Чем чёрт не шутит. Том 2

скачать книгу бесплатно

Чем чёрт не шутит. Том 2
Георгий Павлович Синайский

Весьма правдоподобные, забавно-сатирические приключения известных исторических персонажей рассматриваются в этом сатирическом романе не только с их партийной точки зрения, но и под «просвещённым» углом зрения иллюминатов, а так же и с религиозно-философских позиций. И поскольку даже в шутке есть доля истины, то в этой сатире, охватывающей весь период двадцатого века, доля истины весьма существенна. Критерий истины – общественная практика, это подтверждает. Книга содержит нецензурную брань.

Чем чёрт не шутит

Том 2

Георгий Павлович Синайский

© Георгий Павлович Синайский, 2022

ISBN 978-5-0056-7008-3 (т. 2)

ISBN 978-5-0056-7002-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 18

Вот уже немалый срок, Яков наслаждался жизнью на сказочно прекрасном острове Капри, имея свободный доступ к таким суммам денег, с помощью которых он мог удовлетворять все свои потребности в разумных пределах! Это такие потребности, об удовлетворении которых могли лишь мечтать Маркс Карл и Энгельс Фридрих! А Советский народ, ради построения у себя и во всём мире подобия жизни такой, готов был сносить все тяготы и лишения, ибо, в массе своей, был твёрдо убеждён большевиками, что в конце концов сможет-таки удовлетворять свои потребности без денег, которых очень многим в мире всегда не хватает. Яков же купил себе роскошную двухэтажную пятикомнатную виллу «Сеттани», и большую часть свободного времени проводил в развлечениях и отдыхе доступных лишь за большие деньги. Но всё это было для него мелочью, ибо оставаясь верным своему призванию, он зря времени не терял, и тайно, но активно делился опытом с Сицилийской мафией, помогая ей выкручиваться и жить Мафусаилов век, а не быть окончательно разгромленной в войне, объявленной Бенито мафии и коррупции. Образно говоря, вместо порванных мафиозных сетей, он научил тамошних «рыболовов» плести намного более прочные и гораздо более хитроумные мафиозные сети, в которые они стали, с успехом, ловить «золотых рыбок», в новых течениях общественно-политической и экономической жизни страны. Порвать такие сети или изъять их силовым органам стало не по силам! Иначе говоря, он научил итальянских «сапожников», то и дело латавших рваный «Итальянский сапожок», тому, как надо с толком поставить своё дело, чтобы иметь то, во что обуться самим и надеть каждому из них на палец золотой перстень – что по Древнеримской традиции означает стать свободным и достойным человеком! Учил их, как надо правильно идти на дело и быть хозяином своего дела, а не отдавать его в руки прокуроров и судей. Он научил их не становиться «козлами», даже на «козлином острове» – Капри, а повысить эффективность «Коза Ностра» в США и показать «козью морду» оплоту «Жёлтого Дьявола», послав на три другие русские буквы их силовые органы!

И вот осенним, но по-Каприйски весьма тёплым утром тринадцатого года его пребывания в этом Каприйско-Анакаприйском раю, Яков, шагая на пляж и умильно напевая: «Крутится, вертится шарф голубой. Крутится, вертится над головой. Крутится, вертится, хочет упасть. Кавалер барышню хочет украсть…», засёк за собой «хвост»: троих пижонистых типов. Повиливая «хвостом», от «радости собачьей», Яков заглянул, по пути, к своему новому приятелю: лавочнику Робентино.

– Салют, Робентино!

– Салют, синьор Яков!

– Роба, за мной тянется хвост: три пера прицепилось, а надо бы, чтобы было ни пуха ни пера!

– Проводи их к Лазурному гроту, – подмигнул Робентино, – там для этих «голубых» педерастов самое подходящее место, там мои мачо их и замочат!

– Поиграем с пёрышками в пёрышки: сунем им пёрышком в бок и отправим к ебёной чёртовой матери, пусть ей за подол цепляются! – кивнул Яков, и, вразвалочку, пошёл к Лазурному гроту. Пройдя мимо живописных скал, он спустился, по высеченной в скале лестнице, к гроту, разделся и прыгнул в воду. Вскоре, к гроту были подведены три франтоватые фигуры, их крепко, под руки, держали шесть крепких сыновей Робентино. Заметив это, Яков поплыл обратно, в тёплой, чистой воде, для тёплой встречи явно не святой троицы, дабы «вывести её на чистую воду», и много раз сам «выходящий сухим из воды», не дать ей возможности «выйти сухой из воды»!

– Кто вы, ребята? – спросил он троицу, находящуюся на грани того, чтобы и без воды обмочиться. Но, пытаясь сохранить самообладание, троица лишь дружно восклицала: – В чём дело?! В чём дело?! В чём дело?!…

– У нас дело в шляпе! А вот у вас в карманах, и по карману ли вам ваше дело, сейчас проверим! – ответил Яков, давая указания сыновьям Робентино, которые тут же, играючи ловко, вытащили из потайных карманов пижонов три пистолета и три ножа. И, столь же ловко, но отнюдь не играючи, «врезали», каждому из них, между глаз и в пах.

Терпеливо подождав, когда пижоны будут способны отвечать, Яков повторил свой вопрос, но уже в более мягкой и сочувственной форме, и отечески предупредил их: – Но не пытайтесь мне очки втереть, отвечая на мои вопросы, или тупо крепиться, а то эти ребята будут вас раскусывать-раскалывать, да так, что даже Камо «раскололся» бы, даже мёртвый!

– Я – Хачик Бабаян, – с готовностью, представился один из пижонов, испуганно шмыгая окровавленным носом.

– А меня звать Моча Мочаидзе, – подобострастно, отреагировал второй из них, держась руками за свой пах.

– Михайло Кошкодавенко – я, – выдавил третий, утирая свою, вдрызг разбитую, физиономию. – Мы из Красной России, – добавил он, брызгая кровью.

– То, что вы красные, это теперь по вашим кровавым харям видно! – согласился Яков, и, с гипнотической требовательностью, произнёс: – А теперь выкладывайте всё остальное о вашем пропащем деле!

– Нам было приказано ликвидировать Вас, но, заверяю, что мы лишь пытались предупредить Вас об угрозе со стороны НКВД, точнее, от его Главного управления государственной безопасности, одними из исполнительных сотрудников которого мы, пока, и являемся, хотя и не выполнили это отвратительный и проклятый нами приказ! – «отрапортовал» Моча.

– Спасибо за помощь, ребята! – с усмешкой, поблагодарил их Яков, и поинтересовался: – Каким способом вы должны были сообщить о выполнении задания?

– Телеграммой о хорошей погоде, – уныло произнёс Хачик.

– Сообщите телеграммой о том, что не ждёте у моря погоды, а, тщетно, пытаетесь собрать и ликвидировать весь очень опасный для «поллитрбюро» партии компромат, которого, как песка в море, и неминуемо всплывущего, как дерьмо, и ликвидирующий «поллитрбюро» партии, при хорошей погоде. А посему, для партии оптимальней иметь здесь не большее количество сборщиков, а плохую погоду! За это получите от меня остатки своих жизней, и по жирному куску на жизнь. Мои ребята проводят вас на почту, а затем, посадят на корабль. Сюда вам ещё раз соваться не советую, здесь всё нами пристреляно, и в Красную Россию тоже не суйтесь – пустят в расход. Валите-ка вы на остров Мафия, находящийся у побережья Восточной Африки. Тамошняя мафия в подобных пиратах-отщепенцах нуждается, как некогда Русь в трёх богатырях! Это одно из самых тёплых для вас местечек! А можно вам успешно скрываться от ищеек Сталина, например, на Молуккских островах в Тихом Океане, там рядом море Банда, а бандитов – море, как капли в море среди них затеряетесь! А если ещё подзагореть, так можно мимикрировать и среди африканского народа Банда, они бандитов не сдают, а с вашим чекистским опытом, вы там и в главари-вожди выбьетесь, и для ищеек не засветитесь! – озорно сверкая глазами, наставил Яков незваных гостей на путь истинный, и вернулся к плаванию вольным стилем.

Выполнив почтовое поручение Якова, и получив от него по солидной сумме «подъёмных», этим же днём, «три богатыря» отправились на теплоходе в чёрную Мафию, променяв на неё Красную Россию.

Утром следующего дня, Яков сидел в лёгком плетёном кресле на террасе кафе с видом на море. Над его головой, под дуновением приятного морского ветерка, шелестело листвой оливковое дерево, а в руках шелестела свежая газета. Яков, откинувшись в кресле, пил чашечку кофе, поблёскивая надетым на средний палец правой руки крупным золотым перстнем с жаргоном, и пробегал глазами газетные полосы. На глаза ему попалась и статья о бывших спортсменах, вставших на криминальную дорожку и показывающих на ней ещё более впечатляющие результаты. Особенную прыть проявляли легкоатлеты, которых полиции не удавалось поймать на месте преступления, а с тяжелоатлетами ей, частенько, не по силам было справиться и на местах. Яков, с гордостью заядлого болельщика и одобрением тренера, узнал в напечатанных портретах этих новых чемпионов, своих верных и послушных учеников. Статья же об обычном спорте в Италии, кроме футбола, рекордами и победами не изобиловала.

– Сэр интересуется спортом? – обратился к Якову, сидевший рядом, благообразный старец.

– Да, и таем, что с ним связано, в особенности! – кивнул Яков.

– Тогда имею честь представиться: Сэм Муссабини – тренер по бегу. Я же являюсь и тренером, подготовившим Олимпийского чемпиона в спринте на Олимпийских играх в Париже в двадцать четвёртом году двадцатого столетия нашей эры. Я жив, здоров, хотя уже давно отошёл от спортивных дел и похоронен «газетными утками» ещё в двадцать седьмом. Но всему своё время, и моё время жизни на Капри я не променяю ни на какое золото!

Представившись господином Краплёным, Яков поинтересовался его методикой подготовки бегунов. Польщённый оказанным ему вниманием, старец не стал окутывать тайной истину, какой бы дурно пахнущей она ни оказалась: – О, сэр, я, можно так сказать, реконструктор реактивного бега! Благодаря этому, мой британский питомец Гарольд Абрахамс и взял Олимпийское золото в спринте! Ещё бы! Ведь перед стартом я его всю ночь кормил мочёным горохом и луком с чесноком, да всё это он запивал русским хлебным квасом! Так что перед стартом живот моего легкоатлета страшно вспучило, но я заткнул его заднепроходное отверстие затычкой, и затянул её крепким армейским ремнём, будто закрутил проволокой пробку в бутылке шампанского, и велел держать рот на замке. О! это было взрывоопасное время! Он мог лопнуть с каждой минутой! Всё решали мгновения! И вот участники стометровки встали на старт, и в тот миг как грянул стартовый выстрел, как Вы догадываетесь, сэр, мой питомец расстегнул сдерживающий затычку ремень. Но Вы себе не можете вообразить, всей грандиозности этого старта!! Звук выстрела был перекрыт оглушительным грохотом вырвавшегося на волю «природного» газа! Трусы храброго бегуна разорвало, и они превратились в набедренную повязку. Все другие бегуны на миг другой остолбенели от неожиданности, а моего питомца буквально швырнула вперёд мощнейшая струя извергающегося из его недр вонючего газа! Душа моего питомца ушла в пятки, а тело мчалось вперёд быстрее, чем камень, пущенный из пращи, он еле успевал переставлять ноги, создавая вид бега, а не полёта! Нет, сэр, ни какой пинок, ни какой запал вдохновения с такой скоростью Вас не понесёт! Пердёж, оглушительный, простите, пердёж придавал его телу реактивную скорость движения! При этом он испускал такое зловоние, что сбил дыхание у всех остальных бегущих позади него. Многие из этих атлетов тут же сошли с дистанции, а мой питомец, в мгновение ока, промчался по дистанции и, многократно быстрее второго и третьего, пересёк финишную черту!! Это было сделано так быстро, что точное время рекорда не успели засечь! Тогда как победа была на лицо и на задницу! Судьи, едва опомнившись, успели нажать на секундомеры и зафиксировать время победы лишь на 10,6 секунде. Но, увы, до туалета он добежать не успел, за финишной чертой его и продрало, так что победа была изгажена, в прямом смысле слова, благо запах лаврового венка чемпиона, который надели на него, при награждении, и золотая Олимпийская медаль, цвета его испражнений, немного облагородили атмосферу торжества силы, быстроты и сообразительности.

– Вот тебе и горе луковое, и шут гороховый, и квасной патриотизм!!! – присвистнул Яков, и, удивлённо, добавил: – Надо же, какие засранцы, подчас, становятся Олимпийскими чемпионами в наше время, обсерая заодно, покрытые пылью столетий идеалы античных Олимпиад!

– О, сэр! Этот способ подготовки спортсменов я перенял у древних греков, прочитав о нём в древнем пергаменте. А древние греки, возможно, переняли этот способ у легендарного Бонакона, который, удирая от охотников, с реактивной силой опалял их из задницы жгучими экскрементами. Некоторые древнегреческие спортсмены даже поджигали вырывающиеся из их недр газы, но потом оказалось, что это излишне, так как жуткая вонь – это и без того ударная сила! Такой пердёж был не запрещён, как естественная и неконтролируемая реакция организма, но он и свёл, в ту пору, на нет и Олимпийские игрища, так как смотреть и нюхать зрителям, а тем более напрягаться в такой вони, атлетам было вредно для здоровья, и выносимо лишь на носилках, куда подальше! А в наши времена, после восьмых Олимпийских игр, портить праздничную атмосферу на стадионах было запрещено, хотя горох, квас, лук и чеснок, как и любой другой личный допинг, для спортсменов и поныне не запрещён, но, так же как бегать нагишом, запретили-таки безудержный пердёж! О времена, о нравы!!! – вздохнул старец.

– А ведь утверждали, что на время античных Олимпиад прекращались войны, а выходит, на тебе: были газовые атаки, не лучше Германских в Первую Мировую войну! – удивлённо, воскликнул Яков.

– Тогда и Олимпиады были покруче тогдашних войн, сер, недаром в них принимали участие только мужчины, да и то самые выносливые! Своих же голых тел тогда никто не стыдился! На фоне таких Олимпийских сражений, все иные войны стыдливо меркли и пережидали в скромном перемирии! Надеюсь, что мой рассказ не испортит вашего аппетита, сэр! – извиняющимся тоном, закончил старец.

– Нисколько! Из всех «историй» я усваиваю только то, что мне наиболее ценно и полезно! В данном случае, Ваша методика подготовки нисколько для меня не устарела, и может с такой вот античной, нешуточной эффективностью спасать наших салаг от преследования «фараонов»! – не обижая старца своим недоверием к его рассказу, ответил Яков. Он даже угостил чудаковатого старца стаканом водки «Smirnoff», для поддержания его жизненного тонуса, чему старец был, очевидно, даже больше рад, чем пьянящей атмосфере этого сказочного острова, засияв от счастья как золотая Олимпийская медаль. Получив полное, отмеренное стаканом удовольствие, чудаковатый старец откланялся, и отбыл восвояси, а Яков принялся уплетать поданные на заказ яства.

«А вот обед у меня пройдёт по древнеримской традиции: от яйца до яблок» – решил Яков, постоянно разнообразивший своё меню и очерёдность подачи блюд. «Ну а вопрос: „что было раньше: курица или яйцо?“ не стоит и выеденного яйца, ибо каждый вопрошаемый даст ответ на свой вкус! Последователи древней индийской философии скажут, что каждый индивидуальный объект содержит в себе всё остальное, и даже расскажут о жемчужном ожерелье Индры, в каждом зерне которого отражались все остальные. И даже не индусы могут сказать, что в полноценном курином яйце уже заключена курица или петух, в зародышевом состоянии, а в курице уже заключена яйцеклетка (яйцо). Дотошный фраер, отвечая на этот вопрос, будет говорить о фундаментальной роли яйцеклеток в создании многоклеточных организмов, и о том, что среди яйцеклеток есть способные творить без помощи сперматозоид. Урка же знает, что клеточная форма жизни может довести и до „тюремной клетки“ – „яйцеклетки“, кто-то может „вылупиться“ из неё, как из орлиного яйца, орлом, а кто-то, как из куриного яйца, петухом! Эволюционист, пожалуй, скажет, что куры произошли от динозавров, вылупившись в конце концов из их яиц, а почитатели „Закона Божия“ – что все твари Божии вышли, скорее, из „яйцеголовой“, нежели „куриной“, головы Отче, по Слову и Духу Его!!! А кто-то мог подумать, что Бог из яичек созданного им петуха вылупил первых цыплят, подобно тому, как из ребра Адама сотворил Еву. Правда, американец, говорящий, что он сделал себя сам, может сказать, что и курица сама себя сделала! А вот многие Советские люди на вопрос: „что было раньше: курица или яйцо?“ не осмелятся сказать, но, с ностальгией, подумают: „раньше было всё!“, вспоминая изобилие товаров в лавках и магазинах царской России! Вспоминая, что и позже, во времена НЭПа, почти всё попадалось, а ныне, как сообщают осведомлённые источники, весьма скудно с товарами, а кур в общепитах подают таких жёстких, что они по прочности могут тягаться с окаменелыми яйцами динозавров! И, поскольку, этих кур именуют свежими, то создаётся впечатление, что они из этих окаменелых яиц недавно вылупились, десятками из каждого яйца, и столь же прочно и надолго вошли в жизнь и рацион Советского народа. Вот зенки бы Советский народ вылупил на Западное изобилие продуктов питания! Что ни говори, а яичница, наряду с блинами, была на Руси символом Солнца – источника животворящей энергии. Утка это или нет, но в одном из яиц была игла с Кощеевой смертью, в конце концов, проявленной! Однако, несомненно, что во всех остальных живых яйцеклетках заключены капли океана вечной жизни! И сама Вселенная представляется мне Величайшим яйцом, из которого никуда не вылупишься, сколько ни выкаблучивайся, если только не „посчастливится“ провалиться в „Чёрную дыру“, а вывалиться из „Белой дыры“ – или Бог весть в какую иную Вселенную, или чёрт знает куда! И, при этом, бесконечны „куры“, которые строят ловеласы! А как, чёрт возьми, полезны и вкусны блины с рыбьими яйцами – икрой! Недаром даже исламский пророк Магомет говорил, что следует лечиться тем, что вам по вкусу! Блины с чёрной и красной икрой мне особенно по вкусу, но следует знать меру, даже в профилактике, а то обожрёшся до смерти, как баснописец Крылов! Завтракать приятней одному, обед разделить с друзьями, а ужином лучше угостить прелестных дам, чем отдать врагу, ибо врагов надо угощать своей холодной местью, от которой они дохнут в агонии, а сладкий привкус надолго остаётся у угощающего мстителя! Но сам я не каннибал, и яйца Леды не стал бы есть, не зависимо от того, будь это яйцо, на вид, как русская матрёшка, или будь оно иного вида, всё равно не ел бы его! И, при этом, пасхальными яйцами Фаберже я любуюсь, но красное пасхальное яйцо съедаю, хотя оно символ Христова воскрешения, но это с церковного дозволения, как и вкушение от „тела Христова“ и символическое испитее Его „винной“ крови, но в этом нет моей вины! Но, Бог и чёрт с ним, с так называемым, самопорождением жизни, главное, что я не путаю Божий дар с яичницей, а разумно пользуюсь всем: и тем, что Бог послал и тем, что сам, не сплошав, взял!» – усмехнулся Яков.

В весёлом расположении духа, Яков, шутя, справился с основной массой высококалорийных и восхитительных блюд, заказанных им, и, вальяжно откинувшись на спинку кресла, медленно потягивал через соломинку молочный коктейль. И тут, он увидел вошедшего в кафе некоего господина, в зелёном плаще, зелёной шляпе с зеленоватым пером, в армейских брюках защитного цвета и зелёных резиновых сапогах. На ум Якову пришли слова и мелодия песенки, которую он тихонько и напел: «По улице ходила большая крокодила. Она, она – зелёною была. Увидела китайца, и цап его за яйца! Она, она – голодною была!» Китайца в кафе не оказалось, и зелёный господин, обратив лицо к Якову, направился к его столику. На глазах незнакомца поблёскивали тёмные стёкла очков в роговой оправе, а видимая часть кожи лица – до усов и бороды, была зеленоватого оттенка, и это, как показалось Якову, было результатом морской болезни, подхваченной на водных качках или житейских бурях.

– Простите, Вы, кажется, из России? – поинтересовался незнакомец, услышав песенку и продемонстрировав свой хороший слух.

– Был там когда-то, – признался Яков.

– Разрешите представиться: Сидор Иванович Белый! – дружелюбно произнёс подошедший, с интересом разглядывая Якова, одетого в белоснежный костюм, обутого в белые лакированные туфли; носки, рубашка и надетая на голову шляпа были безукоризненно белы, отросшие чёрные бакенбарды и хороший загар лица и рук, лишь подчёркивали белизну одеяния.

«Согласно фамилии, он должен быть белым, но, возможно, является таковым по идеологическим убеждениям, вот и показалось ему, что и я такой же, и он меня, как рыбак рыбака, узрел-де издалека! – с ехидцей, подумал Яков, и внешне любезно, словно благородный белоэмигрант, отреагировал: – Имею честь представиться: Михай Львович Краплёный! Представившийся «белым и пушистым» тип, вздрогнул как от удара электрическим током, побледнел, и плюхнулся в свободное кресло, у столика Якова.

– А Владимиром Ильичом Ульяновым-Лениным, Вы, случайно, не были?! – прохрипел он Якову, который подумал, что передним, скорее, хамелеон, изменивший цвет кожи лица, с зеленоватого на бледный, а теперь вот и на цвет варёного рака, или, по крайней мере, сам рак.

– А Вы верите, в то, что случай – Бог-изобретатель, как верил Пушкин, или в то, что случай – непознанная закономерность, как верили Спиноза и Энгельс с Марксом? – с издевательским спокойствием, обменялся с ним вопросами Яков.

– Я Вам не верю, батенька Вы мой, потому что Владимир Ильич Ульянов-Ленин – это я, а названные Вами имя, отчество и фамилия, были заказаны мной для меня, и, посему, тоже мои! Да и Ваша внешность напоминает мне заказанную мной внешность для себя! – вспылил, не в силах себя сдержать, претендент, и протянул свою дрожащую руку, пытаясь сорвать шляпу с головы Якова. Яков перехватил его руку своей, куда более сильной рукой.

– Не протягивайте свою клешню к чужой Вам голове, а снимите-ка шляпу со своей башки, при встрече со мной, сударь! – холодно произнёс он.

Претендент решительно снял свою шляпу и очки.

– Похож, но это не доказательство! – усмехнулся Яков. – Сначала пройди тест на то, что ты не с дуба рухнул, а с сосны! Вспомни, что я сказал тебе, после того как отогнал от тебя вепря! – произнёс он, вперив в зрачки претендента гипнотической силы взгляд. Этот взгляд, как холодный душ, освежил память испытуемого:

«Ну-с, как дела, „царь зверей“ и вождь озверевших? Стало быть, скинули тебя! Поделом тебе, „брат меньший“! Не будешь вольных животных обижать! Это тебе не двуногими баранами и овцами командовать!» – дословно процитировал он слова Якова, избавившего его от «взбесившегося» вепря.

– Ну вот теперь вижу, что Ильич! С воскресеньем Вас, сударь, но не Государь! Вы поспели сюда как раз к этому последнему дню недели! – поздравил его Яков.

– А кто ты? – спросил Ильич, сам стараясь придать своему взгляду гипнотическую мощь и проницательность.

– Если думаешь, что нашёл своё второе я, или, как говаривал один из Зенонов: «альтер эго» (другой я), то ошибаешься! С вашей партией я ничего общего не имею, а ведь ты и партия, как говорится, близнецы-братья. Ты мне, скорее, альтера парс – другая противная сторона, всем нутром противная! Ибо я – небезызвестный тебе Яков Кошельков!

– Тогда признайся, что ты потому и здесь, что являешься марионеткой Сталина, или его блатным корешем! – постарался докопаться Ильич.

– Мы просто напросто обменялись с тобой ролями, Владимир Ильич, в результате одновременно устроенной тобой охоты и на меня, и на кабана. За двумя «зайцами» погнался и ни одного не поймал, а сам в свой капкан угодил. Всё гениальное просто, и просто всё идиотское, вот ваши «гении» нас с тобой и перепутали, и, при этом, ты как был идиотом, так в идиотах и остался! Как говорится: «идёшь на кабана – гроб теши!», а ты ещё и на меня рыпнулся, тут тебе саркофага никак не миновать было! – съехидничал Яков, а потом похвастался Ильичу своими действиями в причудливо сложившихся обстоятельствах игры, и её результатами.

– О, дьявольщина! А я-то полагал, что налицо измена! – простонал, поморщившись, Ильич.

– Если тебе кто тогда и изменил, так это Фотиева, да и то, не ведая, хотя, клянусь, я её об этом не просил, – заверил его Яков. – Ну а то, что тебе удалось сбежать даже от «самого себя» – молодец, колобок лысый! Достоин меня! – отвесил ему комплимент Яков.

От такого комплимента, Ильич почувствовал прилив тёплых чувств к своему оппоненту! Теплота этих чувств, всё более увеличивалась, они буквально клокотали закипающей ненавистью в его груди, но, по мере испарения бурных эмоций, через испарину, Ильичу удалось взять себя в руки, хотя и основательно обжегшись, и ошпарившись. Скорчив презрительную мину, грозящую, однако, взорваться, при очередном неосторожном шаге его оппонента, Ильич процитировал перевод стиха поэта Ювенала: «Рок даёт царства рабам, доставляет пленным триумфы. Впрочем, счастливец такой реже белой вороны бывает», и добавил: – А ты, белый ворон из «чёрного воронка», можно сказать, что и Фортуну обокрал! А ведь тебе, по закону, где-нибудь в Лефортово или Крестах на нарах должно царствовать! Га-га-га-га!!! – взорвался всё же он, нервным смехом.

– Не каркай и не гогочи! Небось, вообразил себя важным гусем, и прибыл Рим спасать?! Мечты и думы твои – индюшачьи, а желания – хамелеоньи! Вот и фамилию себе, для прикрытия, ныне взял себе белую, ибо привык своё чёрное выдавать за белое, а чужое белое за чёрное, это, по сути, тоже, что выдавать кровавое за прекрасное! Да, скорее генерала Краснова можно назвать красным, в значении большого количества пролитой им народной крови, сопоставимым с количеством народной крови пролитой героями РККА, чем тебя назвать белым и пушистым! Батя твой в благородные дворяне сумел выйти, а ты из кровавой политической грязи не в благородные князи, так в кровавые вожди вылез было, но недаром про таких, как ты, в Писании сказано: «ибо прах ты и в прах возвратишься»! – парировал его наскоки Яков.

– Я, как птица Феникс, сгораю и возрождаюсь, вновь, из пепла, ещё более могущественным и прекрасным! – многозначительно, возразил Ильич.

– А сам-то больше похож на жареного цыплёнка табака, и дело твоё – табак! – с убеждённостью истинного гурмана, заметил Яков, предъявив, в качестве весомого аргумента, свой кулак.

Опасаясь, как бы Яков не «дал ему прикурить», «держащий кукиш в кармане», Ильич, хотя и о других его карманах нельзя было сказать, что там «не было ни шиша», решил перевести разговор, с трагической для него темы, на трагикомическую: – Вот чёрт-то попутал, и витки спиралей, в развитии наших жизней, опять схлестнулись-переплелись! Дежавю и реинкарнации здесь отдыхают! Мы, помнится, встречались с тобой ещё до встречи в лесу! 19 января 1919 года, ты тормознул мой роллс-ройс «Серебряный дух» на Сокольническом шоссе! Взял, так сказать, меня с шофёром, на гоп-стоп, и забрал у меня пропуск в Кремль, браунинг и автомобиль. А в январском лесу 1924 года, похитил даже мою личность!

– Свою личность ты сам хотел передать мне, правда, в другом качестве, потому-то и устроил дикую охоту на меня, со всей своей чекистской псарней, вот мы и повстречались, тогда, на твоей охоте, пусть и не в городских джунглях, и не на большой дороге, так в лесу! А в лесу, как говорят, и медведь – Архимандрит! А на тебе столько кроваво-грязных грехов, что тебе их только кабан отпустить не побрезговал! Этот кабан не чета кабану убитому Мелеагром, из-за того кабана возникла ссора и разразилась война, а этот хотел предотвратить Вторую мировую войну и мировую революцию! Да и ты, явно, не походил на Геракла, совладавшего с Эриманфским кабаном, а больше походил на Эврисфея, спрятавшегося, от страха, в бронзовый сосуд! Не получилось из тебя даже Ориона-охотника, убитого Артемидой и превращённого в созвездие! Крепости духа тебе не хватило, хотя вонючий крепкий запах из тебя исходил, вместе с испражнениями. Я хоть и не Циолковский, но смею предположит, что если бы ты хотя бы пердеть-то сумел толково (умело выпускать газы), то взлетел бы с сосны и улетел бы к звёздам! И даже, возможно, достаточно было бы толкового срача и мочетока, чтобы совершить Великий и спасительный скачок! Но ты, как видно по сему, способен только к нисходящему развитию и бестолковому просранию и засранию страны, куда бы тебя чёрт не заносил, на вершину ли власти, или на сосну! Хоть кабан и не бобёр, но тебя, как осинку, завалил, а я ободрал и, как ёлочку, нарядил! – съязвил Яков.

– Не изгаляйся, архиурка! Да срал я на твои «советы» и «выводы», и плевал на них, с высокой сосны! Тоже мне, Марк Твен нашёлся! Думаешь, что я так и поверил в твою сказку о «Принце и нищем»?! Этот сценарий разыграл Иосиф и его камарилья, да и придумал, пожалуй, тоже он, недаром, он родился 21 декабря, когда самый короткий день и самая длинная ночь, – закономерная склонность к тёмным силам, теперь это ясно даже мне – некогда воинствующему атеисту. А ты – его старый верный пёс! – прорвало Ильича.

Яков презрительно рассмеялся и пояснил: – Не переоценивай оккультных способностей товарища Сталина, просто они с товарищем Дзержинским оказали тебе медвежью услугу, азартно, как лохи, пытаясь меня переиграть! Я же шестёркой ни у кого не был и не буду, даже шестёркой Сатаны, хотя его шестёрки и посильнее тузов и королей! Я такой крепкий орешек, что твои медвежатники меня ни расколоть, ни вскрыть, как сейф, не смогли, я же от них ускользнул, как шарик в напёрстке, от взглядов лохов. Твоя личность и личина для меня, что шелуха! Я согласен с арабами в том, что милосердие к падшим врагам превыше справедливости. Хотя ни кабан, ни я тебя не убили, но это, как видно, не сделало тебя сильнее, ты, как никто другой, нуждаешься в подачках. Я же в подачках от СССР не нуждаюсь, ибо сам держу великий итальянский общак! Вот тебе паспорт на имя Краплёного и сберкнижка к нему, получай, по ним, с богатого банковского счёта! – с этими словами, он бросил Ильичу паспорт и сберкнижку, которые тот, с радостью, поймал.

– Вот теперь вижу, что не врёшь! – растрогался Ильич.

– Это ещё что! Я передам тебе часть компромата на тебя и Сталина, а часть оставлю себе, на всякий случай!

– Здорово, что ты, Иаков, не оказался моей Ахиллесовой пятой, а достоин, как и я, называться Богоборцем (Израилем)! Здорово, что Иосиф Сталин, хотя и не твой, и не мой сын, но и не Дамоклов меч над нами, и не преследователь мой, а последователь! – умилился Ильич.

– Ты ещё скажи, что мы с тобой – два сапога пара или двуглавый орёл!! – рассмеялся Яков. – A что касается Сталина, то его шевелюру и твою лысину под одну гребёнку не причешешь, а забриваться под тебя он не спешит, так что вряд ли он твой последователь, тем более что твою «ленинскую гвардию» он пустил в расход! У него ведь ещё была кликуха (погоняло): «Давид», вот ей он хочет соответствовать и завалить тебя – «Голиафа», ибо недавно я спровадил трёх исполнителей от НКВД, по душу Краплёного, но этих «ангелов смерти» у Иоси много, как мух в общественном туалете! И хотя он получил предупреждение от этой троицы, что при мокрухе всплывёт и компромат, но будь готов и к встрече незваных гостей, тех, что хуже татарина! – добавил он, с усмешкой.

– На каждого его ангела, я сто чертей найду! – с уверенностью, граничащей с самоуверенностью, произнёс Ильич, и продолжил весьма рассудительно: – А по отношению к моей Советской «гвардии», Иосиф поступил весьма разумно, ибо ещё милетский тиран Фрасибул мудро поучал: «Ты же делай, как я, если хочешь упрочить свою распорядительную власть: всех выдающихся граждан губи, кажутся ли они тебе враждебными или нет, ибо распорядителю власти даже и друг подозрителен». Да чёрт с ней, с этой «гвардией», я бы с ней поступил так же, и Иосиф это прекрасно понимает! Эта «ленинская гвардия» своё отвоевала, и её не стоит беречь, как берёг свою гвардию, при Бородино, Бонапарт! Теперь у меня есть куда более работоспособная и дисциплинированная гвардия! В СССР мне жаль только почившую сестричку Анюту и безвременно почившую сестрёнку Маняшу, особенно, недавно почившую Маняшу! А то, что «старый друг лучше новых двух» – то к политике это не относится, ибо там мне нужны не друзья, а именно гвардейцы, и чем больше новых, не страдающих звёздной болезнью, и не пытающихся тянуть на себя одеяло, гвардейцев, тем лучше и спокойней мне за власть и дело! Ибо мои гвардейцы должны смотреть на меня – Главкома, не как на друга или недруга, а как на непререкаемое Божество! Это так и будет, вот увидишь! – с искренней убеждённостью оракула, произнёс Ильич, не раскрывая, как ему казалось, своих Германских козырных карт. Хотя баварская шляпа и выдавала его с головой, в глазах Якова, не забывшего ещё того, как величали Ильича его враги в семнадцатом: «германский шпион».

– Ну что же, французская поговорка: «врёт как адвокат», это не про тебя нынешнего, надеюсь! С адвокатской практикой ты окончательно завязал? – спросил, хитро улыбаясь, Яков.

– Этой ерундой я лишь в молодости тешился, да и то безуспешно – это явно не моё призвание! А потом сам судил, и весьма успешно, и о мире, и многих в мире, и буду судить мир по справедливости и революционной целесообразности – в интересах «революционного народа», а не «массы населения неоформленной»: обывателей, мещан и прочей трусливой и склизкой сволочи! И пусть потом Страшный Божий суд решает за кого он, за смелых и сильных, или за «козлов» и «петухов», то есть за тварь дрожащую и западложную! Что бы там евангелисты ни писали, о том, что «не судите, да несудимы будете», всё это чушь! Бог – не дурак, и его суд нас оправдает! Свои законы и свой суд есть и в уголовном мире, и там трусов и подонков осуждают на смерть! Только сильные и смелые достойны счастливой жизни! Иосиф, дока в религии, говорил мне о том, что запрещённую официальной церковью правду вещал Ориген, а он вещал о том, что Бог помилует даже Дьявола! Так что дьявольски сильн!1ые, умные и смелые личности будут всегда держать верх над слабыми, глупыми, трусливыми – западложными людишками! И это куда правдивее, чем откровение Иоана Богослова! Такова ведь и твоя, и моя правда, и справедливость! От такого никакой воинствующий атеист («безбожник») не откажется, даже такой, каковым был я! Так выпьем за встречу двух наидостойнейших личностей – нас с тобой!! Эй, человек! Бутылку «Смирновки»! – подытожил, выкриком официанту, Ильич, под одобрительный кивок Якова.

– Помню твою статью в «Правде», за 29 мая 1919 года, где ты утверждал, что каждый месяц приближает мировую пролетарскую революцию! Но не указал, правда, сколько месяцев пройдёт, когда с мировой пролетарской революцией мы столкнёмся, как поезда, лоб в лоб! – улыбнулся Яков, а Ильич задорно рассмеялся его чёрному юмору.

Выпив с Яковом бутылку «Смирновки», Ильич заморил червячка оставшимися от трапезы Якова итальянскими червячками, то бишь вермишелью, а Яков запел «Мурку». Песня взяла за душу и Ильича, и он, проглотив еду, подхватил «Мурку», как мог! Но своего голоса ему не хватало, и, решив набрать за себя как можно больше голосов, дабы недостатки его голоса не были столь заметны на фоне хорошо поставленного голоса Якова, Ильич, по старой детской привычке, влез на стул и продекламировал стихи, обращаясь к стайке девиц из старших классов гимназии, зашедших перекусить в кафе, но стихи отнюдь не детские, а грозные стихи Маяковского:

И песня,
и стих
– это бомба и знамя,
и голос певца
подымает класс,
и тот,
кто сегодня
поёт не с нами,
тот —
против нас.

При этом, он яростно размахивал правой рукой, сжатой в кулак, а в глазах его сверкал лёд и пламень! От себя, он, не менее грозно, добавил: – Это вам не мура и не о МУРе!!

Девицы, сначала, оробели от такого зрелища, а потом, подняв визг, хотели было постыдно сбежать, не заплатив за надкушенные ими ватрушки, но были схвачены официантами у дверей. А сообразив, наконец, чего от них хочет Ильич, они благосклонно сменили свой визг на вопли о печальной судьбе неверной Мурки, станцевали, и даже всплакнули, после того как Ильич перевёл им содержание текста песни. Внешне, вероятно, не уступая Мурке в смазливости, эти девицы превзошли её в верности своим новым кавалерам, и не покинули их даже тогда, когда другие порядочные «бонтонши» попытались бы покинуть, спасая свою репутацию.

– Берём этих баб и валим ко мне на виллу! – предложил гостеприимный Яков.

Ильича, как и девиц, уговаривать не пришлось. Гурьбой они ввалились на виллу «Сеттани», в которой с ноября 1906 по март 1909 года жил Горький, и куда к нему в 1908 году приезжал в гости Ильич. Эта белая вилла располагалась в южной части острова, на вершине довольно высокого холма, высоту которого помогал преодолеть фуникулёр. Фасадом дом был обращён к южной бухте Марина Пиккола. Сама вилла купалась в необыкновенно чистом целебном воздухе, этим она особенно понравилась Якову, и он купил её у тогдашнего владельца Блезуса. В Ильича же потоки целебного воздуха, на вершине долгожданной радости посещения незабываемо сказочного острова, вдохнули могучие силы. Перед неукротимой половой мощью Ильича не устоял бы не только рекорд Геракла, ставший тринадцатым подвигом, но и все сатиры лопнули бы от зависти, а героям книг Апулея, Рабле, Боккаччо такая мощь и не снилась! Весь остаток дня и всю ночь каменная вилла сотрясалась от грандиозной оргии, превосходящей по накалу памятные Капри оргии Тиберия! От пробудившегося вулкана страстей и этого эпицентра сексуального землетрясения, вся вилла покрылась трещинами и напоминала шалаш, сквозь «прутья» которого проникли лучи утреннего солнца. Яков, Ильич и потрёпанные девицы вовремя вышли из пострадавшего здания, а своевременный сильный напор ветра завершил разрушение здания, под досадливым взглядом Якова, явно переборщившего с гостеприимством и развлечением. Прогнав девиц, теперь уже лёгкого поведения, Ильич попытался его успокоить: – Неустойку я тебе возмещу сполна! В июле тысяча девятьсот десятого, я гостил у Горького на вилле «Спинола», она находится почти рядом с площадью, на виа Лонгано у скалы. Здание очень прочное, его сам чёрт не разрушит, недаром там был раньше монастырь! Пойдём, я тебе это надёжное и просторное святое место куплю!

– Пошли, осмотрю! Если мне понравится, я сам себе куплю, а если мне не понравится, покупай её себе! – махнул рукой Яков.

Вилла «Спинола» – здание мрачноватое, неуютное, буро-красного цвета Якову не понравилась, и он купил, по соседству с ним, большую белую виллу, а Ильич в «Спиноле» не разочаровался и приобрёл её себе, сняв в сберегательной кассе необходимую сумму денег, со счёта, финансируемого Германией и Италией, на имя Белого. У Якова, в подобного рода паспортах и огромных суммах денег на сберкнижках, тоже недостатка не было.

В первую же ночь своего пребывания на вилле «Спинола», в качестве её хозяина, Ильичу приснился Алексей Максимович Горький, отчаянно ругающийся матом. От этого громкого мата, Ильич проснулся, но видение Горького не исчезли со сном, напротив, в лунном свете явственно был виден призрак (привидение) Горького, который, не обращая внимания на Ильича, плавной походкой двигался перед окном комнаты и костерил, на чём свет стоит, ВКП (б) и Советскую власть, с их воинствующим атеизмом.

После фразы призрака Горького: «Этот воинствующий атеизм – одна херня, а не наука!», Ильич, протирая от удивления глаза, нашёлся лишь на робкую шутку: – Не одна херня, а много херни!

Озабоченный своими проблемами призрак, машинально, отреагировал: – Сплошная херня, а последствия её не охуительные, а весьма и весьма хуёвые!!! – выдохнув это, душевно-призрачный Горький опомнился, и, вперившись взглядом в кровать под балдахином, различил в ней Ильича. От изумления, призрак Алексея Максимовича перестал «окать», а только ахал!

– Да, это я – Владимир Ульянов-Ленин, в своей плоти и крови, и в своём уме! Да, выгляжу на свои 67 лет, а ты как умер год назад, в свои 68, так на 68 и выглядишь, с чем тебя и поздравляю! Поздравляю и с новой жизнью на этом сказочном острове, уже у меня в гостях! Нужно ли, при этом, быть чем-то недовольным?! Может быть просто по русскому мату соскучился?! – прокартавил, пришедший в себя, Ильич.

Призрак Горького вновь опомнился и, вежливо раскланявшись с новым хозяином виллы, с горечью, ответил: – Это для тех, кто во плоти своей, Капри – лучшее место и время жизни! Для них, это сказочный земной рай! А, для бесплотных, лучшее место и время – небесный рай! Но, так как меня чёрт попутал с большевизмом и атеизмом, да так, что я выступал на II съезде Союза воинствующих безбожников в 1929 году и принимал деятельное участие в СВБ, Бог распорядился, чтобы духу моего в небесном раю не было! Ещё бы, ведь от атеистической пропитки дух дурно пахнет – зловонит! Чуешь, как несёт от моего зримого духа, отнюдь не французскими духами?! В твоём-то теле, этот запашок, что во флаконе пробкой заткнутом.

– А я подумал, что это от моих носков или подмышек прёт! – признался Ильич, поморщив нос.

А Горького печальный призрак продолжал: – Но, так как я, в тайне души своей, очень переживал за Российский народ, из-за того, что он из царского огня попал в большевистское полымя, а хороший психолог Сталин в этой моей душевной травме разобрался, и чтобы я чего лишнего не написал, меня отравил, втихаря, и, будучи несостоявшимся святым отцом, меня отправить пытался в мир иной (потусторонний) без покаяния и отпущения грехов; то Бог распорядился иначе, и направил меня – православного по крещению, не в католическое чистилище и не в кромешный ад, а на Капри, для покаяния и очищения грехов, и мольбах о небесном рае, поскольку здесь бесплотность моя не даёт возможность удовлетворить мне мои желания, а соблазны здесь велики и мучительны! Правда, вот завидно мне белой завистью, что самоубийцу Серёгу Есенина, если ангелы не врут, Господь отправил в небесный рай! Из-за бережного отношения Есенина к зверью, как братьям нашим меньшим и тварям Божьим, за поэта ходатайствовал перед Господом Богом католический святой Франциск Ассизский, они с Есениным в духовном родстве, а также за него ходатайствовал перед Господом Богом и, близкий Сергею по духу, православный святой Серафим Саровский! А ведь ещё в четырнадцатом Есенин утверждал:

Если кликнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».

Вот и выходит, что та уходящая Русь, о которой он писал и которую любил, ушла в небесный рай, и он с ней, родной, туда же! А вот лжесамоубийцу, а на самом деле, как он говорит, бабой убиенного, Маяковского, я узрел в тридцать пятом в Московском метро, где он привиденичал. Он сказал, что его туда чёрт угораздил, сначала в канализацию, а потом в метрополитен! Да, можно сказать, не из грязи в князи вышел, не из фекалий в митрополиты, а опустился в метрополитен! Но он надеялся, скоро, не только со строящейся станции имени Маяковского, на площадь своего имени выйти, но и в родном Багдади побывать, который хотят в Маяковский переименовать! А пуще всего, надеется обосноваться на шеститысячнике «Маяковского пике» – в горах Памира – на «Крыше мира»! Маяковский и в привидении своём самовлюблённости не утратил, мне о себе хвастнул:

Пусть звёзды гаснут,
Свет их всё ж живёт!
Но их и зажигают,