скачать книгу бесплатно
Менелаю, который был таким же гордецом, как брат и другие аргивские герои, сравнение пришлось не по нраву.
– И как же мне переодеться? – спросил он.
Агамемнон указал на собственный царский шатер багрового шелка:
– У меня есть шкура льва и шлем с клыками вепря. Диомед был в этом наряде, когда год назад они с Одиссеем пытались выкрасть палладий. Необычный шлем спрячет рыжие кудри, клыки замаскируют бороду, под шкурой укроются твои великолепные ахейские доспехи, так что сонная стража примет тебя за варвара из числа их союзников. Однако надо поспешить – пока стража не сменится и пока ворота не закроют до самой гибели обреченного Илиона.
Менелай размышлял лишь несколько мгновений. Затем он встал, крепко хлопнул брата по плечу и пошел к шатру, чтобы переодеться и запастись клинками понадежнее.
8
Фобос походил на огромную пыльную исцарапанную маслину с огоньками вокруг вмятины на одном конце. Манмут объяснил Хокенберри, что вмятина – это исполинский кратер Стикни, а огоньки – база моравеков.
Полет сопровождался для Хокенберри некоторым приливом адреналина. Он частенько видел шершней вблизи и заметил, что иллюминаторов у них нет, из чего заключил, что лететь придется вслепую, в крайнем случае – глядя на телемониторы. Оказалось, он серьезно недооценил уровень технологий роквеков с Пояса астероидов – ибо, по словам Манмута, все шершни были сделаны роквеками. Еще Хокенберри ожидал увидеть амортизационные кресла, как на космических челноках двадцатого века, с пряжками на толстых ремнях.
Кресел не было. И вообще никакой видимой опоры. Незримое силовое поле окутало Хокенберри и маленького моравека, и те словно повисли в воздухе. Голограммы – или другого рода трехмерные проекции, совершенно реальные с виду, – окружали их с трех сторон и снизу. Мало того что они сидели в невидимых креслах, невидимые кресла еще и висели над пустотой. Шершень, молнией пролетев через Дыру, стремительно шел вверх южнее Олимпа.
Хокенберри завопил.
– Что, дисплей беспокоит? – спросил Манмут.
Хокенберри завопил снова.
Моравек проворно коснулся голографической панели, возникшей будто по волшебству. Пустота под ними съежилась до размеров огромного телеэкрана, встроенного в металлический пол. Между тем панорама внизу продолжала стремительно расширяться. Вот промелькнула укрытая силовым полем вершина Олимпа. Лазерные лучи или какие-то другие энергетические копья ударили в шершень и расплескались вспышками на его силовом щите. Синее марсианское небо стало нежно-розовым, затем почернело, и вот уже шершень вышел из атмосферы. Огромный край Марса продолжал вращаться, пока не заполнил виртуальные иллюминаторы.
– Так лучше, – выдохнул Хокенберри, пытаясь хоть за что-нибудь ухватиться.
Невидимое кресло не сопротивлялось, но и не отпускало.
– Господи Исусе! – ахнул он, когда корабль развернулся на сто восемьдесят градусов и включил все двигатели.
Откуда-то сверху, почти над головой, вынырнул Фобос.
И все это происходило в полнейшей тишине.
– Прошу прощения, – сказал Манмут. – Надо было тебя предупредить. Сейчас в заднем иллюминаторе Фобос. Из двух спутников Марса он больший – миль четырнадцать в диаметре… Хотя, как видишь, он ничуть не сферический.
– Напоминает картофелину, поцарапанную кошачьими когтями, – выдавил Хокенберри: спутник надвигался уж очень стремительно. – Или исполинскую маслину.
– Ну да, маслина, – согласился моравек. – Это из-за кратера на конце. Его назвали Стикни – в честь жены Асафа Холла Анджелины Стикни-Холл.
– А кто этот… Асаф… Холл? – выговорил Хокенберри. – Какой-нибудь… астронавт… или… космонавт… или… кто?
Наконец он отыскал то, за что мог ухватиться, – Манмута.
Маленький моравек вроде был не против, что в его покрытые металлом и пластиком плечи вцепились изо всех сил. Голографический экран сзади заполнила вспышка – это беззвучно полыхнул один из реактивных двигателей. Хокенберри едва удерживался, чтобы не стучать зубами.
– Асаф Холл был астрономом в военно-морской обсерватории Соединенных Штатов в Вашингтоне, округ Колумбия, – обычным спокойным тоном сказал Манмут.
Шершень снова накренился. И начал вращаться. Фобос с кратером Стикни мелькал то в одном, то в другом голографическом иллюминаторе.
Хокенберри был уверен: сейчас они разобьются и через минуту его не будет в живых. Он попытался вспомнить хоть какую-нибудь молитву. Вот она, расплата за годы интеллектуального агностицизма! Однако в голову лез только благочестивый стишок на ночь: «Закрываю глазки я…»
Вроде это подходило к случаю. Хокенберри продолжил мысленно читать стишок.
– Если не ошибаюсь, Холл открыл оба спутника Марса в тысяча восемьсот семьдесят седьмом году, – говорил Манмут. – Не сохранилось свидетельств – по крайней мере, известных мне письменных источников, – польстило ли миссис Холл, что в ее честь назвали огромный кратер. Разумеется, это была ее девичья фамилия.
Внезапно до Хокенберри дошло, почему они кувыркаются как попало и скоро разобьются. Чертов корабль никто не пилотировал! На борту были только моравек и он сам, какие-либо элементы управления – если не считать виртуальной панели, которой Манмут коснулся, чтобы настроить голографическое изображение, – отсутствовали. Хокенберри думал, не указать ли маленькому полуорганическому роботу на это упущение, но кратер Стикни заполнял лобовые иллюминаторы с такой скоростью, что тормозить все равно было поздно.
– Спутник довольно любопытный, – говорил Манмут. – На самом деле, конечно, это захваченный астероид, как и Деймос. Они очень разные. Расстояние между орбитой Фобоса и поверхностью Марса – каких-то семьсот миль, он почти скользит по атмосфере планеты. По нашим подсчетам, если не принять мер, они столкнутся примерно через восемьдесят три миллиона лет.
– Кстати, о столкновениях… – начал Хокенберри.
Тут шершень завис, а затем упал в залитый светом кратер и опустился возле сложной системы куполов, балок, подъемных кранов, мерцающих желтых пузырей, синих полусфер, зеленых шпилей, движущихся машин и сотен суетящихся в вакууме моравеков. Посадка оказалась настолько мягкой, что Хокенберри едва ощутил ее сквозь металлический пол и силовое кресло.
– Вот и дома, вот и дома! – пропел Манмут. – Конечно, это не родной дом, но все-таки… Осторожней на выходе, не ударься головой. Косяк низковат для человека.
Хокенберри не успел ни ответить, ни даже вскрикнуть – дверь отворилась, и воздух из маленькой каюты с ревом устремился в космический вакуум.
В прежней жизни Томас Хокенберри преподавал классическую литературу и не особо смыслил в точных науках, однако видел много научно-фантастических фильмов и знал о последствиях резкой разгерметизации: глазные яблоки раздуваются до размера грейпфрутов, барабанные перепонки взрываются фонтанами крови, тело закипает, распухает и лопается от внутреннего давления, которому в вакууме ничто не противостоит.
Ничего такого не происходило.
Манмут задержался на трапе:
– А ты что, не идешь?
Для человеческого слуха в его голосе прозвучал явный оттенок жести.
– Почему я не умер? – сказал Хокенберри. Чувство было такое, будто его упаковали в невидимую пузырчатую пленку.
– Тебя защищает кресло.
– Что?! – Хокенберри завертел головой, но не заметил даже слабого мерцания. – Хочешь сказать, теперь я должен сидеть тут безвылазно или погибнуть?
– Нет, – удивленно ответил Манмут. – Выходи. Силовое поле кресла будет сопровождать тебя. Оно и так уже согревает, охлаждает, осмотически очищает и перерабатывает воздух, запаса которого хватит на полчаса, а также поддерживает нужный уровень давления.
– Но ведь… кресло… это часть корабля. – Хокенберри осторожно встал; незримая пузырчатая пленка шевельнулась вместе с ним. – Как же я могу выйти наружу?
– На самом деле это шершень – часть кресла, – сказал Манмут. – Поверь мне. И все-таки ходи здесь поосторожней. Кресло-костюм будет немного прижимать тебя к поверхности планеты, однако притяжение у Фобоса такое слабое, что хороший прыжок придаст твоему телу вторую космическую скорость, и тогда – прощай, Фобос, для Томаса Хокенберри.
Хокенберри застыл на пороге и вцепился в металлический косяк.
– Идем, – сказал Манмут. – Мы с креслом не дадим тебе улететь. Пойдем же. С тобой тут хотят побеседовать другие моравеки.
Оставив Хокенберри на попечение Астига/Че и прочих первичных интеграторов Консорциума Пяти Лун, Манмут покинул купол с искусственной атмосферой и отправился прогуляться. Зрелище было впечатляющее. Длинная ось Фобоса постоянно указывала на Марс, а моравекские инженеры слегка подправили ее, так что багровая планета всегда висела точно над Стикни, заполняя собою бо?льшую часть черного небосвода (все остальное закрывали крутые стены кратера). Крохотный спутник совершал полный оборот за семь часов – ровно за то время, что сам облетает планету, – поэтому исполинский красный диск с голубыми морями и белыми вулканами медленно вращался над головой.
Своего друга Орфу с Ио Манмут разыскал на высоте нескольких сот метров, в гуще подъемников, перекладин и кабелей, которые удерживали в пусковой башне отправляющийся на Землю корабль. Вдоль огромного корпуса, словно блестящая тля, сновали вакуумные моравеки, инженерные боты, роквеки, похожие на черных жуков, и каллистянские операторы. На темной обшивке отражались, играя, лучи прожекторов. Батареи подвижных автосварщиков сыпали фонтанами искр. Поблизости, в надежной колыбели из металлических цепей, покоилась «Смуглая леди», глубоководная подлодка Манмута. Несколько месяцев назад моравеки спасли поврежденное, беспомощное судно из укрытия на марсианском побережье моря Тетис, подняли его на Фобос, починили, зарядили и модифицировали крепкую лодочку для миссии на Земле.
Сотней метров выше Манмут нашел своего товарища – тот лазил по стальным тросам под брюхом корабля – и окликнул его на старой личной частоте:
– Кого я вижу? Орфу, недавний марсианин, недавний гость Илиона и вечный иониец? Тот самый Орфу?
– Тот самый, – подтвердил друг.
Даже по радиосвязи и фокусированному лучу его грохочущий голос граничил с инфразвуком. Включив реактивные сопла на панцире, высоковакуумный моравек совершил тридцатиметровый прыжок с троса на перекладину, где балансировал Манмут. Орфу уцепился за брус рычажными клещами-манипуляторами и повис.
Некоторые моравеки были гуманоидны: Астиг/Че, к примеру, или роквеки в черных хитиновых доспехах, или даже Манмут (хотя он гораздо меньше остальных). Но только не Орфу с Ио. Созданный и оснащенный для работы в серном торе Ио, среди магнитных, гравитационных и ослепляющих радиационных бурь юпитерианского космоса, он имел пять метров в длину, более двух в высоту и слегка напоминал земного мечехвоста, если снабдить мечехвоста дополнительными ногами, комплектом сенсоров, подвесными реактивными соплами, манипуляторами, которые служат почти как руки, и древним, побитым панцирем, таким латаным-перелатаным, что казалось, он держится на шпаклевке.
– Ну, как там Марс, все еще вертится, друг мой? – прогрохотал Орфу.
Манмут поднял голову к небу:
– Да. Вертится, будто огромный красный щит. Я вижу Олимп, который только что показался из-за терминатора. – Манмут замялся и наконец добавил: – Я знаю про исход последней операции. Сожалею, что тебя так и не смогли вылечить.
Иониец пожал четырьмя членистыми руконогами:
– Не важно, друг мой. Кому нужны органические глаза, когда есть тепловидение, чуткий газовый хроматограф, по масс-спектрографу в каждом колене, глубокий и фазированный радары, сонар и лазерный картопостроитель? С таким чудесным набором сенсоров я не смогу разглядеть разве что самые далекие и ненужные предметы вроде звезд и Марса.
– Ну да, – промолвил Манмут. – И все-таки жалко.
Орфу лишился оптического нерва, когда чуть не погиб на марсианской орбите при первой встрече с олимпийским богом – тем самым, который превратил их космический корабль и двух товарищей в облако газа и мелких обломков. Орфу еще повезло, что он выжил и остался пригоден к ремонту, но все же…
– Привез Хокенберри? – пророкотал Орфу.
– Да. Первичные интеграторы вводят его в курс дела.
– Бюрократы, – хмыкнул огромный иониец. – Хочешь прогуляться на корабль?
– Конечно.
Манмут запрыгнул к Орфу на панцирь и вцепился самыми надежными зажимными клещами. Вакуумный моравек включил сопла, долетел до корабля и двинулся вокруг темного корпуса. Здесь, примерно в километре над дном кратера, Манмут впервые осознал, насколько огромен космический корабль, закрепленный на башне, словно наполненный гелием аэростат. Он по меньшей мере в пять раз превосходил тот, на котором стандартный год назад полетели к Марсу четыре моравека из юпитерианского космоса.
– Впечатляет, а? – произнес Орфу, более двух месяцев работавший над судном вместе с инженерами Пояса астероидов и Пяти Лун.
– Большой, – согласился Манмут. И, уловив разочарование друга, прибавил: – Есть в нем своего рода неуклюжая, неповоротливая, неприглядная, недобрая красота.
Раскатистый хохот ионийца всякий раз напоминал его товарищу толчки после ледотрясения на Европе или волны после цунами.
– Многовато аллитерации для оторопелого астронавта.
Манмут пожал плечами и на миг испугался, что друг не увидит его жеста, потом сообразил: увидит. Новенький радар был очень чувствительным, только красок не различал. Орфу однажды упомянул о своей способности наблюдать малейшие движения мускулов на лице человека. «Это не помешает, если Хокенберри решит полететь с нами», – подумал Манмут.
Словно прочитав его мысли, Орфу заметил:
– Я тут в последнее время рассуждал о людской скорби и ее сравнении с тем, как переживают утрату моравеки.
– О нет! – простонал Манмут. – Ты опять начитался этого своего француза!
– Пруста, – поправил иониец. – «Этого моего француза» зовут Пруст.
– Хорошо. Но зачем? Ты же знаешь, что погружаешься в уныние всякий раз, как открываешь «Воспоминание прошлого».
– «Поиски утраченного времени». Я перечитывал одну главу – помнишь, ту, где Альбертина умирает и рассказчик Марсель пытается позабыть ее, но не может?
– Отлично, – сказал Манмут. – Это, безусловно, тебя подбодрит. Хочешь, одолжу тебе «Гамлета» на закуску?
Орфу никак не ответил на предложение. Между тем они забрались так высоко, что видели под собою весь корабль целиком и Фобос за пределами кратера Стикни. Манмут знал: ионийцу нипочем преодолеть многие тысячи километров глубокого космоса, и все же чувство, будто они неуправляемо летят от Фобоса и базы Стикни (в точности как он предупреждал Хокенберри), было непреодолимо.
– Дабы разрушить узы, которые связывали его с Альбертиной, – сказал Орфу, – несчастный рассказчик вынужден брести назад, сквозь память и сознание, и повстречать всех до единой Альбертин – не только тех, которые существовали на самом деле, но и придуманных, которых он сперва желал, а затем ревновал, – всех виртуальных Альбертин, порожденных его разумом в те отчаянные минуты, когда Марсель гадал, не уходит ли она тайком к другим женщинам. Не говоря уже об Альбертинах, разжигавших в нем желание: девушке, которую он едва знал, женщине, которой он добился, но не смог ею владеть, и той, которая под конец так утомила его.
– Утомишься тут, – сказал Манмут, пытаясь тоном передать на радиочастоте, как скучны ему разговоры о Прусте.
– И это еще даже не половина, – продолжал Орфу, то ли не уловив намек, то ли оставив его без внимания. – Продвигаясь в своем горе, Марсель – рассказчик, носящий то же имя, что и автор… Постой, ты ведь читал, Манмут? Правда? В прошлом году ты убеждал меня, что все прочел.
– Ну… так, ознакомился, – сказал европеанский моравек.
Даже вздох ионийца граничил с ультразвуком.
– Что ж, как я говорил, бедному Марселю, чтобы отпустить Альбертину, приходится не только взглянуть в лицо легиону Альбертин у себя в сознании, но и встретиться с легионом Марселей, воспринимавших этих множественных Альбертин: теми, что желали ее больше всего на свете; обезумевшими от ревности Марселями; Марселями, чьи суждения искажало желание…
– Ладно, а суть в чем? – спросил Манмут. Сам он последние полтора стандартных века занимался сонетами Шекспира.
– Да попросту в ошеломительной сложности человеческого сознания.
Орфу развернул свой панцирь на сто восемьдесят градусов, включил реактивные сопла, и моравеки полетели обратно к космическому кораблю, пусковой башне, кратеру Стикни и какой-никакой безопасности. Пока они вращались, Манмут, вывернув короткую шею, смотрел на Марс. Он знал, что это иллюзия, но ему казалось, будто Марс немного приблизился. Фобос продолжал движение по орбите, так что теперь Олимп и вулканы Фарсиды неслись к дальнему краю планеты.
– Ты когда-нибудь задумывался, чем отличается наше горе от горя… скажем… Хокенберри? Или Ахиллеса? – спросил Орфу.
– Вообще-то, нет, – ответил Манмут. – Хокенберри вроде бы так же горюет по утраченной памяти о прежней жизни, как по умершей жене, друзьям, студентам и так далее. Но разве с людьми поймешь? И Хокенберри всего лишь воссозданный человек, кто-то заново сконструировал его из ДНК, РНК, его старых книг и неизвестно каких вероятностных алгоритмов. Что до Ахиллеса – когда он горюет, то идет и убивает кого-нибудь. А лучше целую свору кого-нибудь.
– Жаль, я не видел его атаку на богов в первый месяц войны, – сказал Орфу. – Судя по твоим рассказам, бойня была еще та.
– Да, – ответил Манмут. – Я блокировал прямой доступ к этим файлам у себя в неорганической памяти. Они чересчур тягостны.
– Это еще одна особенность Пруста, о которой я думаю, – сказал Орфу; они опустились на внешний корпус корабля, и большой моравек вбил микрошлямбуры в изолирующую оболочку. – У нас есть неорганическая память, к которой мы обращаемся, если воспоминания в нейронах вызывают сомнения. Люди вынуждены полагаться на путаную массу химически управляемых нейрологических архивов. Они субъективны и эмоционально окрашены. Как они вообще могут доверять своим воспоминаниям?
– Не знаю, – ответил Манмут. – Если Хокенберри полетит с нами на Землю, быть может, мы в какой-то мере поймем, как работает его мозг.
– Вряд ли у нас будет возможность много беседовать с ним наедине, – сказал Орфу. – Будут перегрузки разгона и потом еще более высокие перегрузки торможения, и к тому же теперь на корабле соберется куча народа: по меньшей мере три дюжины моравеков с Пяти Лун и тысяча воинов-роквеков.
– Ого, так мы готовы к любым неожиданностям? – спросил Манмут.
– Вот уж сомневаюсь, – пророкотал Орфу. – Оружия на борту хватит испепелить Землю, это правда. Но до сих пор наши планы не поспевали за меняющейся действительностью.
Манмуту сделалось так же худо, как во время полета на Марс, когда он узнал, что их корабль вооружен.
– Ты когда-нибудь скорбишь о Коросе Третьем и Ри По так же, как твой рассказчик Пруст скорбит о своих мертвых? – спросил он.
