скачать книгу бесплатно
– Я не смотрела. А скажите, есть новости?
Оперуполномоченный Коротков словно не слышит меня и продолжает задавать вопросы, следуя какой-то своей логике.
– А зря, давайте посмотрим. Это очень важно. Яблоко можно?
– Ешьте.
– Хрум, хрум, хрум. Звонили на работу?
– Он ещё никуда не устроился толком здесь, мы не так давно вернулись из другого города и из путешествия. Мы очень много переезжаем и путешествуем.
– Дадите телефон прежнего места работы? А звонили друзьям?
– Вместо друзей и всего остального всегда была работа, театр и дорога.
– В театр звонили?
– Не помню, но его там нет. Я точно знаю.
– Ясненько. Ясненько. – И тут мой незваный постоянно передвигающийся гость останавливается, медленно опускает руку с яблоком, словно что-то вспомнив, внезапно перестает жевать, упирается своими зрачками в мои и бесцеремонно выпаливает: – Любовница может быть?
От такой наглости я не сразу нахожусь. Что в таких случаях сказать?
– Вы, вы… Вы издеваетесь?
– Гражданка Мишель, я прорабатываю все версии.
Хрум, хрум, хрум.
В нём раздражает всё. Напыщенность. Его манера повторять слова и говорить их некстати. А ещё наглость и абсолютная отстранённость. Не выдерживаю. Потом пожалею о том, что вспылила, но в эту минуту мне кажется, что в мой дом проникло что-то человекоподобное, не способное ни сопереживать, ни содействовать. Весь мир превращается в равнодушное, гулкое, хрумкающее бесформенное, и я, обхватив голову двумя руками, кричу что есть мочи:
– Чёрт, чёрт, чёрт! Прекратите! Прекратите немедленно! У меня горе – пропал человек. Понимаете?!
Ни единая мышца не вздрагивает на его странном неестественном лице, и в ответ слышу только:
– Хрум, хрум, хрум.
Оседаю, извиняюсь за резкость и едва слышно добавляю:
– Уважаемый Коротков, вы можете не хрустеть так громко? Извините, но не могу. Звуки, ароматы – всё стало слишком. Голова разламывается.
– Это нервы. Это нервы. Гражданка Мишель, держите себя в руках. Давайте проверим вещи и документы.
На кресле-качалке возле камина, словно сброшенная шкурка, висит в нелепой позе твоя любимая домашняя кофта Соломона, у камина, на стоптанных тапочках в клеточку, примостился Матраскин. В шкафу невысокой стопкой то, что я успела разобрать: футболки, джемперы и пара хорошо потёртых джинсов.
Ты не тряпочник, в отличие от меня. Твоя любовь к шмоткам заключена в двух вещах. В кофте Соломона и в стареющем красиво, как все классические, дорогие сердцу и кошельку вещи, синем плаще с полосатым подкладом. Его старательно ищу, но тщетно.
– Нет плаща. Его любимого тёплого плаща.
В ответ тишина. Матраскин, словно чувствуя накалённость момента, громко мяукает, прыжком преодолевает расстояние от кресла до ног Короткова и начинает обнюхивать его ботинки.
– Ну вот, – удовлетворённо крякает оперуполномоченный и носком ботинка отодвигает кота в сторону. – Говорю же. Одел гражданин плащ и ушёл по делам. Найдётся. Поверьте моему опыту – найдётся.
Перемещаемся из комнаты в комнату, любопытный Матраскин, изучая незнакомые, но очень сильные запахи, которые принёс оперуполномоченный, преследует нас, не спуская глаз с подозрительного незнакомца.
В письменном столе мы натыкаемся на серебристый ультрабук и документы.
– Да, ещё вот на столе его начатые сценарии и диктофон.
– М-да-а-а-а, негусто, – чешет фуражку полицейский.
Странно, чего он чешет фуражку? Обычно чешут голову, а он – фуражку. Всё в нём как-то неестественно. Манера говорить. Одутловатая фигура, но при этом изящные ладони со слишком тонкими и длинными для его сложения пальцами.
– Вы коробки и чемоданы разберите потом, проверьте внимательно. А у вашего супруга вообще так мало вещей? Или что-то ещё исчезло?
– Всегда мало. Мы путешествовали и жили налегке. А чемоданы и коробки – в них весь хлам из квартиры.
– Ясненько. А искомое лицо кто по профессии?
– Сценарист.
– Ясненько. Ясненько. Ну вы проверьте вещи, гражданка, на всякий случай после моего ухода внимательно. Вспомните обстоятельства. Может, куда-то собирался гражданин? Может, где-то сейчас отдыхает? Дело житейское, чего только не бывает. Вот недавно неделю искали. Совсем неживого нашли. Ну как неживого – еле тепленького. Устал!
– Жить? – заглядываю я в глаза Короткову с уточняющим вопросом.
– Пить! – рубит он и добавляет, отбрасывая на стол обглодыш яблока: – У соседки по этажу нашли. Неделю у любовницы зависал, и пили вместе.
– Это по?шло и гадко.
– А вы не в курсе, что жизнь – она пошлая и гадкая? М-да… Был случай. А мы все службы на ноги подняли. Давайте теперь пройдёмся по приметам искомого лица. Особые есть?
– Очень высокий, – отвечаю я и рассматриваю твоё фото в рамочке на столе. – Он, знаете, такой добрый и прекрасный великан.
– М-м-м, ну, ну, – мычит Коротков и вытаскивает из кармана ручку и блокнот без обложки. – Буду записывать, а вы не останавливайтесь. Продолжайте. Что ещё?
Задумываюсь и продолжаю:
– Волосы тёмно-русые с медным отливом. Густые и непослушные. Короткая тёмно-русая щетина. Он не любит бриться. Бреется только на торжественные мероприятия. Вы записываете? – спохватываюсь я.
– М-м-м, да, да, – Коротков водит ручкой по помятым листочкам. – А может, есть шрамы?
– Шрамы? – переспрашиваю я и лихорадочно начинаю мысленно бродить по воспоминаниям о тебе. Мне вдруг кажется на мгновение, что у тебя должны быть шрамы. Где-то точно должны быть.
– Есть, – вдруг произношу я каким-то не своим голосом. – Много. Хотя нет. Откуда они могут быть. Нет шрамов.
– Так есть шрамы или нет? – уточняет Коротков и снова трогает свои неестественные усы.
– Не-е-ет, не-е-ет, не-е-ет, – говорю медленно и словно возвращаюсь в себя. Вот уже и голос узнаю? и окончательно утверждаю: – Точно нет! Откуда им быть?
– Хм! Ну нет так нет, – легко соглашается оперуполномоченный и выдаёт новые вопросы: – Может, всё-таки ещё что-то вспомните? Какие-то важные приметы?
– Темные, чуть насупленные брови. Знаете, такое выражение лица, как будто он растерян или задумчив. Нос крупный такой, – пытаюсь показать на себе. – С невыразительной горбинкой. Большие глаза, чуть навыкат. Ярко-синие. Открытые. Немного даже наивные. Как льдинки. Но льдинки холодные, а его глаза – нет, – я ищу подходящее слово и, вдруг вспомнив, почти выкрикиваю: – Лучистые! Да, именно лучистые.
– Ну-у-у-у… – Коротков обводит глазами комнату, шумно цыкает: – Тц-ц-ц. Это, гражданка Мишель, вряд ли пригодится. Не дам же я для опознания: ищите великана, который не любит бриться, с лучистыми, всегда задумчивыми глазами. Что-то конкретное можете вспомнить?
– А может, вам его нарисовать? Я художник. Или просто дать фото?
– А, да. Точно. Можно же просто фото, – странный полицейский с заметным облегчением выдыхает и небрежно засовывает свой блокнотик в карман. – Давайте фото. И, гражданка, всё внимательно проверьте и звоните. Вот мой номер. Я ваше дело вести буду. Напишите мне все телефоны, какие вспомните. А как что выяснится, я вам сам позвоню.
Дверь с шумом закрывается за ним.
Дом вдруг изменяется в размерах. Становится тесным.
От нашей веранды до калитки – сорок семь шагов.
И обратно сорок семь.
На ступенях деревянной веранды два воробья делят кусок засохшего хлеба и жёлтый опавший лист. И от листа, и от сухаря остаются только мелкие крошки, да и их подхватывает ветер и подбрасывает вверх.
У меня очень острые колени. Подбородку больно, и я ищу ответ среди облаков.
Тает и с ними сливается след от самолёта. Наши мечты, наши жизни – как этот след. Так же тают и растворяются в невидимом воздухе.
Глава 7. Всё ничто по сравнению с вечностью
На следующий день звоню оперуполномоченному Короткову раз пять. Или семь.
Слушаю его тяжёлые вздохи и: «Ищем, ищем, гражданочка Мишель. Найдётся. Уверяю, найдётся».
Через час уже будет звонить стыдно. В такое время приличные люди не звонят другим приличным людям, но всё же я набираю номер, который вбит как самый важный на сегодня.
– Это снова Мишель. По тому делу, ну, вы его ведёте…
– Девушка, я не одно дело веду… А-а-а, постойте, постойте. Гражданка Мишель, ну конечно! Заявление о пропаже сценариста? Ясненько, ясненько. Ищем, ищем. Пока нет ясности в деле. Но вы позвоните по родным, по друзьям. Такие дела порой сами собой закрываются. Не звонили? Зря. Вы звоните. Ну, гражданочка, такого не бывает. Скелеты в шкафах у всех, как правило, есть. Всякие там друзья, родные, любовницы… Обязательно есть.
Словно окно гостиной распахивается, и на меня дует осенним, обжигающе холодным ветром с улицы. Лёд звучит в моем голосе:
– Уважаемый Коротков. Уж простите за фамильярность, но вы не назвали своего имени.
– Аркадий Леонтьевич… – не сразу отвечает оперуполномоченный, он даже немного растерян от ответного официального и сухого тона.
– Аркадий Леонтьевич, может, подключить, как вы там говорили, МЧС, отряды поиска? Я что-то могу сделать? Я тоже могу с вами искать.
Как будто мой звонок переводят с робота на человека. Тон его смягчается, и я слышу какие-то эмоции:
– Мы обзвонили перво-наперво все службы и все организации, что в таких случаях принимают. Да не нервничайте, гражданочка. Найдётся ваш супруг. Нужно немного времени.
И я жду.
Вечер. Утро. Ночь. День.
Вечер. Утро. Ночь. День.
Голова по-прежнему как бурлящий пчелиный улей. Всё гудит, и миллиарды жалящих крылатых мыслей разносятся в разные стороны, возвращаются и отовсюду несут тревожные сигналы.
Днём временами становится как-то спокойнее.
День, он вообще всё выбеливает. И цвета, и эмоции.
Вы замечали, как любят влюблённые вечер? Он их соединяет.
Вы замечали, как не любят влюблённые день? День разрывает, рассаживает, разъединяет. Он рассеивает внимание и разбрасывает наши чувства, как по магистралям, – по делам.
День растворяет и обесцвечивает наши истинные сущности.
Мы гасим эмоции и под тяжким взглядом дня, как под взглядом великого Каа, идём, загипнотизированные, к нему в пасть.
И он нас переваривает, переламывает, перемалывает.
А вечер… Он словно выпускает нас из чрева, и мы, вдохнув свежего воздуха, бросаемся жить полной грудью. Жить своими оголёнными желаниями и страстями. Бросаемся есть жизнь самой большой ложкой. И так до утра, одни в снах, другие в барах, третьи в покрывалах. Мы обнажаем свои сути, как чужие руки обнажают нас.
Кто-то закрывает нас на засовы утром, и он же отпирает нас вечером.
Но снова день, и снова мы просыпаемся, падаем, надеваем земные скафандры и идём жить не своими жизнями.
Могли бы отвлечь дела, но дел у меня нет. Не могу сосредоточиться ни на чём. Пытаюсь вернуться к работе. В театре вряд ли простят за то, что сорвала сроки. Хорошо хоть не подвела с эскизами и подбором тканей. Успела главное закончить до того, как совсем расклеилась. Теперь бы не смогла. Пытаюсь взяться снова за карандаш или компьютер, но заканчивается это тем, что впустую брожу грифелем по бумаге или клацаю по клавиатуре бесцельно и безрезультатно.
Всё замерло. Как будто мир и время хладнокровны, и ничто не нарушает их течение по направлению к горизонту.
Как мне перевести мою земную женскую маленькую гибель на масштаб вселенной? Посмотреть с высоты и рассмеяться? Говорят, что когда представляешь себя частицей бескрайнего движущегося космического пузыря и видишь сверху едва различимую точку, которая носит имя твоей планеты, тогда любую боль как рукой снимает.
«Всё ничто по сравнению с вечностью».
Но нужна ли мне вечность без тебя?
Так проходят дни, а ночью я умираю вновь и вновь.
Каждую ночь умираю заново. Пью таблетки. Включаю везде свет. Зажигаю цветную, какая там нашлась, свечку в аромалампе на камине. Сворачиваюсь калачиком внутри кофты с твоим запахом, вздрагиваю и пытаюсь заснуть. Но это больше похоже на смерть. Так больно, и так страшно, и тьма. И холодно. Но виновата не осень. У холода другая причина – как будто дом покинуло человеческое тепло, а тело покинула душа. А может, она и покинула.
На самом деле, кому нужно это тщедушное, непослушное, мягкое и нервное тело? Возможно, даже душа сказала: «Эй, тело, ну, в общем, как разберёшься, зови».
Но сейчас в голову падает, как звезда, другая мысль. А может, ты и был моей душой?
Я – эмбрион. Я снова умираю. Душа и сегодня не вернётся. А тело проснётся завтра, и, может быть, завтра ты будешь рядом.
Глава 8. Тик-так
Не знаю, какой по счёту очередной день.
