скачать книгу бесплатно
Она уже красится, каждое утро словно от парикмахера является. А я? Лучше уж промолчу. Кто-то должен был научить меня заботиться о своей внешности, но мне с этим не повезло.
На перекрестке при выезде из города я остановилась у знака «стоп» и вдруг ощутила себя настолько незаметной даже в собственных глазах, что посмотрелась в зеркало заднего вида. Бледное, веснушчатое лицо; наверно, стоило бы наложить какую-нибудь основу, какой-нибудь тональный крем, вот только в этом доме не осталось ни грамма косметики, ни следа пребывания женщины. Я свернула на дорогу, спускавшуюся к краю ветреного мыса, не сомневаясь, что это все розыгрыш. Я буду там одна, прочувствую высшую степень одиночества и брошусь вниз со скалы. Я снова ошиблась; только это и умею.
Беатриче была на месте.
Сидела на своем новеньком скутере «реплика». Ждала меня под разбухшим свинцовым небом со шлемом в руках, закутанная в длинный темный дождевик, из-под которого виднелись лишь сапоги на таких шпильках, что ни один простой смертный, независимо от возраста, не смог бы вести в них скутер под дождем. Ветер жестоко трепал ее длинные, до самой попы, волосы, которые в 2000 году еще не были ни кудрявыми, ни темно-шоколадными: каштановые, с осветленными по тогдашней моде кончиками, выпрямленные утюжком. Значит, это не вранье и не издевательство и она правда хотела со мной встретиться.
Сбавив скорость, я остановила свой подержанный «кварц» (хуже того, что смог купить мне отец, нельзя было найти; да еще и весь залеплен идиотскими наклейками: средний палец над задней фарой, бульдоги с ирокезом и анархистской символикой – панковские штучки, к которым я не имела отношения). Я затормозила в нескольких сантиметрах от ее «реплики».
С замершим сердцем, не дыша, с ватными руками и ногами я сняла шлем и подняла взгляд – и сейчас, двадцать лет спустя, я по-прежнему четко вижу ее лицо. Не то, которое миллионами копий смотрит с рекламных баннеров и обложек журналов и которое заполонило интернет. А то, каким оно было в тот день, затерявшийся в глубинах моей юности, в тот единственный раз, когда я видела ее на улице без макияжа. Когда мы стояли друг против друга на пустой гравийной парковке Железного пляжа.
Бледная, раздраженная, покрытая прыщами кожа. Лоб и подбородок усыпаны черными точками и следами от выдавленных угрей. Не то чтобы от этого исчезла вся ее вызывающая красота, но без привычной грунтовки черты лица казались несовершенными, припухлыми и даже грустными. Досадливо сжатые губы, потрескавшиеся от холода, без помады потеряли выразительность. Но глаза – да, глаза остались: восхитительные, изумрудного оттенка, какого не сыщешь в природе, с длинными ресницами, не нуждающимися в туши, с непроницаемым взглядом, словно заключающим в себе какую-то тайну. Те самые глаза, которые знает вся планета – вернее, думает, что знает.
– Скутер у тебя отвратный. Но, знаешь, наклейки мне даже нравятся. – Она улыбнулась своей обезоруживающей улыбкой, обнажив белые ровные зубы. На щеках появились ямочки.
– Это не я наклеила, – призналась я, – а мой брат.
Лишь по этой причине я их и не сдирала.
– Я тебе вначале соврала, но ты бы иначе не приехала. Мы едем не в центр, а в Марину-ди-Эссе; твой «кварц» слишком заметный, оставь его здесь.
– Здесь? – Я оглянулась по сторонам. Безлюдное местечко, кусты вереска и можжевельника стелются по земле под натиском мистраля, неприветливое море.
– Я не поеду. Это километров десять как минимум.
– Двенадцать, – уточнила она.
– Мы не можем тащиться туда на пятидесяти кубах. Отец полицию вызовет, если я не вернусь к ужину! – Я соврала: явись я домой к полуночи, отец бы обрадовался, что я нормальный четырнадцатилетний подросток.
– Я на своем восемьдесят выжимаю, вообще-то. Я же не из Биеллы, как ты. Если будем шевелить поршнями, к семи вернемся сюда. Я уже давно этот план вынашиваю. Ты, что ль, мне не доверяешь? Почему?
Потому что ты не сможешь все двенадцать километров выжимать восемьдесят километров в час на этих каблуках. И потому что однажды ты положила руку мне на плечо, а потом исчезла. А когда появилась снова, то игнорировала меня и смеялась, когда другие меня подкалывали.
Самое ужасное было то, что я ее уже простила.
– Давай, забирайся, – бросила она, скользнув вперед на сиденье и освобождая мне место.
Я в нерешительности слезла со своего скутера. Металлолом, конечно, но другого у меня нет, и отец с его безразличием к тому, как вещь выглядит, точно не купит мне еще один, посимпатичней.
– Боишься, что его украдут? – засмеялась она. – Кто, чайки?
Я забралась на сиденье позади нее. Беатриче ракетой сорвалась с места: движок и правда форсированный. Вперед по ухабистой тропе, мимо обсерватории и маяка, зигзагами сквозь пахнущие солью кусты, по влажной земле, среди дикой живности, прячущейся под сенью дубов.
Я уцепилась за нее, преодолевая смущение, прижалась грудью к ее спине. Беа не противилась, ощущая мой испуг. Такая скорость была мне незнакома. Колеса пробуксовывали на влажном асфальте, а она все прибавляла газу. Каждую секунду мы были на грани падения.
Выехали на пригородное шоссе: прямая двухполосная дорога, забитая грузовиками и легковушками, и ни одного скутера. И понеслись на скорости семьдесят в час, лавируя, обгоняя всех, как скорый поезд со светящимися окнами, мчавшийся вверх, на север, туда, где осталась моя жизнь.
На западе, над сосновой рощей, накаленное добела солнце разорвало облака и спускалось к морю. На востоке изрытые пещерами холмы уже погружались в тень. Мы мчались, балансируя на сплошной линии, разделявшей встречные потоки, под мигание фар и звуки клаксонов, предупреждавших, что так быстро нельзя, что вдвоем на пятидесяти кубах запрещено. Я закрыла глаза, раскаиваясь, что уступила ей, что вообще вышла из дома. И тогда Беатриче сняла одну руку с руля.
Шерстяной перчаткой нащупала мою, неприкрытую, и пожала.
Мы почти ничего не знали друг о друге; я не имела понятия о ее страдании, она – о моем, но все же что-то мы тогда почувствовали, потому что ее пальцы скользнули в мои и погладили их, и мои пальцы ответили. И, наверное, поэтому, а может, из-за холода мои глаза наполнились слезами.
* * *
Бутик назывался «Роза Скарлет». Скорей всего, его уже давно нет, но в ту зиму в Марине-ди-Эссе он процветал: шесть сверкающих витринных окон на главной улице, украшенных к Рождеству раньше остальных. Просто космический корабль какой-то, со всем этим светом.
Какое-то время мы с Беатриче мерзли у входа. Глядели, как туристы, приезжавшие сюда из Флоренции и даже Рима, складывают зонтики, заходят внутрь с миллионами в кармане.
Марину-ди-Эссе брали штурмом, как бывает лишь в выходные и в высокий сезон. Людской поток был настолько плотный, что не давал перейти улицу. Повсюду стояли передвижные столики с попкорном, продавцы воздушных шаров и аккордеонисты, которым уставшие и нагруженные пакетами покупатели кидали в шляпы монеты.
На меня всегда наводили тоску прибрежные городки, обреченные нести бремя курорта в силу своего местоположения. Марина-ди-Эссе как раз из их числа – горстка домов вокруг улицы с модными магазинами, скромный порт, походивший на большой склад, и никакой истории; лишенное индивидуальности место, временами обретающее лицо и наполняющееся ароматами вафель, печенья и пиццы навынос. В тот день она правда показалась мне великолепной.
Беатриче крепко держала мою руку. Боялась, что я вдруг передумаю? Но разве я могла? Я упивалась тем, что оказалась в субботу на главной улице: это ведь было в первый раз; да еще и не одна, а под руку со сверстницей. Хоть и понимала, что такое возможно лишь там, где нас никто не знает, что Беатриче – вопиющий случай! – не накрашена и скрыта под черной хламидой, а не окутана облаком страз; но такова наша цель – сохранить анонимность, быть незаметными и незапоминающимися. И потому она застегнулась наглухо и набросила капюшон. Стояла, набираясь смелости. Сейчас, вспоминая, я думаю, как это чудесно: никто, кроме нас, не знает, что означали те мгновения.
Решившись, она потянула меня к третьей витрине. В самом центре в лучах света переливались – как несложно было догадаться даже мне – джинсы. Каждый сантиметр усыпан стразами «Сваровски», сидят в облипку, точно русалочий хвост. Верх манекена не одели, разумеется: такое великолепие соседства не терпит.
– Моя мать сказала, что не купит их мне, – объясняла Беа, не отрывая глаз от джинсов. – Даже на Рождество, даже если мне ничего другого не надо. Сука. – Она повернулась ко мне: – Ты не представляешь, какая она сука. Никто не представляет.
Я не ответила: эта тема была у меня под запретом. И у нее, как я поняла, тоже, потому что больше она ничего не прибавила. Но потом, подумав, взглянула мне в глаза с решимостью, которой я никогда не забуду.
– Когда-нибудь, – торжественно заявила она, – я приду сюда и скуплю весь этот магазин. На свои деньги, которые сама заработаю. Все будет мое, я все вынесу, подчистую. Клянусь тебе. Я никогда не воровала и никогда больше не буду. Но сегодня мне это нужно позарез. Понимаешь?
– Понимаю, – ответила я. Потому что и правда чувствовала, что эта кража – вопрос жизни и смерти. И я пообещала себе, что помогу ей, пусть даже меня поймают, задержат, сдадут в полицию. В кои-то веки вызволять нужно будет меня, а не брата; за мной приедет отец, и тогда я смогу ему крикнуть: «Видишь, до чего я тут докатилась? Как мне здесь плохо, как я несчастна? Отвези меня в Биеллу, прошу тебя!»
Беатриче сняла плащ, спрятала его в сумку, поправила волосы. И, словно по волшебству, преобразилась.
Мы зашли внутрь. Все продавщицы были заняты, но это не помешало одной из них заметить нас, скользнуть глазами по Беатриче и задержаться на мне – сначала удивленно, потом недовольно. Поясню очень кратко, поскольку момент крайне напряженный, каким чучелом я выглядела. Не только в тот день, но и вообще. Я просто запускала руку в шкаф и доставала оттуда что-то с единственной целью: прикрыть себя и сделаться незаметной. Вот только в том магазине эффект это произвело обратный. Беатриче, в свою очередь оглядев меня, с запозданием поняла, что не только мой скутер, но и я сама тут белая ворона.
Но представление уже началось. А никто во всем мире не умеет так играть, как Беатриче. Приблизив губы к моему уху, она прошептала:
– Прикинься глухонемой.
* * *
Сначала надо сказать, как была одета Беатриче. И не только потому, что весь ее будущий успех, вся ее слава и богатство – результат ее магической способности преображаться, подстраиваясь под наряд; собственно, вся эта затея с джинсами, ее осуществимость, основывалась на таком преображении.
Материнское пальто сливочно-белого цвета, короткое и стянутое на талии поясом с пряжкой слоновой кости, придавало ей настолько благородный вид, что она казалась старше лет на пять.
Потом сапоги, которые я уже упоминала: из мягкой, глянцевой черной кожи.
Наконец, бархатная юбка до пола, тоже черная, с морем оборок и вставок из органзы; не помню, от какого стилиста, – а вот продавщица вспомнила. Та, что нас разглядывала, и попалась в ловушку. Едва освободившись от клиентки, она подошла к Беатриче и сообщила, что ее юбка – настоящее произведение искусства и что если она хочет подобрать к ней что-то, то пришла в нужное место. Беа тут же сочинила, будто купила юбку во Флоренции: там она и живет вместе со своей бедной маленькой сестренкой, то есть со мной.
На самом деле нам обеим было по четырнадцать, только Беатриче в тот вечер выглядела на двадцать, а я на десять. С самого начала автоматически установилось такое правило, что она главная. И это оно определило все наше будущее. Даже вот этот финал, в котором я сижу здесь, спрятавшись от всех, и пишу, а она – там, в центре мира, у всех на устах.
Продавщица повела нас мимо манекенов. Беатриче начала говорить, что ей, вероятно, нужна блузка. Сняла сумку, пальто, отдала мне; провела руками по разложенным на столе блузкам, футболкам, топам. Я заметила, что ее глаза точно по волшебству сделались еще более зелеными, хищными.
– Я примерю все, – заявила она и двинулась к кабинкам.
Я пошла за ней, послушно осталась ждать снаружи. Пока она переодевалась, я мельком видела то руку, то плечо. Рука высовывалась из кабинки: «Нет, эта не нравится! – выкрикивала Беа. – Следующую». Уверенно, повелительно. Потом выходила. Шла к зеркалу. Разглядывала себя: «Нет, мне не идет». Сердилась.
Она требовала все новые блузки, кофточки, кардиганы, свитера.
– А! – воскликнула она в какой-то момент из кабинки. – Есть у вас какие-нибудь джинсы интересные?
Продавщица уже совершенно ошалела. И в кабинке, и перед ней скопились горы одежды. Беа тем временем не прекращала рассказывать, что ее отец – известный журналист, ее тетя работает в Париже в модном ателье, у ее сестры – ох! – такая вот редкая болезнь, что она не растет и не разговаривает, и наша мать от этого чуть не впала в серьезную депрессию. Она плела и плела, приукрашивала и приукрашивала; рассказчица она была просто невероятная. Наконец ей принесли с витрины джинсы.
– Последний тридцать восьмой остался.
Беатриче замолчала, скользнула глазами по рукам продавщицы, где, как живые, удобно устроились джинсы. Взгляд у нее сделался темный, точно ночной лес.
– Нет, слишком броские, – отрезала она.
– Поверьте, они прекрасно сядут. Можно надеть их на Новый год. Даже с простой маечкой будут выглядеть великолепно.
– Ну, если вы настаиваете… – нехотя произнесла Беатриче.
Потом забрала джинсы и скрылась за шторкой. Едва продавщица удалилась, она выглянула и сделала мне знак зайти.
Она была без одежды. Лифчик да треугольничек снизу. Меня накрыло сильное, не очень ясное ощущение, что-то между неловкостью и влечением; Беатриче ничего не заметила. Взяла этикетку, зажала ценник большим и указательным пальцем и продемонстрировала мне: четыреста тридцать две тысячи лир.
– Видела? – спросила она, округляя полные возбуждения глаза. – Представляешь?
Я потеряла дар речи – но не оттого, что вошла в роль. И не из-за непомерной цены. Ее тело без одежды ошеломляло, сокрушало. Как Ника Самофракийская, как Дафна в исполнении Бернини. А еще как лава – что-то стихийное. Никогда я не думала, что от красоты может стать больно.
Опустив глаза, она медленно надела джинсы. И подождала какое-то время. Прямо как мой отец с «Поляроидом»: не переворачивал карточку, пока не проявится изображение, пока из пустоты не проступят очертания, открывая правду – или ложь. Беатриче держалась двадцать секунд, стоя перед зеркалом с закрытыми глазами. Потом открыла их. На ее лице читалось удовлетворение.
В белом свете дневных ламп, в укромной тесноте кабинки этот новорожденный образ в джинсах и лифчике притягивал к себе, точно магнит.
Я, загипнотизированная, не могла оторвать от нее глаз.
Чтобы такую, как она, отвергали? Чтобы пренебрегали, игнорировали? Невозможно; только любить и завидовать всем миром.
Беатриче словно догадалась, о чем я думаю:
– Ты заметила, что я у всех как заноза в заднице? Изображают дружелюбие, а на самом деле ненавидят, никогда в компанию не возьмут. Представь, если я вдруг в этом в школу приду? Как все говном изойдут! И мать моя тоже подавится от зависти, потому что я молода, а она нет, и потому что я красивее ее. Понимаешь теперь, зачем мне это нужно?
На самом деле я по-прежнему не понимала, но хотела быть ее подругой.
Беатриче взяла меня за руки, точно жених невесту:
– Ты готова?
– Готова.
Она улыбнулась, заглянула мне в глаза:
– Тогда нужно, чтобы тебе сейчас стало плохо.
Не снимая джинсов, она натянула сверху юбку и, поспешно одеваясь, крикнула:
– Господи, Элиза!
Что она знала о моем прошлом? Ничего. Однако поручила мне сделать именно то, что у меня выходило лучше всего: заблокировать легкие, потерять пол под ногами и ощутить, как срывается в галоп сердце и вот-вот разобьется вдребезги. Паническая атака – так это называется, но для меня это всегда были приступы одиночества; начались они однажды утром, в детстве, и я даже могла бы рассказать, как именно, вот только воспоминание это слишком болезненное.
Я вывалилась из кабинки, хватая ртом воздух. Беатриче принялась кричать, сея панику. Меня трясло. Все собрались вокруг, кто-то догадался принести воды.
– На воздух, на воздух! – умоляла Беатриче, волоча меня к выходу и рыдая. Предложили вызвать скорую помощь, и она с отчаянием в голосе воскликнула:
– Да, скорее! Мамочка, папочка! – призывая наших воображаемых родителей. Я аж посинела от нехватки воздуха. Беатриче незаметно сняла обувь, спрятала в сумку. Распахнула дверь. И дальше я знаю только то, что мы побежали.
Неслись со всех ног, что есть духу, по улице, где не пройдешь, прокладывая себе дорогу локтями, и потом дальше по тускло освещенным переулкам, вдоль припаркованных в два ряда машин, задевая руками стены. Мы едва не умерли от инфаркта, пока добрались до скутера, брошенного у выезда на Аврелиеву дорогу. Беатриче надела шлем, протянула мне мой, отогнула подножку и расхохоталась.
– Ты была великолепна, Эли! Великолепна!
Она назвала меня Эли. И мне показалось, что мы с ней ужасно близки, связаны неразрывно, как сиамские близнецы. Я гордилась собой, гордилась нами. Я так не радовалась, даже когда закончила начальную школу со сплошными «отлично»; даже когда закончила среднюю со сплошными «отлично» и похвальной грамотой.
Мы ринулись в подсвеченную фарами темноту, в субботний вечер, в котором, как в фильмах, сконцентрировался смысл жизни. Короткая остановка на заправке – и дальше на семидесяти в час, а где получится, то и быстрее. Когда мы вернулись на Железный пляж, лишь свет луны освещал берег моря и воду. В ясном небе можно было разглядеть даже Стрельца и Близнецов.
Я слезла с «реплики» и забралась на свой «кварц».
– Жаль, что не получилось и для тебя украсть, – сказала Беатриче, заглушив мотор. – Я тебе свои одолжу. – Она подняла юбку, демонстрируя добычу, и в холодном свете луны стразы загорелись белым.
– Беа, – начала я, впервые обращаясь к ней так, – ты что, я же не могу их надеть.
– Почему?
– Ты меня видела? – улыбнулась я, как бы в оправдание.
– Ты ничего не понимаешь, – серьезно ответила она. – В понедельник после обеда приходи ко мне домой – виа Леччи, семнадцать, – и я покажу тебе кое-что, чего никто не видел.
– Не знаю, смогу ли я…
– Сможешь.
Было поздно. Не прибавив больше ни слова, мы помчались вниз по тропе: Беатриче впереди, я следом. Как и все последующие годы. Она по эту сторону (зеркала, объектива, компьютера) – я по другую. Она на свету – я в тени, она говорит – я слушаю, она продвигается – я наблюдаю.
Хотя в тот вечер мы просто неслись вперед и играли в догонялки: она на новеньком коне, а я на старой колымаге. Подпрыгивая на колдобинах, уворачиваясь от прорезавших землю сосновых корней, с криками и воплями. Две ненормальные.
В город въехали уже в десятом часу. На кругу с виа Орти Беатриче уехала направо, а я налево. Мы расстались, посигналив друг другу, связанные невидимой нитью: обещанием встретиться в понедельник после школы.
Потом волшебный сон закончился. Паркуясь у дома, я вновь ощутила, как желудок наполняется безысходностью. На первом этаже в кухне горела лампа, и лишь отец ждал меня там.
2
Чужие друг другу
Калитка была приоткрыта, дверь не заперта, словно отец узнал звук двигателя или же – что еще хуже – все это время просидел у окна, дожидаясь меня.
