скачать книгу бесплатно
Принесешь два – тебе уже ведро».
Уходили днём, ночевали там по знакомым и незнакомым,
утром брали картошку, шли обратно:
с горки на горку, с камня на камень,
главное – дойти дотемна, все-таки 28 километров,
недалеко, конечно, но все же тяжеловато,
когда обратно.
Одно ведро – в рюкзак на спину,
по ведру в каждую руку.
Огород пятнадцать соток, сама понимаешь,
одним табаком не засадишь,
да и что от него толку – только кусок мыла, стакан соли.
Есть-то мыло не станешь.
Ей было 13.
4
«На Хайнане во время завтрака…»
На Хайнане во время завтрака
я поначалу по-русски тихо всё удивлялась:
местные ели столько, что мне становилось страшно.
Куда в них лезет?
Потом на змеиной ферме разговорились с экскурсоводом.
Они, говорит, это всё после голода
в начале шестидесятых.
Раньше, говорит, было принято зайти в ресторан,
заказать блюд на десять персон, не съесть, заплатить,
всё оставить, чтобы было видно,
что он не голоден, может себе позволить не доесть.
Теперь, говорит, начали всё-таки
просить завернуть остатки с собой.
Деды, говорит, голодали,
а внуки всё так за них и едят.
Это я поняла. В детстве так и учили:
дома всегда должна быть еда в запасе.
Поэтому у меня всегда припрятано
4 бутылки подсолнечного масла, несколько
килограммов макарон,
50 банок консервов, 20 банок варенья.
А то мало ли что.
Понимаю, что это смешно, но не могу иначе.
5
«Если бы она дожила до марта 2014-го…»
Если бы она дожила до марта 2014-го,
Крым был бы её.
Она всё равно ни разу не была на море.
Две её самые далекие поездки,
кроме поездок к родителям мужа, к семье сына —
летом 1967?го в Москву с дочерью
и летом 1977?го в Челябинск за коляской для внучки.
Она была вата,
настоящая вата, что есть – то есть.
Вату, кстати, она уважала.
Когда вышла замуж,
первые её семейные подушки были как раз из ваты —
сшила сама мешки, сама набила, зашила.
Перьевых некому было подарить.
А купить… На еду-то едва хватало.
«Елизавета Петровна последние месяцы жизни…»
Елизавета Петровна последние месяцы жизни
провела рядом с иконой,
которой она особенно доверяла:
советовалась с ней, каялась перед ней, молилась,
засыпала
при тусклом лампадном огоньке, пугаясь
косого мокрого снега за окном.
Когда я гляжу на себя в зеркало, вижу, как постепенно
время
растворяет моё лицо в стране слепых, в городе мёртвых,
вместо меня оставляя на обозренье
мутную позолоту эпохи,
тёмные доски прошлого
с трещиной наискосок —
через левую руку, щёку, правое веко,
голубка в глубине,
красное яблоко на столе пустом —
ничего, кроме меня,
ничего после меня,
никого, перед кем можно было бы каяться,
ради кого сожалеть об увиденном —
так и ты смотришь на меня, как в зеркало,
постепенно меня теряя в себе.
«В детстве я была немного странной…»
В детстве я была немного странной:
Я была слишком чувствительной.
На самом деле я никогда не испытывала сочувствия.
Мне не нравились мальчики.
Мама очень переживала.
Она хотела, чтобы её дочь была счастлива, то есть
Чтобы её дочь была как все.
Мы с мамой внешне очень похожи. Одно лицо —
так говорят.
Мама всегда была хорошей швеёй. Когда мама приходила
В школу в платьях, сшитых ею самой,
В сиреневом модном пальто, какого больше ни у кого
не было,
Девочки из моего класса перешептывались:
«Чья это такая красивая мама?»
Ей удавалось сшить идеальное платье для каждой,
Сделать её красивой и счастливой. Для каждой,
кроме меня.
Мама старалась, пыталась одеть меня так,
Как оделась бы она сама.
Ни у кого не было такой чёрной двойной юбки по колено,
Ни у кого не было такой блузки с рукавами-буфами —
Из шелковистой белой ткани в чёрный и жёлтый кружок,
Ни у кого не было такой курточки, перешитой
из старого плаща,
С карманами, отороченными вельветовыми вставками.
Ни у кого, кроме её дочери, на самом деле
Всего лишь мечтавшей быть такой же, как все.
Через двадцать пять лет я начала носить старые
мамины платья.
Такие, каких нет больше ни у кого,
Каких просто больше нет. Странно, но они все мне идут.
Мама смеётся, говорит: «Зачем тебе это старьё?»,
Тут же достает из мешка ещё два, спрашивает,
Не возьму ли и их, терпеливо
Распарывает, перешивает, подглаживает
Для дочери, наконец-то понявшей главное в жизни:
Чтобы быть красивой и счастливой, нужно совсем
немного:
В свои сорок одеваться так, как твоя мама одевалась
в тридцать,
Быть не как все – быть как она,
Слушаться маму.
«Ну чо ты там чо, как дела?..»
«Ну чо ты там чо, как дела?
Выходи к проходной, чо, я тебя, чо, встречу,
А чувствуешь себя, чо, сейчас как?» —
Мужика рядом было не остановить,
Слушали всей маршруткой, сопереживали ему, чо,
понимая,
Как оно надо бывает просто поговорить,
Когда тебе кто-то действительно нужен.
Было над чем подумать, пока ехали долго
в ноябрьской тьме
Мимо кулинарного училища с дешёвой столовкой,
Мимо цыганского посёлка с будто бы самопально
подведенным электричеством,
Мимо полностью выгоревшего лет пять назад мебельного,
Мимо продажи надувных насосов за 5800,
Мимо оврага, за которым минут через 10 ходьбы
инфекционка,
Мимо заброшенных садов, где когда-то
Цветы оттягивали к земле ветви кривой яблони и рядом
паслись две козочки,
Мимо КРЗ, где работает стерженшицей подруга
Шнуркова,
Мимо той самой проходной, где мужик, чо, всё-таки
вышел,
Мимо кулинарии «Сказка», где я в 6 лет взяла пирожное
«Пенёк»
И нашла на пеньке живого таракана,
Мимо бани и остановки, на которой продают веники
из пыльной берёзы и пихты,
Мимо детского дома в бывшем детском саду или наоборот,
Мимо огородов, которые весной
Заливает с кладбища рядом,
Мимо квартала, где жила детская поэтесса
в страусином боа,
Мимо санатория с кислородными коктейлями в 1981 году,
Мимо лыжной базы, где была сауна, а в сауне
Расстреляли целую группировку и проституток, только
одна спаслась,
Мимо недостроенного дома престарелых,
Где тоже случилось что-то очень плохое, не знаю чо,
Прямо до родительского дома.
