Знаки семи планет

скачать книгу бесплатно


Женщина – в нашем мужском монастыре! Это было так необычно, что мы чувствовали себя потрясенными. Думаю, что многим, как и мне, хотелось убежать куда-то. Это посещение казалось пределом оскорбления: нас словно не считали людьми. Так древние римлянки не стыдились смотреть на обнаженных рабов, так мы не стыдимся смотреть на не одетых животных…

Может быть, наш глухой протест принял бы более определенные формы, но у нас не было времени. Тотчас за заявлением «старшего» послышался скрип подъемной машины. Еще через минуту отворилась дверь, которая открывалась только для работающих в счетном отделении, и в нее вошла женщина.

Г-жа Варстрем была моложе мужа лет на десять. Но заботы о теле и искусство массажистов и институтов красоты придавали ей вид двадцатипятилетней девушки. Цвет ее лица был безукоризненный; шея – как бы из белого, чуть-чуть розоватого атласа; ее тело, стройно обтянутое модной юбкой, напомнило мне грацией движений мою любимую черную пантеру.

Она вошла одна, потому что вход в счетное отделение посторонним был строго воспрещен. Среди мраморных столов, заваленных грудами желтого золота, среди обнаженных тел работающих мужчин, в палевом свете дня, слабо проникавшем сквозь плотные занавески, она была в своем простом, но пышном платье, в своей причудливой прическе выходцем иного мира. Словно живой человек, новый Дант во образе женщины, сошел в один из кругов ада.

Проходя между столами, г-жа Варстрем обращалась к нам с расспросами, которые сама, конечно, считала милостивыми. Одного она спрашивала, утомляется ли он, другого, не слишком ли жарко в комнате, третьего, есть ли у него родные и т. д. Сознаюсь, что большинство отвечало ей совсем неприветливо. Чувствовалось подавленное раздражение в душах всех. Казалось, что нарастает мятеж, готовый каждую минуту разразиться, как удар грозы.

Г-жа Варстрем делала вид, что не замечает этого настроения залы. Она осматривала обнаженные тела с любопытством, которое доходило до непристойности. Я не сомневался, что ее привело к нам темное желание подразнить свое утомленное сладострастие. То, что я слышал о нравах этой женщины, которую называли Мессалиной, утверждало меня в моем предположении. Мне казалось, что я подмечал, как ее ноздри раздувались и как румянец волнения проступал сквозь искусственную краску ее щек.

Приблизившись ко мне, г-жа Варстрем спросила мое имя. Я ответил.

– Так вы – мой племянник, – сказала она, – очень рада узнать вас.

Она протянула мне руку. Но я сделал вид, что не замечаю этого движения, и сказал резко:

– Не знаю, мистрисс. Ваш муж действительно состоял в каком-то родстве с моей матерью. Но я полагаю, что в моем положении я не имею права считаться с этим родством.

Мои товарищи изумленно посмотрели на меня, так как я никогда не говорил им о своем родстве с директором. А г-жа Варстрем, тоже сделав вид, что не заметила моей грубости, продолжала:

– Напротив, мы должны это родство восстановить и познакомиться ближе. Пожалуйста, приходите ко мне завтра вечером, в 8 часов. Я с удовольствием узнаю вас получше. Помнится, муж мне даже говорил о вас и очень хвалил вас.

Я холодно поклонился, тут же дав себе слово, что не воспользуюсь приглашением.

Г-жа Варстрем, не рискнув вторично протянуть мне руку, пошла дальше. Но после одного ответа, особенно резкого, она поняла, что оставаться ей дольше среди нас не безопасно. Любезно поклонившись нам, она попросила «старшего» освободить нас сегодня на час раньше.

– Ваше приказание, миледи, закон! – отвечал тот. Шурша шелковыми юбками, г-жа Варстрем удалилась.

Дверь закрылась за ней, и мы вновь остались одни, угрюмые, подавленные, не смея выразить свое мнение в присутствии «старшего». Работа продолжалась, но как-то вяло, тяжело…

Когда мы одевались в нашей «раздевальной», товарищи обратились ко мне с язвительными намеками:

– Однако у вас видные родственники, г. Грайсвольд! Что же вы скрывали от нас до сих пор, что метите в начальники к нам?

– Господа, – возразил я, – вы знаете, как я работаю изо дня в день. Вы видите, что из этого пресловутого родства я не извлекаю никаких выгод. И не думаю, чтобы когда-нибудь мне пришлось им воспользоваться. Во всяком случае вы не можете упрекнуть меня, чтобы в чем-либо я поступил не по-товарищески. Что же касается приглашения директриссы, то я не собираюсь идти к ней на поклон, – и этого, кажется, довольно.

Я видел, однако, что вовсе не все были удовлетворены моими объяснениями. Какое-то отчуждение уже возникло между мною и товарищами по работе.

<…>

Обдумав, как мне лучше поступить с приглашением г-жи Варстрем, я решил, что самое лучшее – написать ей извинительное письмо и послать его просто по почте: дойдет оно до нее или нет, это уж не мое дело. Так я и поступил, составив письмо в самых почтительных выражениях.

Однако за полчаса до срока, назначенного г-жой Варстрем, когда я собирался идти к Анни, я был вызван по телефону в контору отеля. Оказалось, что за мной прислана карета от «супруги главного директора», как подобострастно сообщил мне заведующий конторой.

– Я уже извинился перед г-жой Варстрем, – сказал я. – Я сегодня не могу поехать к ней.

Заведующий посмотрел на меня, как на человека, лишившегося ума.

– Вас желает видеть г-жа Варстрем, – повторил он раздельно.

– К сожалению, у меня нет сегодня свободного времени.

Заведующий сначала растерялся, потом стал мне грозить, потом уговаривать меня. Он говорил с таким убеждением, словно дело касалось лично его.

– Вы будете всю жизнь жалеть о своем решении, – говорил он мне.

Потому ли, что я был молод и неопытен, потому ли, что и тайне души я был согласен с доводами заведующего, но незаметно я дал себя уговорить. Я опомнился только тогда, когда уже сидел в карете. Меня охватило негодование на самого себя, на свою слабость. Я готов был выпрыгнуть на мостовую. Но карета продолжала катиться, и я побоялся показаться смешным.

Мы остановились около частного отеля Варстрема, на уединенной улице предместья. Это был небольшой, сравнительно, домик в античном вкусе. Лакей отворил дверцы. Проклиная себя, стыдясь своего скромного костюма, я вошел в вестибюль.

– Миледи приказала проводить вас…

Лакей провел меня через ряд неосвещенных зал, украшенных стенной живописью; потом следовали две или три гостиные с мягкой мебелью; здесь лакей поручил меня горничной.

– Идите прямо, – сказала она мне, – и поверните направо, где драпри.

Я повиновался. Отодвинув драпри, я оказался в небольшой комнате, едва освещенной розоватым светом. Комната была заставлена прихотливыми диванами, креслами, пуфами, маленькими столиками, этажерками с безделушками. На стенах смутно вырисовывались картины с нескромным содержанием. В одном углу белела мраморная группа сатира, бесстыдно целующего изнемогающую нимфу.

И посредине комнаты, на широком, покрытом тигровой шкурой, диване, выступая на желто-черном фоне белым телом, на которое свет бросал розовые блики, лежала неподвижно, с надменной улыбкой на губах, – совершенно обнаженная г-жа Варстрем.

Я остановился на пороге, думая в первую минуту, что ошибся дверью. Голое женское тело было единственное, что я видел в этом пышном салоне. Голое женское тело плыло в моих глазах, как в каком-то хаосе вещей.

Г-жа Варстрем тихо рассмеялась и сказала мне полунасмешливо:

– Подойдите же, племянник. Или вы совсем не хотите со мной познакомиться ближе?

Я с трудом сделал два шага. Г-жа Варстрем продолжала:

– Я получила ваше письмо. Как нехорошо отказываться от такого любезного приглашения, как мое. Мне искренно хочется узнать вас и быть вам полезной. Не бойтесь меня: я не такая страшная, как обо мне говорят.

Я приблизился еще на несколько шагов.

Г-жа Варстрем встала, выпрямляя свои античные члены, нежно сверкая своим телом в искусственном полусвете. Она была похожа на ожившую раскрашенную статую.

– Что же вы молчите? – спросила она. – Вы всегда такой нелюдимый?

Я что-то пробормотал. Она весело рассмеялась.

– Я научу вас быть развязнее. Вы просто не привыкли к обществу. Но знаете, милый мальчик, вчера вы были красивее. Вам не идет эта темная куртка. Снимите ее. Без одежды вы – словно маленький Дионис, а в одежде вы – как все. Долой ее.

Я невольно сделал движение, чтобы защититься. Но она уже расстегивала пуговицы моей рабочей куртки, в которой я приехал к ней, так как у меня не было времени переодеться.

– Не возражайте, – говорила мне она, – ведь не стесняюсь же я быть перед вами раздетой. Чего же стесняться вам!

Она сама раздевала меня, и у меня не было сил сопротивляться. Я был поражен неожиданностью и быстротой всего происшедшего. Я был в ее руках, словно безвольная кукла, которой она забавлялась.

Через несколько минут я стоял перед ней, в залитой розовым светом гостиной, на мягком пушистом ковре из шкуры лабрадорского быка, столь же обнаженный, как она сама… Мраморный фавн насмешливо смотрел на нас, крепкой рукой обнимая чресла обессиленной нимфы, которая падала от страха и стыда…

<…>

Татьяна Шуран. Знаки семи планет

И, разгадывая
вечнодвижущиеся
знаки
На скрижалях
метаистории
и судьбы,
Различаю и в мимолётном, как в Зодиаке,
Те же ходы миропронизывающей борьбы.

    Д. Андреев, «Железная мистерия» (1950—1956)

Из второй части. СЛАДОСТРАСТИЕ

Перехожу от казни к казни

Широкой полосой огня.

Ты только невозможным дразнишь,

Немыслимым томишь меня…

    А. Блок, «Заклятие огнём и мраком» (1907)

…Мог ли я, наутро после бесстыдно-бессонной ночи, помыслить о том, чтобы вернуться на службу? Мог ли представить себе, что придётся вновь встретиться с Анни, говорить с ней?

С восточного края Столицы занимался грязно-розовый рассвет, отравленный дымом. Из упругих извивов потаённых комнат, из тупика будуара, где встретила меня вчера г-жа Варстрем, открывался ход на небольшую каменную террасу. Я прошёл через стеклянную дверь. Полукольцо веранды покоилось на пологом склоне, в объятиях сонных садов.

Эта часть города была мне незнакома. Я догадывался, конечно, что оказался в одном из наиболее комфортных фешенебельных уголков, куда, быть может, даже не пропускала «постороннюю» праздношатающуюся публику бдительная охрана. Однако вблизи здесь всё дышало уютом и каким-то по-детски доверчивым покоем. Не верилось, что где-то недалеко, за невидимой чертой, властно отделяющей благоденствие от бездолья, растревожен рассветом нового рабочего дня рой тружеников, что уже сейчас молчаливо вливается в каменные артерии бледных улиц хмурый, усталый люд… Недавно и я был там…

На этой мысли я, словно обжёгшись, отвернулся.

Делать было нечего. Я прошёлся по каменному пятачку туда-сюда. Сумеречный ветер, вспорхнув откуда-то из-под стены, залез равнодушными пальцами мне за воротник и бросил в лицо пепельный запах асфальта с пустынной подъездной дороги.

Район, где располагалась вилла г-жи Варстрем, находился на территории бывшего заповедника и назывался, вслед за предшественником, Каменные Сады. Правда, в годы, предшествовавшие Революции, в обиход местных жителей и населения Столицы всё чаще встревало другое название: Шоссе Миллионеров, а сама длинная, извилистая улица, шелковистыми кольцами стянувшая растрёпанные головы пыльных пригородных холмов, соответственно, именовалась «Миллионка». Гнездовья нуворишей, облепившие заповедник в последние два-три десятилетия, когда Столица, по выражению газетчиков, «утвердила над миром культ денежного бога», издалека смотрелись вполне живописно – затенённые пышными ветвями вековых кедров и сосен, как северный паша – услужливыми опахалами рабов. Вилла моей тёти была одной из многих – хорошо укреплённый оплот капризов пресыщенной души.

Великий Город, летописцем таинственной гибели которого мне судила стать судьба, вышел в центр мировой сцены не сразу. Тэзе, небольшая община христианских активистов на юге Франции, избранная административной колыбелью едва народившегося мирового правительства в тот исторический день, когда ведущие державы континентов подписали «Соглашение о Космополитическом Союзе», поначалу играла свою грандиозную роль сугубо формально, властвуя на бумаге. Вокруг неприметного благоустроенного городка теснились тёмные волны мировых политических катаклизмов, схлёстывались и разбегались настырные ветры финансовых спекуляций, набегали облачные громады глобальных экономических, экологических, военных стратегий, не единожды проносилось мимо предгрозовое дыхание всеобщей самоубийственной войны, и обильно разливалась пена газетных публикаций, шумя штампами, настолько приевшимися, что вместо тревоги вызывали какое-то отупение: кризис, конфликт, теракт, перепроизводство, перенаселение…

Однако дерзкие бури столетий миновали; стихия истории вновь вошла в свою колею; очаги отдельных возмущений задохнулись в чаду и подёрнулись пеплом. Постепенно швед, поляк, русский, испанец, японец и австралиец, житель Нью-Йорка и Гуанчжоу, Марселя и Дамаска, перуанских гор и монгольской степи привык считаться гражданином Космополитического Союза.

На деле выяснилось, что никаких особых перемен рядовому работяге новый значок на политическом глобусе не сулил. Разве что выпуски новостей крутились теперь круглые сутки, да страны, известные прежде только по глянцевым альбомам достопримечательностей, стали как-то ближе, когда границы абсолютной мировой державы очертила сталью и камнем сеть скоростных подземных дорог. Новоявленные космополиты, подивившись на испещрённые множеством непонятных символов, будто стены египетских гробниц, универсальные паспорта, поездив по миру и подучив «антик» – искусственный язык, смесь французского и древнегреческого, официально принятый в качестве второго государственного правительством всех передовых держав, – незаметно вернулись в крошечный личный мирок и погрузились в хлопоты текущего домашнего дня.

А между тем Тэзе явила миру новое лицо. Молодая Столица уже не смотрела скромной воспитанницей в чужой семье, она, казалось, успела вступить в права весьма обширного наследства и даже приобрела кое-какие замашки хозяйки, барыни – ещё не совсем самовластной, но обнаружившей уже кое-где склонность к маленьким, не вполне безобидным капризам, а там и вкус к роскоши, и вздорное любопытство, и упрямство. В Тэзе стекались хозяева мира, и их родня, и друзья.

Столица разрасталась, потом стала разбухать. Вслед за влиятельными политиками и банкирами потянулись промышленные магнаты, дельцы помельче, спекулянты, мошенники. Основную массу населения в безликих теснинах предместий вскоре составила сметливая обслуга, обеспечивавшая состоятельным клиентам увеселения и комфорт. Вымуштрованные караульные отряды из специального ведомства, подчинявшегося непосредственно муниципалитету, тщательно следили за тем, чтобы в сфере частных сношений соблюдалась известная субординация и респектабельность: вход в игорные дома – только для членов клуба, в массажных салонах – шёлковые простыни и начищенный до блеска паркет, в кофейнях и аптеках – только отборный афганский опиум и чистейший иракский гашиш. Незадолго до образования Космополитического Союза эксперты Всемирной Ассоциации Здравоохранения выступили с докладом, что некоторые вещества, ошибочно считавшиеся наркотическими, в действительности являются лекарственными, и следовательно, могут быть легализованы в качестве средства от мигрени, эпилепсии, депрессии и ещё пятидесяти четырёх весьма распространённых и трудноизлечимых заболеваний, что и легло в основу модернизированного законодательства, ознаменовав между прочим ренессанс фармацевтической промышленности в большинстве цивилизованных стран.

Благосостояние человечества к тому моменту достигло того уровня, когда все первоочерёдные потребности населения удовлетворены; прогресс науки и техники позволил, наконец, всем обитателям земного шара, независимо от происхождения и места проживания, получить минимум материальных и правовых благ: жильё, продукты питания, абонемент на медицинское обслуживание, неумолкающую плазменную планшетку, работавшую бесплатно, в общем электрическом поле (выключить её было невозможно, а совсем не приобретать – значило остаться без средств связи, если не считать голубиной почты). Человечество вступило в долгожданную эпоху минимально травмирующего социального расслоения: общество разделилось на тех, кто оказывает услуги, и тех, кто их потребляет. Социологи и публицисты справедливо отмечали, что новый «клиентский» принцип социальной иерархии отличался от былых варварских форм народоустройства гибкостью и лояльностью к достоинству личности: в отдельных обстоятельствах своей жизни ты мог быть прислугой, а в других – сам превращался в господина и, таким образом, сохранялся оптимальный баланс нужных ролей.

Разумеется, находились в числе клиентов и ценители утончённых удовольствий, так называемой высокой культуры. Со временем в Тэзе открылся блистательный театр имени Шарля Бодлэра, завоевавший всемирную популярность своими эксцентричными постановками, а также обильными банкетами после шоу; нестареющий восторг публики возбуждал исполинский концертный зал Колизэ Нуво, где сменяли друг друга прославленные звёзды мировой музыкальной сцены. В непременную программу светского «турнэ» (так называлась система полезных для карьеры визитов, салонов, раутов, обедов и балов) входило посещение оперных премьер и модных вернисажей. Для менее взыскательной и менее статусной публики ежевечерне распахивала неоновую утробу стая синематографов, оснащённых по последнему слову техники, с эффектом объёмного изображения и дрожанием пола в сценах огненных катастроф. Неизменной популярностью у туристов пользовались театры красок (то есть заведения, представлявшие светомузыкальное шоу на обнажённых женских телах). В общем, о первоначальном статусе Тэзе – неприметном поселении христианских волонтёров, основанном после Второй мировой войны для помощи раненым и бездомным, напоминала только мрачная громада старинного Собора Монтэ-Крист, в развалинах которого и располагался когда-то партизанский перевязочный пункт. Новые обитатели города отреставрировали Собор: он стал символом стремления государств – членов Союза к духовному единению народов, но прихожан было мало – в основном скучающие злоязычные старушки, да изредка молодые начинающие бизнесмены – если не считать транслировавшиеся на планшетки всего мира официальные церковные празднества с участием Лез-О (от «les haut placеs», высокопоставленные – так для краткости называли чиновников Космополитического Союза).