скачать книгу бесплатно
– Видишь среди них кого-нибудь из благородных? – спрашивает Ахиллес у зоркого Одиссея, покуда они дожидаются, когда лязгающая толпа преодолеет последние ярдов сто разделяющей их багровой почвы. – Жену или дочь прославленного героя? Андромаху, Елену, неистовоокую Кассандру, Медезикасту или почтенную Кастианиру?
– Ни единой из них, – быстро отвечает Одиссей. – Достойных там нет, ни по рождению, ни по супружеству. Я узнаю одну лишь Гипподамию – рослую, с копьем и старым длинным щитом вроде того, что у Большого Аякса, – да и то лишь потому, что она гостила у нас на Итаке с мужем, дальностранствующим троянцем Тисифоном. Пенелопа водила ее по саду, а потом жаловалась: баба, дескать, кислая, как недозрелый гранат, и не умеет радоваться красоте.
Ахиллес уже и сам видит женщин.
– Сама она точно красотой не радует, – говорит он. – Филоктет, ступай вперед, останови их и спроси, что им нужно на поле битвы с богами.
– А почему я, сын Пелея? – скулит престарелый лучник. – После вчерашней клеветы на погребении Париса не думаю, что мне следует…
Ахиллес оборачивается, строго глядит на него, и Филоктет умолкает.
– Я с тобой. Подсоблю, если что, – рокочет Большой Аякс. – Тевкр, давай с нами. Двое лучников и один искусный копейщик сумеют ответить этой ораве баб, даже если они станут еще страшнее, чем сейчас.
И все трое идут прочь от Ахиллеса и его спутников.
Дальнейшее происходит очень быстро.
Тевкр, Филоктет и Аякс останавливаются в двадцати шагах от запыхавшихся, с грехом пополам вооруженных женщин. Бывший предводитель фессалийцев и бывший изгнанник выступает вперед с легендарным луком Геракла в левой руке, подняв правую ладонь в знак мира.
Молодая женщина справа от Гипподамии швыряет копье. Это невероятно, немыслимо, но оно попадает Филоктету – пережившему десять лет ядовитой язвы и гнев богов – прямо в грудь, чуть повыше легкого доспеха лучника. Острие проходит насквозь, рассекает позвоночник, и Филоктет безжизненно валится наземь.
– Убить суку! – в ярости кричит Ахиллес, устремляясь вперед и вытаскивая из ножен меч.
Тевкр, осыпаемый градом наудачу брошенных копий и плохо нацеленных стрел, не нуждается в подобных приказах. С неуловимой для смертного глаза быстротой он запускает руку в колчан, полностью натягивает тетиву и всаживает стрелу в горло убийце Филоктета.
Гипподамия с двумя или тремя десятками спутниц приближаются к Большому Аяксу. Одни потрясают пиками, другие неуклюже пытаются двумя руками поднять тяжелые мечи отцов, мужей или сыновей.
Аякс Теламонид всего лишь мгновение смотрит на Ахиллеса с некоторым даже весельем, затем поднимает свой длинный меч и, одним небрежным ударом отбросив меч и щит Гипподамии, сносит ей голову – как будто срубает сорняк во дворе. Другие женщины, остервеневшие настолько, что уже ничего не боятся, кидаются на двух воинов. Тевкр пускает стрелу за стрелой, целя в глазницы, бедра, колышущиеся груди, а несколькими секундами позже – в спины бегущих. Большой Аякс приканчивает тех, кому недостало ума удрать, – шагает между ними, точно взрослый среди малышни, оставляя за собой трупы.
К этому времени подбегают Ахиллес, Одиссей, Диомед, Нестор, Хромий, Малый Аякс, Антилох и другие, но около сорока женщин уже мертвы или умирают на алой земле, залитой алой кровью. Слышны мучительные вскрики. Остальные женщины бегут к Дыре.
– Во имя Аида, что это было? – говорит Одиссей, приближаясь к Большому Аяксу меж разбросанными телами, лежащими в изящных и не очень, но совершенно знакомых Одиссею позах, свидетельствующих о насильственной смерти.
Сын Теламона ухмыляется. Его лицо перепачкано, меч и доспехи залиты кровью.
– Не в первый раз убиваю женщин, – сообщает великан. – Но клянусь богами, впервые с таким удовольствием.
Из-за спин товарищей выходит, прихрамывая, Фесторид Калхас – верховный птицегадатель.
– Это нехорошо, – изрекает он. – Дурно это. Очень дурно.
– Заткнись, – обрывает его Ахиллес.
И глядит из-под ладони на Дыру, в которой как раз исчезают последние женщины; впрочем, вместо них оттуда появляется маленькая группа более крупных фигур.
– А это еще что? – спрашивает сын Пелея и богини Фетиды. – На кентавров похоже. Может, мой старый наставник и друг Хирон явился нам на подмогу?
– Нет, не кентавры, – отзывается зоркий и сообразительный Одиссей. – Другие женщины. Верхом.
– Верхом? – переспрашивает Нестор, щуря старческие глаза. – Не в колесницах?
– На лошадях, словно всадники из древних времен, – говорит Диомед; теперь он тоже их разглядел.
В нынешние времена никто не ездит верхом, коней запрягают в колесницы. Хотя однажды – еще до перемирия – Одиссей и Диомед во время ночной вылазки спаслись из пробуждающегося троянского стана, ускакав без седла на распряженных колесничных конях.
– Амазонки, – говорит Ахиллес.
15
Храм Афины. Тяжело дыша, с пунцовым лицом, Менелай надвигается на Елену. Та стоит на коленях, опустив бледное лицо и обнажив еще более бледные груди. Муж грозно нависает над ней. Поднимает меч. Ее белая шея, тонкая как тростинка, словно просится под удар. Многократно заточенное лезвие без усилия рассечет кожу, мясо, кости…
Менелай замирает.
– Не медли, супруг мой, – шепчет Елена почти без дрожи в голосе.
Менелай видит, как отчаянно бьется жилка у основания левой груди – тяжелой, в рисунке синих вен. Видит – и сжимает рукоять обеими руками.
Но пока не опускает клинка.
– Будь ты проклята, – хрипит Менелай. – Будь ты проклята.
– Да, – шепчет Елена, глядя в пол.
Над ними, в насыщенной благовониями мгле, по-прежнему высится золотое изваяние Афины.
Менелай с яростью душителя сжимает рукоять меча. Его руки дрожат от двойного напряжения – готовности обезглавить жену и усилия держать меч на весу.
– С чего мне тебя щадить, вероломная сука? – шипит он.
– Не с чего, муж мой. Я вероломная сука. И больше ничего. Покончи с этим. Исполни свой праведный приговор.
– Не смей называть меня мужем, чтоб тебе!
Елена поднимает голову. Об этих ее темных глазах Менелай грезил больше десяти лет.
– Ты мой муж. Единственный. И был им всегда.
От боли, пронзившей сердце, Менелай чуть не убивает ее. По его лбу стекает пот и капает на простое платье Елены.
– Ты бросила меня… Меня и нашу дочь… Ради этого… Хлыща. Молокососа.
– Да. – Елена вновь опускает лицо.
Менелай видит знакомую родинку на ее шее, как раз там, куда придется удар.
– Почему? – произносит он наконец.
Это последнее, что он скажет, прежде чем убьет изменщицу… или простит… или – то и другое сразу.
– Я заслуживаю смерти, – шепчет она. – За вину перед тобой, перед дочерью, перед нашей Спартой. Но я не по собственной воле покинула наш спартанский дворец.
Менелай стискивает зубы так, что и сам слышит их скрежет.
– Ты был далеко, – шепчет Елена, его жена, мучительница, вероломная сука, мать его ребенка. – Ты вечно куда-то уезжал со своим любимым братцем. На охоту. На войну. По бабам. На грабежи. Вы с Агамемноном были настоящей неразлучной четой, а я – свиноматкой. Когда Парис, этот хитрец, коварный, как Одиссей, но без его мудрости, взял меня силой, поблизости не оказалось мужа, что защитил бы свое.
Менелай тяжело дышит через рот. Меч как будто шепчет ему, словно живое создание, требуя крови. В голове ревут бессчетные голоса, почти заглушая тихие слова Елены. Один лишь призрак ее голоса мучил его четыре тысячи ночей, а теперь приводит в неистовство, выходящее за пределы безумия.
– Я раскаиваюсь, – говорит Елена, – хоть это теперь и не важно. Молю о прощении, но и это пустое. Сказать ли тебе, как часто в последние десять лет я поднимала меч или вязала петлю, однако мои рабыни, шпионки Париса, не давали исполнить задуманное, требуя думать не о себе, а о дочери. Похищение и долгий троянский плен были делом Афродиты, а не моим, о муж. Так освободи же меня могучим взмахом привычного меча. Убей меня, дорогой Менелай. Передай нашей дочери, что я любила ее и люблю по сей день. И знай, что я любила тебя и люблю.
Менелай с криком роняет меч, падает на колени рядом с женой и рыдает как дитя.
Елена снимает с него шлем, кладет ладонь ему на затылок и привлекает лицо мужа к своей обнаженной груди. Нет, она не улыбается. Ей не до улыбок. Короткая рыжая борода колется, слезы и жаркое дыхание обжигают грудь, на которой лежали Парис, Хокенберри, Деифоб и другие с тех давних пор, как Менелай касался ее в последний раз.
«Вероломная сука, – думает Елена Прекрасная. – Все мы такие».
Ей не приходит мысль, что это победа. Елена готова была умереть. Она ужасно, ужасно устала.
Менелай встает, сердито вытирает с рыжих усов слезы и сопли, поднимает с пола меч и толкает его обратно в ножны.
– Отбрось свой страх, жена. Что сделано, того не воротишь. На тебе вины нет, она на совести Париса и Афродиты. Там, возле алтаря, я видел одеяния храмовой девы. Возьми их, и мы навеки оставим этот проклятый город.
Елена встает, опирается, чтобы не упасть, на плечо мужа под львиной шкурой (раз она видела, как Диомед в этой шкуре рубил троянцев), молча надевает белый плащ и белое кружевное покрывало.
Они вместе выходят в город.
Ей трудно поверить, что она покидает Илион. После более чем десяти лет просто выйти из Скейских ворот, оставив все позади? А как же Кассандра? Их общие с Андромахой и другими замыслы? Война с богами, которую она помогла развязать? И даже как насчет бедного печального Хокенберри?
Душа ее взвивается к небу, словно отпущенная на волю храмовая голубка, когда Елена понимает, что это больше не ее заботы. Она отплывет в Спарту с законным мужем. Она скучала по Менелаю, по его… простоте… И она увидит дочь, уже взрослую. Прошедшие десять лет превратятся в дурной сон. Она вступит в последнюю четверть жизни, такая же прекрасная, разумеется, по воле богов, не по своей. Ее приговор отсрочен во всех смыслах.
Муж и жена бредут по улице, точно во сне. Тут начинают звонить колокола, дозорные трубят в рога, кричат глашатаи. В городе разом поднимается тревога.
Менелай глядит на Елену из-под нелепого шлема с клыками вепря. Та смотрит на него сквозь покрывало храмовой девы. За несколько секунд они успевают прочесть в глазах друг друга и страх, и смятение, и даже мрачную усмешку над иронией происходящего.
Скейские ворота закрыты и заперты. Ахейцы снова напали на город. Троянская война продолжается.
Они в ловушке.
16
– А можно осмотреть корабль? – спросил Хокенберри, когда шершень вынырнул из голубого пузыря в кратере Стикни и начал подниматься навстречу красному диску Марса.
– Тот, что летит на Землю? – уточнил Манмут и, дождавшись кивка, произнес: – Конечно.
Моравек передал команду шершню, тот развернулся, обогнул пусковую башню и снова пошел вверх вдоль очень длинного, сочлененного космического судна, пока не поравнялся с люком ближе к верхушке.
Хокенберри хочет осмотреть корабль, по фокусированному лучу сообщил Манмут Орфу с Ио.
Мгновение на линии грохотали помехи, затем послышалось:
Ну и в чем загвоздка? Мы просим его рисковать жизнью в этом полете. Пусть поглядит, если ему интересно. Астиг/Че и прочие могли бы сами предложить небольшую экскурсию.
– Какова длина корабля? – вполголоса спросил Хокенберри.
Сквозь голографические окна ему казалось, что корпус уходит вниз на многие мили.
– В вашем двадцатом веке было такое здание – Эмпайр-стейт-билдинг. Корабль примерно такой же высоты, только круглее и толще местами.
Он точно не бывал в невесомости, передал Манмут. Притяжение Фобоса его дезориентирует.
Замещающие поля готовы, отрапортовал Орфу. Я установлю их на восемь десятых g и нормальное земное давление. Пока вы доберетесь до переднего шлюза, на борту будет удобно и легко дышать.
– А он не слишком велик для миссии, которую мы обсуждали? – спросил Хокенберри. – Даже если разместить тут сотни роквеков, все равно останется уйма лишнего места.
– Возможно, мы что-нибудь захотим прихватить с Земли, – ответил Манмут. Орфу, ты где?
Сейчас – в нижнем трюме, но я встречу вас в отсеке больших поршней.
– Что-нибудь вроде горных пород? Образцов почвы? – спросил Хокенберри.
Когда люди впервые высадились на Луну, он был подростком. Нахлынули воспоминания. Задний двор родительского дома. Крохотный телевизор на столе для пикника, провод удлинителя тянется к летнему домику. На экране – призрачные черно-белые снимки Моря Спокойствия. И где-то над головой, сквозь крону дуба, виден сам месяц.
– Что-нибудь вроде людей, – ответил Манмут. – Тысячи, а то и десятки тысяч человек. Держись, мы идем на стыковку.
Он беззвучно велел голографическим иллюминаторам отключиться. Стыковка с вертикальным корпусом под прямым углом на высоте более тысячи футов – зрелище не из приятных, тут у кого угодно голова закружится.
Во время осмотра Хокенберри почти не задавал вопросов, а говорил и того меньше. Он-то воображал технологии, превосходящие всякое воображение: виртуальные панели управления, исчезающие по мысленному приказу, кресла, сконструированные из энергетических полей, обстановку, рассчитанную на невесомость – без малейшего намека на верх или низ, – а вместо этого словно попал на гигантский пароход конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Внезапно он понял, на что это похоже. На экскурсию по «Титанику».
Все элементы управления были физические, из металла и пластика, как и кресла, рассчитанные, видимо, на команду из примерно тридцати моравеков (пропорции у них были не вполне человеческие), и отсеки с металло-нейлоновыми койками вдоль переборок. Целые уровни были заняты высокотехнологическими саркофагами для тысячи солдат-роквеков, которые, как объяснил Манмут, проведут все путешествие в состоянии не то чтобы смерти, но и не в сознании. В отличие от их полета на Марс, сказал моравек, теперь они отправляются вооруженными и готовыми к бою.
– Анабиоз, – кивнул Хокенберри.
Все-таки он иногда посматривал научно-фантастические фильмы. У них с женой под конец и кабельное телевидение было.
– Не совсем, – ответил Манмут. – Но типа того.
Вокруг были трапы, широкие лестницы, лифты и прочие механические анахронизмы. Шлюзовые камеры, лаборатории, оружейные отсеки… Мебель – да, здесь даже стояла мебель – была большой и громоздкой, как будто никого не заботил лишний вес. Из астрогационных пузырей управления открывался вид на борта кратера Стикни, вверх на Марс и вниз, на огни пусковой башни и суетящихся моравеков. Имелись кают-компании, камбузы, спальные каюты и душевые. Все это, как торопливо объяснил Манмут, предназначалось для пассажиров-людей, буде они появятся.
– И сколько пассажиров-людей сюда влезет? – спросил Хокенберри.
– До десяти тысяч, – ответил Манмут.
Хокенберри присвистнул.
– Так это своего рода Ноев ковчег?
– Нет, – сказал маленький европеанин. – Судно Ноя имело триста локтей в длину, пятьдесят в ширину и тридцать в высоту, что означает соответственно четыреста пятьдесят, семьдесят пять и сорок пять футов. У Ноева ковчега было три палубы общей вместимостью миллион четыреста тысяч кубических футов и грузоподъемностью тринадцать тысяч девятьсот шестьдесят тонн. Этот корабль в два с лишним раза длиннее, в полтора раза шире, хотя, как ты видишь, в некоторых секциях – жилой и грузовой – он раздувается еще больше, а его масса – сорок шесть тысяч тонн. Ноев ковчег был по сравнению с ним лодочкой.
Хокенберри не нашелся, что сказать в ответ.
