скачать книгу бесплатно
– Саботаж, дополнительный срок! – кратко пояснил прискрипевший по снегу лейтенант Линюк.
Гриша спокойно объяснил лейтенанту, что тяжело родился, тянули щипцами, голова как огурец, пуговицу ровно пришить не может, вот и с пилой не справился. В больнице покалеченный палец отрезали, послали работать дальше, а ведь могли намотать ещё несколько лет за такое членовредительство.
– Без Мотовилова я кукол делать не могу…
Полковник Зобов вспомнил, как в Новый год в столовой перед охраной, состоящей из демобилизованных красноармейцев, Петрушка бил дубинкой Гитлера по голове. Хлеба у личного состава ИТЛ было достаточно, а вот со зрелищем повезло впервые. Полковник размяк и разрешил Грише ехать с подручным. Так Гриша с Петей пролезли из своего профундиса в калашный ряд придурков и аристократов.
Лагерная жизнь носатого героя началась, когда он, находясь ещё в зачаточном состоянии, свёрнутый из тряпок и разрисованный углём, стал веселить тех, кто от усталости и болезней даже разговаривал с трудом. Враги народа улыбались Петрушке, блатные угощали его хлебом и сахаром. Гришин Петрушка смягчал сердца самых суровых охранников, ему вдруг разрешили иметь деревянную голову, руки, дубинку, лошадку, разнообразных друзей и врагов, он совершенно очеловечился, по нему даже блохи запрыгали; его актёрская карьера складывалась чрезвычайно удачно – слава о нём доползла до начальственных полубогов и богов.
В трясущемся на ледяных колдобинах грузовике Гриша ехал в Красный Яг с Петрушкой и Мотовиловым, который из-за крайней своей худобы сам смахивал на деревянную куклу. Бесконечно разматывалась колючая проволока, пространство расчленяли дозорные вышки и дымовые столбы, длинной цепью тянулись свежесрубленные, не успевшие ещё почернеть бараки. Гриша вспоминал Мироныча: «Не было террористической организации. Был псих, были женщины, был театр. Всё переврали. Было волнение души и кружка Коновалова, рыдала красавица Полутень. Мироныч любил театр и умер таинственно и театрально. И ведь психа того не нашли, даже не искали. Выстрелы в Смольном придумали. Тюрьму на полстраны построили».
* * *
Малолетние враги народа оказались похожими на Гришиных чучелок: на них было наверчено столько тряпок, что самого врага не сразу удавалось разглядеть. Несмотря на то, что печки гудели без перерыва и в бараке висел банный пар, полы были холодные, гуляли сквозняки. Совсем юные враги сидели в кроватках – обструганных деревянных ящиках на ножках. Старшие бегали и дрались. Те, кто умел только стоять, стояли, держась за ящики. Когда кто-то из этих стоящих задумывал сесть, главняня Броня шлёпала по набитому тряпками заду, и жидкие ножки тут же выпрямлялись.
Гриша со своим подручным должен был создать театр, который мог бы идейно воспитывать сбившихся с прямого социалистического пути обитателей ползунковых, младших, средних и старших детских групп, а также гастролировать по зонам, поднимая рабочий дух как зэков, так и вохровцев. Кроме того, Недоквасову с Мотовиловым предписывалось снабжать детдом водой, дровами и быть на посылках у раскулаченного истопника Архипыча.
Архипыч был изобретателем. В прошлой жизни, которая счастливо протекала в деревне Добрые Пчёлы, в старинном доме, оплетённом кружевной резьбой, он изобрёл Особую Механическую Маслобойку. Кузнец Силыч выковал цилиндрики, накладочки, винты. Рюмочка дала ведро жирного молока. Архипыч стал крутить ручкой – шестьдесят махов в минуту – и получил такое вкусное масло, какого в Добрых Пчёлах и не нюхали. Архипыча как имеющего сельскохозяйственную машину эксплуататора винтов отправили с семьёй в дремучие леса, Рюмочку зарезали, в доме устроили клуб. На поселении изобретатель похоронил всю свою семью, он состарился, согнулся, был спокоен, добр, аккуратен – за это ему доверили печное хозяйство детского дома.
Артист Недоквасов произвёл приятное впечатление на толстомясую, похожую на сытую летучую мышь начальницу Гвоздеву – он выгодно отличался от общей массы лагерных аборигенов: держал осанку, говорил баритоном, умел заразительно смеяться и ласково смотрел красивыми глазами, романтически обведёнными чёрными кругами, как у любовников, убийц и самоубийц в немом кино. На новой зоне Гриша был «самоохранником»: Гвоздева разрешала ему бесконвойно перемещаться по лагерю, отлучаться в лес в поисках «правильного» дерева для кукол и декораций. Она помогала доставать краски, бумагу, фанеру и прочий театральный заготовочный материал, а главное – сквозь пальцы смотрела на то, что «артисты» свободно заходят в группы, возятся с детьми и разговаривают с Броней. Общаться с женщинами в лагере не разрешалось, но Гриша и его подручный были на особом положении: в детдоме они выполняли культурно-воспитательную работу и, следовательно, не могли обойтись без помощи няньки.
Алиментарный дистрофик, умный книжный человек Петя Мотовилов поначалу никакого участия в театральном деле не принимал, он носил с кухни чаны с серой жижей, терпеливо ждал конца вражеского обеда, потом вычищал хлебной коркой жестяные мисочки и на детских объедках здорово поправился. Через запотевшие окна дети смотрели, как он ловко колет дрова – своим секретным способом: так, чтобы полено от удара разлеталось на четыре части. Для защиты от резкого ветра Мотовилов наматывал на лицо платок. Большой, с топором, в тряпичной маске, Петя был похож на мифическое существо, демона из народных преданий. С позволения начальницы Гвоздевой он рассказывал детям волшебные сказки и читал стихи, которых знал великое множество, однако выбирал только те, где говорится про еду. Ему не нравилось, что в орешках ядра – изумруд, а вот снег, похожий на сахар и творог, вызывал в нём поэтический восторг. Дети не знали, что такое творог, но с интересом слушали стихи старшей Петиной подруги по ИЛЯЗВу, институту сравнительной истории литературы и языков Запада и Востока:
Аксинья-полухлебница —
Зима на перевал.
Мороз суровый след лица
В деревья надышал.
Стоят они как в сахаре,
Как сахаром хрустят.
А брёвна ночью ахали,
С морозом говоря:
Ах, колемся, расколемся —
Тяжка твоя рука!
Святой Аксинье молимся,
Заступе бедняка.
В печи Аксинья солнечный
Раздует огонёк,
Осядет иней полночью,
Как белый творожок.
Аксинья-именинница
Всем шанег напечёт;
Зима на север сдвинется,
Нам – солнца поворот,
В последний раз, Аксиньюшка,
Метелица метёт[1 - Нина Гаген-Торн. – Прим. ред.].
Главняня назначила Петю дегустатором манной каши, приняв во внимание его сердечное отношение к детям и выпирающие кости. Через несколько месяцев детдомовской жизни Мотовилов настолько растолстел, что мог уже безболезненно сидеть на стуле. Начальница Гвоздева влюбилась в Петю. Однажды она подловила его в коридоре и попыталась обнять. Книжный человек с перепугу уронил ей на ногу ведро с водой и бежал от неё, как Иосиф от жены Потифара. Всесильная Гвоздева могла бы стереть Петю в порошок, выслать его подальше от манной каши и друга Недоквасова, но она проявила великодушие и простила доходягу. При встрече с Иосифом лишь улыбалась и снисходительно шутила про его «хотелку», которую, видимо, сдали в стирку со штанами, а забрать забыли. У Гвоздевой не было недостатка в восторженных почитателях её крепких мясов. Среди вохровцев попадались настоящие сатиры и приапы. Гвоздева купалась в мужском внимании и чувствовала себя Клеопатрой и Екатериной Второй. У Гвоздевой был сын на фронте, она по нему скучала и свои материнские чувства переносила на молодых охранников и заключённых. В чувствах этих Гвоздева заходила слишком далеко, однако её никто не осуждал, вреда никому не было. Ещё начальница любила выпить, но её ни разу не видели осовелой – она всегда находилась на одном градусе бодрости и веселья. Мужское внимание и выпивка были, пожалуй, единственной слабостью Гвоздевой. Она ела самую простую пищу, форменную одежду донашивала до дыр, в быту не терпела никаких «украшательств». Пила разбавленный спирт или «шампанское» – забродивший берёзовый сок Архипыча: старик собирал сок для детского стола и хранил его в подполе в бутылках. Если сок начинал бродить, экономная начальница забирала его и пила, «чтобы добро не пропадало».
В подчинении у Брони были три няньки – две бытовички, у которых здесь же, в детдоме, находились собственные малыши, что было для них несказанным счастьем, устроенным заступницей Гвоздевой, и деревенская девушка Тоня, которая всё не могла понять, за что её отправили в лагерь.
Однажды Петя рассказывал детям шотландскую сказку о том, как мальчик победил морское чудовище. Чудовище грозило разорить королевство и погубить всех людей. Злой звездочёт посоветовал королю раз в неделю отдавать чудовищу на съедение нескольких девушек. Девушек отводили на берег, чудовище слизывало их раздвоенным языком. Каждая деревня должна была предоставить шесть девушек – это было постановление королевского совета. Тоня вместе с детьми слушала сказку. Вдруг она зарыдала, её не мог утешить счастливый конец и королевский пир.
Мотовилов знал, каким образом Гриша «записался в террористы». Гришины симпатии к Кирову он не разделял.
– Душегубец был твой Мироныч, не за что простому народу его любить. Что он делал для того, чтобы крестьянин быстрее усваивал лозунги революции? Да в затылок стрелял за пять колосков. Палач он и душегубец, и не говори мне, Гриша, про него. Из таких театралов утончённых, декадентов, самая мразь получается, ты уж мне поверь. Вот спроси у Архипыча, каково ему было без дома остаться и всех детей похоронить, иди спроси. Обсосал твой Мироныч их косточки и выплюнул.
– Петя, а вдруг он иначе не мог? Может, мы чего-то не понимаем?
– Ты что, его оправдываешь? Палачей народных оправдываешь? Дурак с культёй, глуп, как и его Петрушка!
– Ну не сердись, я правда ничего не понимаю, сколько лет уже живу как во сне…
Дети в средней группе не умели говорить и боялись всего нового – когда из-за Гришиной спины выскочил Петрушка, раздался рёв. Петрушку устранили, начали с чучелок. Чтобы не пугать детей, Гриша стал перед ними сворачивать чучелок из пелёнок и полотенец. Раскрыв рты, малыши смотрели, как зарождается жизнь: вот голова, вот руки, вот рот, нос, глаза! Каждое утро начиналось с кручения чучелок, дети сами рисовали им пуговицы и волосы, они научились складывать слова в предложения и перестали драться. Появились чучелки кошек, собак, охранников, начальницы Гвоздевой (ей очень понравилось) и разных неведомых детям зверей – жирафов, слонов, крокодилов. Самое красивое чучелко было няни Брони – с голубыми глазами и жёлтой косой, уложенной на голове.
Одним из немногих детдомовцев, не испугавшихся Петрушки, был Костик по кличке Мухомор – серьёзный вдумчивый мальчик с крупненькой головкой, но косноязычный, худенький, бледный. У него, несомненно, был научный склад ума. Познавать мир в тюремном бараке было непросто. Костик собирал на подоконниках мумии мух и комаров и часами рассматривал их устройство. У Костика была мама, Броня сказала, что она бывшая балерина, работает на скотном дворе в колхозе имени Кирова и несколько раз в год навещает Мухомора. Когда-нибудь освободится и заберёт ребёнка «насовсем».
Костик обожал Гришу и его театр, он был такой правильный, рассудительный, что ему доверяли ножницы и отвёртки.
– Сто бы тебе больсе понлавилось – ходить в цистой, но лваной одезде или в глязной, но осень аккулатной?
– Костик, лучше, конечно, чистый костюмчик.
– Когда я выласту, буду в цыстом костюмцыке ходить. Иглать с тобой Петлуску. Выступать хоцу. Буду главным.
– Костик, ты молодец, будешь главным. Руководителем будешь, да?
– Буду луководителем театла.
Мухомор единственный из группы мог спокойно сидеть на стуле – другие разбегались, расползались. Гриша рисовал его: с мисочкой, с чучелком, с карандашиком.
В старшей группе Гриша ставил спектакль по башкирской сказке. Эту сказку ему рассказал Петя, а Пете её рассказал фольклорист Мухаметши Абдрахманович Бурангулов – в Уфе, в институте языка и литературы. Сопливые враги народа превращались в богатырей, зверей, драконов, дивов и царей. Петя громко читал сказку, а Гриша и дети показывали сцены. Вот мощно шагает Урал-батыр; минуту назад он стоял за фанерным лесом и ковырял в носу, а теперь идёт искать родник жизни, чтобы победить смерть. Вот доедаемый глистами небесный царь птиц Самрау – у него маска с острым клювом, он парит над землёй и задевает бумажным крылом сидящую в первом ряду начальницу Гвоздеву. Вот дефективный Максимка. Максимка – змей, проглотивший оленя. Змей идёт биться с батыром. Максимке тяжело держать равновесие, но он старается изо всех сил: весь извивается, потому что олень хочет из живота выбраться, и сосредоточенно плюёт ядовитой слюной. Со змея съезжает маска, у него доброе мягкое лицо и монгольский разрез глаз.
Батыры и звери росли на зоне, территория их обитания была ограничена деревянным забором и колючей проволокой, они видели только бараки, сторожевые вышки, зимой – снег, летом – утоптанную землю и где-то там, далеко, розовые кущи иван-чая. На собрании ударница Броня внесла рацпредложение «водить детей любоваться природой». Гвоздева разрешила ей гулять с детьми по лесу в сопровождении военизированной охраны. Прогулки, правда, пришлось на время отложить после того, как два курносых приапа не смогли удержаться от искушения проявить свою античную сущность: добравшись до первых берёз, они побросали винтовки и сняли штаны. Дети шли «чинною кучкою», близорукая няня с букетом полевых цветов плыла в жарком воздухе, жужжали мухи, Панов и Головкин тряслись в приступе гомерического смеха.
Вскоре приапы пересмотрели своё легкомысленное отношение к зэчке Броне. На зоне они были не только стрелками, но и гробокопателями. Ребята, поступавшие в детский дом, были, как правило, чем-то больны либо очень ослаблены. Няньки ложились костьми, выхаживая маленьких врагов народа, но смерть ходила среди кроваток, заглядывала в детские лица. За лагерным забором росло кладбище. Гриша делал фанерные гробы. Вместе с Пановым и Головкиным Броня провожала маленьких покойников в последний путь. Видя, как скорбно нянька прощается с умершими, вохровцы прониклись к ней уважением. Своей строгостью и простотой Броня напоминала Панову и Головкину деревенских старух. Когда Броня снова стала водить детей в лес, стрелки вперёд уже не убегали, штаны под берёзками не снимали, держали себя пристойно, помогали собирать грибы и ягоды.
Броня старалась наполнить смыслом жизнь своих подопечных и к Гришиному театру относилась с благоговением – в нём мир красноягских малолеток становился прекрасным и огромным. В детском воображении нарисованные горы, реки, звёзды, деревья оживали, начинали шевелиться и перешёптываться. Возникали важные понятия – «земля», «космос», «жизнь», «смерть», «добро», «зло». Во вшивых головах выстраивалась чёткая модель мироздания, картина реальности, размазанная, как манная каша по миске, собиралась в стройный и выразительный рисунок. Вместе с героями эпоса дети странствовали по земле и небу, сталкивались с силами природы, боролись за счастье и свободу.
Искренняя, непосредственная игра детей в залатанной одежде, с грубыми масками из веток и шишек, производила огромное впечатление на Петю Мотовилова. «Вот она, древняя мистерия! – говорил про себя этнограф-водовоз. – Вот оно – таинство! Вот оно – чудо. Чудо – в преодолении того, что кажется несокрушимым: дети счастливы в сущем аду. В сказке истина и простота. Народная мудрость – защита для ребёнка… Со сказкой в сердце он пройдёт сквозь заборы и колючую проволоку».
Гриша видел, как меняются, взрослеют, добреют его артисты, он вспоминал театр на взморье и мечтал рассказать о своём тюремном опыте работы с малолетками Игнатию Вячеславовичу Ионину. С детьми Гриша ставил спектакли и выступал в детдомовском зале КВЧ. С Петрушкой ездил по клубам Печорлага. Однажды на гастролях, на дальней зоне, он встретил осуждённого краснозорьского воспитателя и узнал, что огороды, пчёлы, корабль, вишнёвое мороженое и прочие составные детали детского счастья были следствием злоупотребления властью. Дон Кихота приговорили к расстрелу, друзья и воспитанники отчаянно пытались его спасти, он умер в тюрьме. Спектакль был сорван, Гриша забился в угол, деревянный друг тяжело вздыхал на его груди.
К будущему «луководителю театла» Костику приехала мама. Несмотря на редкие свидания, Костик хорошо её помнил и ждал. Был тихий час, но «луководитель» не спал, няня Броня разрешила ему раскрашивать с Гришей космического коня. В дверь постучали, вошла высокая женщина, худая и бледная, как тень, её щёки по-старушечьи ввалились: не спасли от цинги пять капель картофельного сока. Опрокинув баночку с краской, Костик бросился к маме, зарылся в пружины седых волос, а Гриша, когда обрёл дар речи, спросил:
– Маргарита Афанасьевна, почему Мироныч вас жеможахой называл? Что это значит?
– Это из тропаря, Гришенька. «Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою, яко же можаху». Это значит: «Ты, Христе Боже, преобразился на горе, показав ученикам Твоим славу Твою, насколько они могли её видеть». «Яко же можаху» – «насколько они могли её видеть», Гришенька. Купчиха не знала – что за жеможаха, вот Сергей Миронович и обзывался.
– А почему наврали про выстрелы в Смольном? Ведь Мироныча зарезали в скверике, я же был с ним тогда, я видел!
– Гришенька, он так любил своего Кирыча, ну каково ему было признать, что друга рабочих, революционера, первого ленинградского коммуниста, как барана, зарезали? Он ведь в молодости видел, наверное, как баранов режут… Ну каково ему было, представь.
– Маргарита Афанасьевна, Мироныч знал про Костика?
– Знал, я ему сказала, что будет ребёнок.
– Сын Кирова – враг народа?
– Гриша, никому не говори.
– А кто Мироныча зарезал?
– Илья Ефимович Бобриков, первая скрипка. Он был в меня влюблён.
– А что же он сейчас делает?
– Когда война началась, мама мне написала, что бобровый воротник отправили посылкой в Молотов. То есть эвакуировали весь театр. Потом я получила мамино письмо с записочкой от Ильи Ефимовича. Илья Ефимович писал, что сильно поизносился, и ему из театрального гардероба выдали костюм Ротбарта, поэтому он по улицам ходит в костюме гения зла. Ещё он написал, что желает мне поскорее выйти из комы. Может быть, не понял, что я в Коми?
– С ножиком больше не бегает ваш гений зла?
– Он музицирует, Гришенька. Илья Ефимович – первая скрипка.
4
Террористов Недоквасова и Мотовилова переполняло чувство любви к няне Броне. Чувство это проявлялось в том, что Броню они друг с другом никогда не обсуждали, по Брониному заповедному пространству, то есть детскому бараку, даже с охапками дров ходили на цыпочках, разговаривая с самой Броней, смотрели исключительно на её ботинки. Для Пети Броня была неразрывно связана с той серой питательной биомассой, которая по утрам вулканически хлюпала в закопчённых чанах на кухне детдома и в своё время спасла ему здоровье, а может, и жизнь. Гриша был уверен, что, несмотря на дальность расстояния и разность миров, Броня состоит в тайных дружеских отношениях с одним хитрым маскароном на Петроградской стороне: там со стены дома смотрит женское лицо. Маленький Гриша думал, что это его умершая мама просунула голову сквозь стену и притворилась каменной маской, чтобы подглядывать, куда он ходит и как себя ведёт. Ему казалось, что маска водит глазами, но это было не страшно, он делал вид, что не замечает маминой слежки, и всякий раз шёл мимо неё вежливо, не плевался, читал стихотворение или пел песню.
Броня училась в восьмом классе, когда её семью отправили на спецпоселение: оказалось, что тихий Бронин папочка, скромный работник детской поселковой библиотеки, вёл пораженческую агитацию. Агитация выражалась в неправильном распределении книг на полках – до Крупской первоклассник ни за что не смог бы дотянуться, зато контрреволюционная заумь про человека ростом с маленькое ведёрко была расставлена на козырных нижних полках. Кроме того, дома у папочки нашли переписанные от руки антисоветские стихи про профессора Тартарелина, в них милиционеры были изображены идиотами. Решили, что папочка пропагандировал запрещёнку детям в библиотеке, хотя этого не было – в библиотеке он вслух читал журнал «Чиж», а про Тартарелина читал своей жене дома: они вместе хохотали, Броня смотрела на них и радовалась, что родители счастливы:
– «Катенька, – сказал профессор, – брось пришивать ухо где-то сбоку, пришей мне его лучше к щеке».
Папочку звали Иван Адамович Щенкевич. У него был брат Василий, его тоже судили, но не за старушку, которая чернила покупала, а за четырёх коров. В вагоне, пахнущем животными, забитом людьми и узлами, Броня с мамой, бабушкой и папой поехали на север. Их имущество конфисковали, единственной уцелевшей Брониной ценностью было голубое пасхальное яичко на бронзовой подставочке. Бронины воспоминания о переезде были совершенно фантастические: в лесу она заболела и видела вокруг себя не людей, а картинки из книжки про научные изобретения. Настоящие люди валили деревья, складывали их длинным шалашом, сверху закидывали лапником, песком и снегом. Броне же казалось, что всю эту работу делает спрыгнувший со страниц детской книжки ловкий робот Топотун, друг мальчика Толи в белой майке и синих трусах. Ещё к Броне приходили большевик Том Сойер и его злая толстая тётка:
Тётя Полли была настоящей жадиной —
Это всем рассказывал Том,
И сахар, и варенье, и каждую виноградинку
Прятала она под замком,
И Тому давала только по воскресеньям
В награду за хорошее поведенье и ученье…
«Тётя, тётя, покажите,
Где страна большевиков!
Вы всегда меня браните,
Я туда уйти готов».
И, смеясь сердито, тётя
Показала – «Ленинград.
Там и петлю вы найдёте!» —
Том ответил: «Очень рад!»[2 - Надежда Павлович. – Прим. ред.]
Броня лучше помнила то время, когда отец работал на конюшне и вся семья жила в длинном бараке со множеством чужих людей. Щенкевичи занимали угол с буржуйкой, сделанной из железной бочки; от прочего мира их отделяло подвешенное к потолку пальто. Было холодно и голодно, Бронины косы примерзали к обледенелым стенам, крыса покусала бабушке нос. Ивана Щенкевича в бараке недолюбливали и обзывали паном. Бабушка защищала его, грозно взмахивая тряпкой: «Какой из него пан, если он и в Польше-то ни разу не был и по-польски-то никак не говорит!» Бедная бабушка – её покойный муж, Адам Щенкевич, самый красивый инженер путей сообщения Николаевской железной дороги, мечтал, чтобы сыновья были «столь же хорошими поляками, как и хорошими русскими», но в 1939 году в РСФСР это было совершенно невозможно.
Папочка подворовывал – с конюшни приносил овёс: в сапоге, шапке, кармане, рукаве, портянке; ночью тихонько толок его в ступке, утром из кулака высыпал в Бронину чашку с кипятком серый порошок. Получался то ли студень, то ли кисель. Особенно он был вкусен с клюквой и морошкой. В полуночной тишине, составленной из храпа, всхлипов, бормотания, детского плача, время от времени слышалось осторожное «тук-тук».
– Тук-тук!
Ближайший сосед Щенкевичей – ленинградский слесарь Пятаков – из-за стука не мог заснуть. Каждую ночь, услышав ненавистное «тук-тук», он принимался кашлять и материться. Стук прекращался. Румяный пионер с крылышками обкладывал лысину Пятакова тёплой ватой, усталое тело слесаря обретало невесомость, отлетало на василеостровскую кухню, где пахло сардельками и уютно шелестели тараканы, но неумолимое «тук-тук» пробивало брешь в стене, выкрашенной зелёной масляной краской, царство Морфея трещало по швам, верёвки с бельём раскачивал космический сквозняк.
– … твою мать! – кричал Пятаков.
Стук прекращался.
Кто-то донёс, что поляк зерно ворует. Пришли два красноармейца, толкнули нарушителя порядка, стащили с него сапог. На землю высыпалось несколько зёрен. «Бронечке кипяточек забелить!» – отчаянно кричал Иван Щенкевич. Воришку расстреляли, его жену, дочку, мать судили и развели по разным лагерям. Броня осталась совершенно одна, она жила с чувством бесконечной вины перед родными. Что бы она ни делала, перед глазами стоял папочкин кулак с разбухшими костяшками, её единственным желанием было прижаться к нему щекой.
На зоне с Броней могло случиться всё самое плохое, но она снова заболела, а когда поправилась, узнала, что её оставляют в больнице санитаркой. Главным врачом был вольнонаёмный доктор. Он пожалел Броню – то ли за красоту, то ли за доброе отношение к лежачим, долго держал на стационарном лечении, при выписке не разрешил посылать на тяжёлые работы. Этот доктор ничего не делал, только для вида обходил больных, по большей части сидел в своём кабинете и перебирал бумажки. За него работали врачи-зэки. У них Броня научилась колоть вены и лечить обморожения, она в совершенстве овладела техникой возвращения уголовников с Того света, начальство поощряло её мылом и хлебом. Через два года Броню отправили в детдом нянчить малолетних врагов народа. Там она по-стахановски сократила показатель детской смертности и вскоре была назначена главняней. Броня жила в одном помещении с детьми, в своём «уюте», спрятанном за занавеской. От прошлой жизни у Брони осталось лишь хрустальное гранёное яйцо. Чтобы утешить плачущего ребёнка, она забирала его к себе в уют, доставала яйцо и крутила на свет. Детскому глазу открывалось множество голубых фантастических миров.
5
Пошёл десятый год Гришиной лагерной жизни, заканчивалась война, заканчивался Гришин срок. Гриша об освобождении не думал, ему хотелось бы остаться в детском доме с Броней, Петей и Архипычем. «Красные зори» на взморье смыло волной, в отцовской квартире жили и умирали чужие люди, ехать было некуда, да и не пустили бы Гришу в Ленинград, его ждал либо новый срок, либо поселение.
– С нами ещё поживёшь, – утешала Гришу начальница Гвоздева, – куда же мы без Петрушки?
Гвоздева воспринимала детдомовский театр как свою собственность, это был предмет её гордости и зависти крепостников из соседних и дальних лагерей. Гвоздева покровительствовала «артистам» Мотовилову и Недоквасову: они не голодали, им выделили тёплую мастерскую, там стояло большое мутное зеркало, которое начальница чудом раздобыла в печорской тайге, Гриша часами оттачивал перед ним движения зайчиков и лошадок.
Начальница прекрасно понимала, что это Гриша кукол делает и водит, а друг его Мотовилов сбоку припёка, что зря его в артисты записали, хотя он артистически колол дрова, артистически таскал воду и артистически чистил детский нужник. Но она всё равно держала его в «артистах» – видимо, не остыли её романтические чувства. Плотная, курносая, она была похожа то ли на властную помещицу, то ли на шустрого купчину – мецената провинциального театра, осталось только бороду приклеить. Гвоздева заботилась о своём маленьком народце и всеми силами старалась повышать его куртульный уровень: беспрестанно хлопотала – что-то выбивала, добывала, складывала, заносила в списки и охраняла. В детдомовском зале КВЧ образовались библиотека, музыкальный уголок с празднично мерцающими духовыми инструментами и кружок естествоиспытателя с образцами полезных ископаемых, которые кайлом добывали родители юных натуралистов. Питание детей было однообразным, они неделями ничего не нюхали, кроме манной каши с сушёной черникой. При этом культурно-воспитательная сторона их жизни была яркой и интересной.
Со своим балаганчиком Гриша без конца гастролировал по зонам: Петрушка агитировал измождённую почтеннейшую публику выполнять и перевыполнять трудовую норму. Иногда лагерные начальники вызывали Гришу для домашних представлений и детских праздников. С позволения Гвоздевой Гриша брал с собой Костика как ассистента – во время спектакля мальчик подавал ему кукол. Гриша торжественно назначил Костика руководителем театра. «Луководитель» был бесконечно счастлив, после выступления протирал кукол тряпочкой и аккуратно складывал в ящик. Спрятавшись за ширмой, Костик смотрел в щёлку на весёлых сытеньких детей, иногда ему перепадало что-нибудь вкусненькое с праздничного стола. Однажды после представления в доме полковника Грише налили водки. Пришлось выпить. По дороге домой в ледяном кузове захмелевший Гриша обнял закутанное чучелко Костика и сказал, что вообще-то в городе на Неве у них есть большой каменный дом, и в один прекрасный день они туда поедут, будут делать кукол в собственной столярной мастерской и выступать в больших театрах. «Луководитель» пробормотал, что надо бы не забыть маму, главняню и Петю Мотовилова.
На гастролях в Абези Костик впервые увидел северное сияние: в чёрном небе носился золотой ветер – туда-суда, туда-сюда. Там же, в театре, он увидел «самое красивое в своей жизни» – репетицию балеринок: вдруг услышал, как колотят молотками по полу, подумал – ставят декорации, зашёл в зал, оказалось – прыгают воздушные женщины в белых перьях. Они подлетали, застывали в невесомости и мягко опускались на сцену. Так виделось издалека. А вблизи Костик услышал хриплое дыхание, плечи резко поднимались и опускались, на лицах блестели капли, на пачках из бинтов и марли – бриллианты.
В Абези Гриша выступал в театре и в примыкавшей к посёлку лагерной зоне. Однажды ему пришлось репетировать в бараке для инвалидов. На нарах лежали старики с открытыми чёрными ртами, ввалившимися щеками; несколько стариков пришаркали к балаганчику, они скорбно смотрели на Петрушку, его шутки никого не смешили. Костику было страшно от этих стариков. Один старик дал ему кусок концентрата, Костик из вежливости его погрыз. Старик погладил Костика по голове, сказал, что они с Гришей хорошие пуримшпиллеры и если они поедут в Прагу со своим театром, то все будут их смотреть. Там они разбогатеют, будут есть кнедлики, брамбораки и гуляш. Эта идея понравилась Костику, он предложил Грише поехать на зону в Прагу, если это, конечно, не очень далеко.
Больше всего Костику нравилось выступать в садах для детей личного состава лагеря – там давали тушёнку и компот, – и в Печорском клубе – там были большие концерты и весёлые зрители, после Гришиных представлений другие артисты показывали акробатические номера, потом на улице все плясали и пели что-то задорное и непонятное:
Начинаем хулиганить,
Будем вам частушки петь.
Разрешите для начала
На… валенок надеть!
В клубе на руководящей должности работал инженер Николай Иванович. Николай Иванович увлекался механикой, его стол был завален чертежами и проектами. Он по-доброму относился к Грише с его «луководителем», старался, чтобы артистов хорошо кормили и селили в удобном бараке. Инженер рассказывал Грише, как можно устроить канализацию в условиях вечной мерзлоты и подключить к станкам вечный двигатель. Ему очень нравились Гришины марионетки и декорации, больше всего на свете он любил болтики, винтики, шестерёнки и чай с колотым сахаром. У него на столе был ящичек с кусками сахара. К ящичку крепились щипцы для колки, ещё была маленькая пила. Пока Николай Иванович разговаривал с Гришей, Костик колол и пилил сахар, складывал кусочки в сахарницу и в рот, это было замечательно.
* * *
Однажды начальница Гвоздева, сияя от радости, внесла в детский барак пачку новых, пахнущих типографией портретов вождей. Среди них был и Сергей Миронович Киров. Гриша прибил Мироныча над кроватью «луководителя». Киров очень полюбился Костику. По утрам, открыв глаза, Костик первым делом видел засиженного мухами Кирова, который отечески ему улыбался и настоятельно советовал жить, учиться и бороться.
Гриша учил Костика ломать камедь и разговаривать через пищик. Мальчик оказался способным учеником. Костик был шутом-любимцем у Гвоздевой. Часто, пируя в компании приапов, подруга Талии призывала Костика балагурить и веселить народ. В прокуренном бараке, тоже украшенном прибитыми вождями, Костик давал петрушку, талантливо импровизировал, показывал лаццо с мухой и тараканом и приводил пьяную вохру в буйный восторг. Мироныч подмигивал наркомам и отцу народов, те с завистью смотрели на Костика. «Мой!» – говорил Кирыч. «Твой!» – моргал усом Коба.
Гвоздева разрешала Костику свободно гулять по зоне. Иногда он подходил к забору с протянутой поверху колючей проволокой и подолгу там стоял, вызывая недоумение взрослых. У Костика была своя игра, которая называлась «пальцы на свободе». Костик просовывал ладонь в щель между гнилыми досками и шевелил «свободными» пальцами. Сам он был на зоне, а пальцы – на свободе. Для детдомовцев понятие «свободы» было совершенно абстрактным, они росли за забором и не знали, как выглядит другой населённый пункт – город или деревня. Костик же хлебнул «свободы» в поселковых клубах, он-то знал, что такое вольная жизнь. Костику хотелось на «свободу», ему представлялось, что «на свободе» он всегда будет с мамой, которую давным-давно не видел и устал уже ждать, Грише не придётся ездить с Петрушкой по дальним тюрьмам, они будут все вместе жить в каком-нибудь хорошем домике на берегу реки, плавать в лодке, ловить рыбу. Без детского плача, без крика охранников. Сами, одни, в тишине.
На гастролях Гриша с Петрушкой ударно клеймили лодырей, отказчиков, промотчиков, агитировали заключённых перевоспитываться и поднимать рост производственных показателей. Измученные надрывной работой зэки засыпали во время представления, неизмученные выкрикивали гадости. Однажды в тёмном зале, пока Петрушка-стахановец ловко валил лес одноручной пилой, был убит зритель – блатные сводили счёты. Во время аплодисментов человека со всаженной в грудь скобой выносили вперёд ногами.
