с родовыми властителями кочевых обществ (хотя в конце XIX – начале XX в. ситуация осложнилась из-за переселенческой политики). Однако для советской власти родовые властители априори были «классовым врагом», причем врагом особо опасным из-за того влияния, которое они имели на массу кочевого населения. В таких условиях, усугубленных уверенностью советского руководства в наличии постоянной «внешней опасности» для страны, «кочевая цивилизация» была обречена на жесткий конфликт с государством, что и показали события 1930-х гг.
Советская власть и трансграничное кочевье: непримиримые противоречия
«Кочевые» регионы занимали в Советском Союзе важное стратегическое положение. С одной стороны, близость национальных регионов к границе была полезной для СССР. Так, например, Бурятия играла особую роль в отношениях с азиатскими странами – особенно с Монголией, которая, как осознавали власти, по «культурно-национальным признакам, и языку, и формам хозяйства близка бурятской народности». Для расширения соприкосновения границ Бурятии и Монголии в 1924 г. даже предлагалось присоединить к бурятскому эксклаву – Агинскому аймаку – часть Дальневосточной губернии с железнодорожной станцией Оловянная
. (Это предложение было отвергнуто.)
Тюркское и другое мусульманское население западной части Китая (провинция Синьцзян) «тяготело» к жителям сопредельных республик СССР. В 1924–1925 гг. в китайском Илийском округе, как выяснили советские дипломаты, «сам факт существования по соседству родственных по духу, языку, обычаям и религии национальных советских республик достаточно революционирует местное население, стонущее под игом и эксплуатацией». Секретарь советского консульства в Кульдже Д.К. Ступников в 1926 г. выяснил, что местные калмыки интересуются «об участи переходящих из Зап[адного] Китая в СССР, дают ли им землю, не отбирают ли скот, разрешают ли развивать хозяйство»
. В сентябре того же года НКИД сделал вывод, что в китайской Кашгарии «мусульманское население… во главе с авторитетными духовными лицами, ища… сближения [с Советским Союзом], относится к нам в высшей степени дружески и лояльно»
. Влиял здесь не только факт создания национально-территориальной государственности «мусульманских» народов в рамках СССР, но и давление со стороны Китая на некитайское население его западной провинции.
Однако, с другой стороны, примыкание «кочевых» регионов к сопредельным странам было проблемой для Советского государства. Кочевники традиционно не признавали государственных границ – особенно если они были проведены поперек территорий, где эти народы жили и кочевали веками. Особую тревогу могла вызывать опасность полной или частичной откочевки какого-либо народа за границу, которая была вполне реальной, если вспомнить прецеденты массовых откочевок из России в дореволюционное время.
В период Гражданской войны поднялась волна откочевок казахов
и бурят в Китай
и Монголию, где они спасались и от белых, и от красных. В 1922–1923 гг. в эмиграции находились от 15 тыс. до 20 тыс. бурят. В СССР полагали, что часть ушедших следовало считать прочно осевшей за границей, так как зарубежные власти стремились оставить бурят у себя, «как более культурных». В Монголии оказалась и «значительнейшая часть тунгусов» (эвенков), ушедшая туда из Забайкалья в период Гражданской войны
.
Даже в далеких от границы регионах трансграничное кочевье представляло потенциальную проблему. Так, в период голода 1923 г. Монгольское правительство предлагало российским калмыкам переселиться в Монголию
. Если бы это случилось, мог повториться прецедент массовой откочевки калмыков 1771 г., что ударило бы по престижу советской власти.
Продолжались откочевки и после Гражданской войны. В 1921–1924 гг. в Афганистан эмигрировали не менее 30 тыс. хозяйств – в том числе туркмены и казахи. В 1924 г. в Монголию только из Агинского аймака ушли 343 бурятских хозяйства, уведя с собой 26 569 голов скота
. Казахи и киргизы мигрировали в Китай, особенно в период хлебозаготовительного кризиса 1927–1928 гг.
Тогда же из Гасан-Кулийского и Атрекского районов Туркмении в Персию ушла значительная часть населения, уведя с собой 75 % всего имевшегося там скота
.
Особенно тревожным для властей было то, что за границу массово мигрировали представители наиболее обеспеченных слоев населения, имевшие большое количество скота и другого имущества. Уводили они с собой и опору советской власти – бедняков: по мнению властей, «чтобы бесконтрольно эксплуатировать их труд… за границей»
.
Причины откочевок были и политическими, и экономическими. Во-первых, это недовольство советской политикой – особенно репрессиями по отношению к зажиточным слоям общества. Во-вторых, стремление избежать налогообложения, исполнения натуральных повинностей и службы в армии. Так, в Монголии перекочевавшие из СССР буряты не платили в течение трех лет никаких налогов, а воинской повинности в Монголии вовсе не было
.
Миграция за пределы Советского Союза происходила и в рамках традиционного скотоводческого кочевания. Так, в Туркмении часть населения уходила на зимовку в Персию в долину реки Горган
, так как зимой в Туркмении отсутствовал корм для скота. Однако иногда таким скотоводческим кочеванием прикрывалась эмиграция
.
Способствовало откочевкам то, что границы страны были проницаемыми. В Средней Азии басмачи многократно переходили границу в обоих направлениях. На Алтае в сентябре 1922 г. преследумая властями банда Алагызова ушла через границу в Монголию (всего 50 человек, вместе с семьями)
. Туда же перешли банды Тобокова и Булычева
. Через советскую границу на Дальнем Востоке проникали бандиты (в том числе хунхузы) и белоэмигранты
. Причину проницаемости границ власти видели в том числе в обширности территории страны и слабости пограничной охраны. Так, по состоянию на 1926 г. охрана советско-афганской границы отсутствовала как минимум на протяжении около 250 км – от реки Мургаб до колодца Ширам-Куль. С советской стороны этого участка границы (в Туркмении) свободно пасся афганский скот, «охраняемый басмаческими курбашами»
.
Разумеется, Советское государство негативно относилось к откочевкам за границу, признавая их недопустимыми – и с политической, и с экономической точки зрения, «а также в целях планомерного устройства бюджета, точного учета народного достояния». Власти выражали обеспокоенность тем, что эмиграция «может вылиться в стихийные формы»
.
Кроме самого факта потери населения, опасность откочевок для властей заключалась в том, что граждане СССР, ушедшие за границу, попадали в сферу влияния антисоветской эмиграции. Так, эта проблема была весьма актуальной в случае Бурятии. На территории Китая, в регионе Барга, где в Шэнэхэнском хошуне еще с начала XX в. компактно проживали откочевавшие из России буряты, возник «центр бурятской эмиграции». В 1922 г. там проживали около 700, в 1933 г. – 3 тыс. эмигрантов.
Антиправительственно настроенная часть священнослужителей в Бурятии агитировала бурятское население к «уходу в Китай». Такая агитация имела определенный успех – в январе 1929 г. от 2,5 до 3 тыс. бурятских юрт поднялись с места и придвинулись к границе. Через месяц около 78 юрт (400–500 человек) перешли границу, уведя с собой 9280 голов скота. В Шэнэхэн переезжали и буряты-эмигранты, ранее осевшие в МНР, – в частности, в 1926 г. 10 бурятских семей из Ононгольского хошуна во главе с ламой Г. Дагбаевым. В июне 1929 г. многие бурятские эмигранты в восточных районах Монголии «нащупывали почву» для переселения в Шэнэхэн
.
Власти считали опасной близость проживания кочевых народов к границе. Показательным примером здесь является опять-таки Бурятия. В 1922 г. некоторые представители властей возражали против объединения двух Бурят-Монгольских автономных областей
, сомневаясь, что объединенная Бурятия будет «служить проводником в деле революционирования монгольских масс… так как буряты, в случае давления извне, не окажутся настолько стойкими, как казаки, которым фактически и принадлежит вся пограничная с Монголией полоса». В 1924 г. ОГПУ отмечало необходимость особого внимания к Бурятии, с ее «кочевым населением… в условиях… соседства с Монголией, являющейся стратегическим пунктом для д[альне]в[осточных] империалистов» (имелись в виду Китай и Япония. – Ф. С.), а также из-за «исторически сложившегося взаимоотношения бурят с монголами»
(то есть их этнокультурного родства).
Близость Монголии рассматривалась как фактор, негативно воздействующий на осуществление контроля над кочевниками. В 1924 г. руководство Борзинского уезда сделало вывод, что, «приблизив границы Агин[ского] аймака к Монголии, доходы не увеличишь, так как кочующие буряты будут больше, чем теперь, укрывать за границей свой скот»
.
Характерно, что «нежелательное» влияние, имевшее «внешнеполитический уклон», на кочевые народы власти видели и внутри страны. Прежде всего здесь следует отметить борьбу с распространением панмонгольской идеологии, которая проявлялась в том числе в планах объединения Бурятии и Монголии в одно государство. Проявления панмонголизма среди советских и партийных работников жестко пресекались. Впоследствии обвинения в поддержке панмонголизма стали одним из инструментов кампании массовых репрессий 1930-х гг. в Бурятии и Калмыкии. Негативному отношению к панмонголизму в СССР способствовало также военно-политическое противостояние с Японией. Особенно актуальным этот фактор стал после создания Японией на территории Китая марионеточного монгольского «государства Мэнцзян». Осенью 1937 г., с целью удержания МНР под контролем и предотвращения японской интервенции, в эту страну были введены советские войска
.
Другим аспектом трансграничной миграции были прикочевки в СССР. Во-первых, к ним относилось возвращение откочевников – советских граждан – из-за границы. Так, к 1919 г. часть бурят из китайской Барги вернулась в российское Забайкалье
. В 1923 г. власти отмечали, что часть бурят-эмигрантов «склонна возвратиться на старые места»
.
Весной 1921 г. началось массовое возвращение казахов и киргизов в Туркестанскую и Киргизскую АССР
(имеются разные оценки их численности – Б. Байбулатов проводил сведения, что в 1917–1921 гг. из Китая вернулось 30 тыс. человек
, а Н.Н. Аблажей оценивает число вернувшихся в 64 тыс. человек только к маю 1917 г.
).
Власти поощряли процесс возвращения. В ДВР в 1921 г. был принят закон, согласно которому люди, ушедшие за пределы страны в период Гражданской войны и объявленные «врагами народа», в случае возвращения к определенному сроку освобождались от ответственности
.
Правительство Бурятии было озабочено вопросом переселения из Монголии 23 тыс. бурят, ушедших туда в годы Гражданской войны. (Интересно, что выдвигалась также идея переселить в Бурятию 20 тыс. бурят, проживавших в Иркутском регионе.) Для этого была создана специальная комиссия. Власти надеялись, что откочевники вернутся из Монголии в связи с заключением договора с правительством этой страны о взимании с откочевников налогов
.
СССР направлял своих представителей в Афганистан для переговоров о возвращении эмигрантов. Руководство Туркмении предлагало осуществить возвращение откочевников, «поставив эмигрантские стада в безвыходное положение, так как пастбища, пригодные для них, имеются только на нашей территории». Реакция со стороны эмигрантов последовала: в феврале 1927 г. в Керкинском округе Туркмении происходил «перегон стад эмигрантов-туркмен в Афганистан, ввиду распространившихся слухов о предполагаемой якобы конфискации… всех стад эмигрантов, пасущихся на… территории» СССР. Так, богатый и влиятельный туркмен-эмигрант Наубат Мирахур перегнал 12 тыс. каракулевых овец. Тем не менее в 1926–1928 гг. из Афганистана в Таджикистан возвратились около 7–8 тыс. хозяйств
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
