скачать книгу бесплатно
Николь поднялась, быстро вышла из столовой и остановилась в неосвещенном коридоре, услышав, как хлопнула дверь кабинета и сразу же вслед за этим раздались неверные шаги отца. Она отступила и забилась в темный угол, а он прошел совсем рядом мимо Николь, как проходил раньше десятки раз, не подозревая о ее присутствии.
Действительно ли он ничего не заметил? Почему же в таком случае он приостановился, замедлил шаг? Он тяжело дышал. Он всегда так дышал, потому что слишком много пил. Он спустился по лестнице, надел шляпу и пальто, на ощупь открыл задвижку.
Николь, не шевелясь, постояла в своем углу еще немного. Потом ей захотелось улыбаться, потому что она была счастлива, и она вошла в столовую.
– Подавайте сыр, Фина.
Он брел по улицам, занимая собой почти весь тротуар, и сам не знал, куда идет. Мысль уйти из дому пришла ему как раз в ту минуту, когда он подкладывал в печурку уголь. Он вдруг остановился, огляделся вокруг и почувствовал себя чужим среди этой обстановки, бывшей как бы неотъемлемой частью его самого. Книги, сотни, тысячи книг и спертый воздух, такое ничем невозмутимое спокойствие, что слышно даже течение собственной жизни…
Он шагал, тяжело отдуваясь, делая вид, что не знает, куда идет. Он даже подхихикивал, вспоминая эти две Жерди – Рожиссара и его супругу, – которым, должно быть, сейчас не до смеха; своего зятя Доссена и свою сестрицу Марту, которая, наверное, уже велела вызвать доктора Матре.
Он пересек улицу Алье, очутился около пивной, где играли на бильярде. Сквозь матовое стекло не видно было игроков, но слышался треск шаров, можно было даже угадать, удачен удар или нет.
Здесь играл на бильярде Эфраим Люска…
И их лавка была на месте, узенькая, как щель, в правом крыле дряхлого дома со старомодными жалюзи, которые опускались до самого тротуара.
Оттуда просачивался свет. В лавке было темно, но дверь, ведущая на кухню, которая служила супругам Люска одновременно столовой и спальней, была открыта, и из нее пробивался этот пучок света.
Из дома напротив вышел юноша и со счастливым лицом зашагал к кинотеатру.
Не мог же Лурса подглядывать в замочную скважину, не мог постучать в дверь, не мог сказать торговцу с болгарскими усами: «Если разрешите, я охотно возьмусь…»
Нет! Хватит! Его не поймут! Сочтут за безумца! Нельзя браться за защиту человека, которого ты сам сразил тяжелым ударом! Человека? Даже не человека! Крупицу человека! Крупицу драмы…
Он прошел мимо полицейского, который вздрогнул и пожал плечами, увидев, что адвокат вошел в «Боксинг-бар».
Интересно, с какой целью, по мнению полицейского, пошел в бар Лурса?
– Я так и думал, что вы придете, но сегодня вас не ждал… Хочу вам объяснить насчет той записочки, что вам передал… Месяца два назад Жэн натворил каких-то дел в Ангулеме, и, если бы его сейчас взяли, тогда… Сами понимаете! Жаль, что мне не удалось послушать, как вы громили молодого Люска… Говорят, просто страшно было на вас смотреть… Что прикажете подать?.. Нет, сегодня моя очередь… Когда месье Эмиль придет сюда, я и ему тоже бутылочку поставлю – не простую, а шампанского, ведь мальчуган оказался просто молодцом…
Возможно, потому, что Лурса слишком долго жил в одиночестве, он не сразу свыкался с чужой обстановкой. Чтобы почувствовать себя непринужденно, ему требовалось выпить.
А потом он подумал, что ему лучше сидеть, скажем, в «Харчевне утопленников»: все шоферы его знали, столько раз возили его туда ночью.
Но и там ему было не лучше. Однажды даже, проходя мимо ярко освещенного по случаю приема гостей дома Доссенов, он с трудом отогнал шалую мысль: «А что, если войти и объявить, что я хочу сыграть с ними в бридж?»
Но он предпочитал заходить в тупичок и пить вино со старухой, у которой снимала комнату Гурд и куда возвратилась Адель Пигасс, убедившись, что ее Жэн благополучно перешел границу.
Все эти люди отличались тем, что говорили мало. Выпиваешь стаканчик. Глядишь прямо перед собой. Слова здесь звучат особенно веско, потому что их говорят скупо, и тот, кто их произносит, знает почти все, что можно знать.
Адель после отъезда Жэна, от которого она получила открытку из Брюсселя, пошла в гору, зато дела в «Боксинг-баре» стали хуже, и Джо подумывал приобрести себе на ярмарке балаган.
Вечерами казалось, что улицы, чересчур узкие улицы, проходят где-то под землей, под городом, и Лурса чудилось, будто он пробирается глубоко под чужими жизнями и до него доносится лишь приглушенное их дыхание.
Но самое неприятное было то, что Карла решила после свадьбы мадемуазель Николь отправиться с ней в Париж.
Тогда придется ему самому управляться с девицами типа Анжель или со старыми служанками вроде тех, что работают у кюре!
Следователь, уже не Дюкуп, а другой, назначенный на место Дюкупа, без конца твердил:
– Лурса? Безусловно, никто не знает нашего города так хорошо, как он…
И поскольку собеседник обычно подымал на него строгий взгляд, следователь поспешно добавлял:
– Жаль, что такой светлый ум…
И в последующем бормотании можно было различить лишь самый конец фразы, одно только слово:
– …алкоголь…
Совсем так, как господин Никэ, подобно марионетке, которой орудует чревовещатель, твердил тогда на суде: «…клянитесь также… спода… дымите руку… ернитесь… одам… сяжным…»
Люска получил десять лет. Мать его умерла, а отец по-прежнему торгует шарами в своей лавчонке, где запахи стали словно бы еще гуще.
Пятицветная блестящая открытка, изображающая извержение Везувия, гласила:
Сердечный привет и поцелуй из Неаполя.
Николь, Эмиль
Эдмона Доссена поместили в дорогой санаторий. Детриво дослужился до старшего унтер-офицера. Дюкуп переехал в Версаль, Рожиссар отправился на три дня в Лурд в качестве санитара-добровольца. Доссен-отец все так же кутит с девицами в роскошных публичных домах. Дайа-сын женился на дочке торговца удобрениями.
Адель и Гурд по-прежнему поджидают на углу улицы клиентов.
А перед стаканом красного вина сидит в бистро совсем один Лурса, пока еще сохраняя достоинство.
1940
Дождь идет
I
Я сидел на полу возле низкого окна полумесяцем, в окружении своей игрушечной мебели и зверей. Спиной я почти касался толстой печной трубы – она шла снизу из магазина, проходила сквозь перекрытие и, обогрев комнату, исчезала где-то в потолке. Это было очень забавно – когда огонь переставал гудеть, по трубе передавались звуки, и мне было слышно все, что говорилось внизу.
Шел черный дождь. Матушка утверждает, что это собственное мое выражение. И даже будто я употребил его, когда она еще носила меня на руках. Правда, по части воспоминаний матушке моей доверять особенно не следует. Тут мы с ней чаще всего расходимся. Воспоминания ее какие-то слащавые и выцветшие, как те обрамленные бумажными кружевами картинки святых, которые закладывают в молитвенник. Если я напоминаю ей какую-нибудь историю из нашего общего прошлого, она всплескивает руками, возмущается:
– Господи, Жером! Да как ты можешь такое говорить? Ты все видишь в дурном свете! Потом, ты был слишком мал. Ты просто не можешь этого помнить…
И если я не настроен благодушно, начинается довольно жестокая игра.
– Помнишь субботний вечер, когда мне было пять лет?
– Какой еще субботний вечер? К чему это ты опять ведешь?
– А когда я сидел в ванночке и вернулся отец, и вы…
Она краснеет, отворачивается. Потом украдкой кидает на меня взгляд.
– Вечно ты фантазируешь.
Но прав я. Воспоминания детства, даже самого раннего детства, например, когда мне было года три, у меня удивительно ярки, и по прошествии стольких лет я все еще ощущаю запахи, слышу звуки голосов, какой-то странный их резонанс, в частности на винтовой лестнице, соединяющей комнату, где я сидел, с находившейся внизу лавкой.
Если бы я завел с матушкой разговор о приезде тети Валери, она поклялась бы, что я все выдумываю или, во всяком случае, преувеличиваю, и была бы по-своему искренна.
И тем не менее…
Но черный дождь, так или иначе, остается для меня чем-то своеобычным, чем-то неразрывно связанным с нашим маленьким нормандским городком, с рыночной площадью, на которой мы жили, с определенной порой года и даже с определенным временем дня.
Я имею в виду не щедрые грозовые ливни, что за стеклами окна полумесяцем низвергались крупными светлыми каплями, выбивавшими дробь по железному оконному карнизу и булыжнику мостовой, и не туманную морось чахлой белесой зимы.
Когда шел черный дождь, в комнате с низким потолком становилось темно и весь дальний угол вплоть до перегородки, отделявшей спальню родителей, окутывался густым полумраком. Зато отверстие в полу, где проходила винтовая лестница, излучало свет зажженных в лавке газовых рожков.
Со своего места мне не видно было неба. Старые дома на площади, посреди которой стоял крытый рынок с шиферной кровлей, были построены все в одно время и все на один образец. Окна нижнего этажа – там помещались только лавки – очень высокие, сводчатые. Впоследствии окна поделили в высоту пополам и сделали еще одно перекрытие, устроив антресоли.
И получилось, что в антресоли было на уровне пола окно в виде полумесяца.
Я сидел, окруженный своими игрушками, и если свет и доходил до меня, то не столько с неба, сколько от бликов и отражений на мокрой мостовой. В большинстве лавок, так же как в нашей, в такие дни зажигали газ. Изредка я слышал звяканье колокольчика в аптеке или наш звонок. Длились и длились сумерки, населенные бегущими силуэтами, лоснящимися зонтиками, хлопающими сабо; в кафе Костара все гуще плавал дым, а внизу медовый голос матушки, постоянно боявшейся показаться недостаточно любезной, нарушить приличия, как бы журчал:
– Ну разумеется, мадам… Я ручаюсь за краску… Мы не первый год держим этот товар, и никогда еще не было жалоб…
Шел ли дождь? Нет, скорее он лился ручьем, ровно и безостановочно. А когда окончательно темнело, матушка, подойдя к лестнице, кричала снизу:
– Жером!.. Пора спускаться…
Чтобы не зажигать лишнего рожка.
Как же она не понимает, что малейшее отклонение от заведенного порядка не могло не запечатлеться у меня в памяти? Запомнил же я те две недели, когда рыночные часы остановились на десяти минутах одиннадцатого, и маленького бородача, целый день просидевшего на пожарной лестнице за их починкой.
В отношении тети Валери воспоминания мои еще более четки – мне тогда уже исполнилось семь лет, и я потому лишь не ходил в школу, что поговаривали об эпидемии скарлатины; а матушка, надо заметить, боялась эмидемий даже больше любого нарушения приличий.
Сперва за нашим домом, в так называемом ремесленном дворе, послышался резкий звук рожка. Значит, вернулся отец в запряженном парой фургоне. По утрам я, можно сказать, никогда не видел отца, он выезжал очень рано, еще затемно. Иногда он ездил далеко, за четыре-пять лье, смотря по тому, где была ярмарка, и к восьми часам его товар уже лежал разложенный на лотках. Другой раз он отправлялся в какую-нибудь ближнюю деревню и возвращался рано.
Так оно и было в тот день. Видимо, тепло и черный дождь разморили меня, потому что я не двинулся с места; обычно я бежал в спальню родителей взглянуть в окно на большой четырехколесный фургон, на котором желтыми буквами красовалось: «Андре Лекер – ткани и конфекцион – зарекомендовавшая себя фирма».
Пару жеребцов звали Кофе и Кальвадос. А старика, который за ними ходил, сопровождал отца на ярмарки и спал над конюшней, звали Урбеном.
Встрепенулся я, лишь услышав, что отец толкнул дверь черного хода, тогда как обычно, пока Урбен распрягал лошадей, он выгружал товар. В лавке был покупатель. Отец ждал, грея руки над плитой. Но вот звонок проиграл свои несколько ноток, сопровождаемый голосом матушки: «Добрый вечер, мадам, не утруждайте себя…»
– Мне надо с тобой поговорить… – сказал тогда отец. – Пожалуй, тебе лучше вызвать мадемуазель Фольен…
Отчего же я сохранил такое драматическое воспоминание об этом дне? Мадемуазель Фольен вызывали довольно часто. Делалось это очень занятным образом. Матушка поднималась в комнату, где я сидел и которую так и называли «комната», брала с камина подсвечник и стучала в стенку. Надо было стукнуть несколько раз. Наконец жужжание швейной машинки за стеной прекращалось (мадемуазель Фольен была портнихой).
– Мадемуазель Фольен? Вы не пришли бы посидеть в лавке?
Забавно было видеть, как моя всегда такая сдержанная матушка кричит во все горло, уставившись в стену, оклеенную обоями с яркими попугаями. А затем слышать звучащий словно из подземелья ответ:
– Сейчас иду, мадам Лекер!
Отец даже не снял плаща. Дождевые капельки дрожали на его белокурых усах, и он рассеянно бросил мне:
– Здравствуй, сынок…
Отворил дверь в спальню. Стук подков распрягаемых лошадей стал слышен отчетливее. Внизу матушка говорила мадемуазель Фольен:
– Вас это не очень затруднит?.. Просто не знаю, что бы я без вас делала…
И стала подниматься наверх. Сначала из отверстия в полу показалась ее голова с пышным валиком пепельных волос надо лбом и торчащим на макушке шиньоном, затем округлый корсаж, перехваченный в талии широким лакированным поясом, словно бы перерезавшим матушку пополам.
Она с тревогой посмотрела на отца, потом на меня, и я понял, что она не уверена, можно ли мне присутствовать при разговоре.
– Я был у тети Валери, – заявил отец, оглядывая наши две комнаты, будто нам предстоял переезд.
– Как она?
– Почти совсем обезножела… Женщина, приходившая к ней убирать, ушла из-за какой-то истории… Я предложил тете поселиться у нас…
Бедная матушка! Лицо ее выражало полнейшее смятение, рот от изумления и ужаса широко раскрылся, но она лишь слабым голосом пролепетала:
– З-здесь?
Отец снял наконец клеенчатый плащ и башмаки на гвоздях. Вошел в спальню и зажег газовый рожок:
– Я сейчас тебе объясню… Она намерена отобрать дом… Если потребуется, она в суд подаст. Понимаешь, что это значит?.. Мальчонка будет спать с нами… А для тети Валери поставим в комнате кровать.
– Но у нас нет кровати…
– Я купил на распродаже… Урбен сейчас внесет…
– А когда она собирается приехать?
– Завтра…
Дверь в спальню закрыли, и до меня теперь доносился лишь приглушенный шум голосов. Я посмотрел в окно. Помню, что в ту минуту во втором доме слева в ряду домов, стоящих перпендикулярно к нашему, я увидел Альбера: прижав лицо к стеклу, он за мной наблюдал.
Мы ни разу друг с другом не разговаривали. Вероятно, он был примерно одних лет со мной; впрочем, сказать трудно, потому что он все еще носил длинные локоны, как девочка, и одевали его не так, как других мальчиков.
Жил он с бабушкой, и они занимали совершенно одинаковую с нашей комнату над мучным лабазом, с таким же окном полумесяцем, поэтому если Альбера я видел всего целиком, то бабушку его лишь до пояса.
– Надо непременно найти! – вдруг выкрикнул отец.
Дверь распахнулась. Матушка разнервничалась, плакала, что, впрочем, случалось с ней довольно часто. Была она низенькая, пухленькая, и из-за густых пушистых волос голова ее казалась непомерно большой. Кожа очень светлая, глаза голубые.
– Я поищу на чердаке, – сказала она. – У тебя есть спички?
Она зажгла свечу, и я словно завороженный смотрел, как она поднималась прямо с пола к потолку по крутой винтовой лестнице, как толкнула плечом люк и исчезла. Тем временем отец критическим оком оглядел обе наши комнаты, пожал плечами и принялся разбирать мою складную кровать – она не пролезала в дверь. Над нами раздавались шаги матушки; она ворочала ящики, передвигала какие-то тяжелые предметы. За это время никак не меньше трех покупателей заходило в лавку. Посреди площади, где гулял ветер, перед крытым рынком, уже запертым в этот час, торговки засветили на краю прилавка ацетиленовый фонарь.
А дождь лил, лил, все черней, все непроглядней.
