скачать книгу бесплатно
– Я могу помочь.
– Как? – жена подняла опухшие от слез глаза.
– Освобожу его от боли.
– Освободите? – не поняла она.
– Да.
Потом женщина вздрогнула. Она увидела, как пронзителен взгляд гостя, как подрагивают крылья его длинного ястребиного носа, делая его похожим на хищника, пришедшего на запах крови. Ей порой доводилось слышать о тех, кто является за умершими. О тех, кто по ночам пускает кровь овцам. Шаманы называли их детьми ночи. Они жили за горой Медведя и иногда приходили оттуда, мало походящие на людей, дикие и не умеющие даже говорить. Но перед ней стоял мужчина – явно знатный, дорого одетый, владеющий речью. И выглядел он обычным человеческим мужчиной, разве что цветом лица был бледен, не как горные люди, которым суровые ветра делают кожу сухой и багровой. Но она уже поняла, что он такой же… Такой же, как те, кого они боялись…
Тут вмешался один из сыновей, который только-только стал входить в пору зрелости, и шапка его на голове была еще не остроконечной, а округлой. Он был не так смышлен, как его мать.
– Боги все решают! – заявил уверенно он. – Если Ямес и горные духи не могут помочь нашему отцу, то вы-ть чем поможете? Чем?!
– Я принесу ему смерть, – спокойно отозвался гость.
В шатре тут же закричали; поднялся переполох. С циновок повскакивали все сыновья скотопаса. Испуганно запричитали старики, кутаясь в шерстяные накидки, повжимались в тюки, желая пожить подольше. Всех взял страх, ибо теперь все до единого, наконец, поняли, что перед ними стоит никак не человек – а демон! Однако гость лишь невозмутимо склонил голову, продолжая глядеть то на жену пастуха, то на самого измученного Ашира, который не слышал их.
– Смерть – это не всегда плохой исход, – изрек он, и его голос заставил всех умолкнуть и в страхе вслушаться. – Вы все страдаете… Ваш Ашир, даже если выживет, более не будет чувствовать себя мужчиной и главой семьи. Я уверен, он смиренно нес тяготы на своих плечах. Однако сейчас он будет страдать, видя, что вы вынуждены быть подле него сиделками. Он будет втайне желать смерти и проклинать свою жизнь. Старики будут жалеть, но втайне проклинать своего сына за то, что он терзает своей жизнью молодых. Вы будете ухаживать за своим мужем, но втайне проклинать его, что он приковал вас к нему. Дети будут любить, но также втайне проклинать своего отца, потому что он забирает вас от них. Порой смерть приносит облегчение… Но сейчас ваш Ашир измучен, а его дух заперт в этом бренном мертвом теле. Мне не нужен его дух – он высвободится тут же и отправится, куда ему положено согласно вашим верованиям.
Филипп оглядел их, насмерть перепуганных, дрожащих и глядящих на него, как на чудовище, явившееся за ними. Он холодно добавил:
– До утра принесите мне его запертое больное тело.
Затем он покинул душный шатер, в которой колыхалось марево из запахов крови, горя и травных настоев.
Жена пастуха так и осталась сидеть неподвижно, то бросая пустые, лишенные какой-либо жизненной искры, взгляды на выход из шатра, где мгновение назад стоял высокий и сухой седовласый мужчина, то на своего любимого Ашира. А сыновья ее меж тем продолжили кричать, схватились за палки, за ножи и заспорили между собой. Кто-то вывалился из шатра, побежав за шаманом, а кто-то предлагал сразу пойти к этому гостю, оказавшемуся чудовищем, и лишить его жизни!
Филипп слышал их голоса, голоса, однако боязливые, ибо все понимали, что гвардейцев слишком много. И гость это понимал. Он все-таки послал Жака предупредить солров быть настороже, а также наказал мальчику заночевать в другом шатре – вместе с Лукой Мальгербом. Сделано это было не из страха, а скорее для того, чтобы Жак не увидел того, что последует после исполнения пастухами воли графа.
* * *
Она все-таки пришла к нему, почти под самое утро, серое и безжизненное. Филипп знал, что она явится – из страха за свою семью. У нее были удивительно-голубые глаза, но кожа из-за сильного ветра, как и у всех горных обитателей, пылала красным. Щеки у нее были крупные, как яблоки. Даже блестели также.
Жена пастуха тихо вошла, укутанная в шерстяную козью накидку. За ней следовали сыновья. Они несли стонущее тело, бережно замотанное в одеяла. Женщине, имя которой Филипп так и не спросил, было отвратительно здесь находиться. Боялась она. Боялись ее сыновья. Боялись они за душу Ашира, боялись за свои души, потому что отдавали тело своего отца во власть демону, предъявившему свои права на него. Она пыталась что-то сказать принесшему столько бед гостю, будто горячее проклятье готово было сорваться с ее сухих губ, – но не смогла. Помолчала, постояла, обреченно склонив голову с косами, волос в которых напоминал по густоте и жесткости конский.
А потом пастушья жена резко развернулась и вышла прочь, обронив последний полный горести взгляд на своего умирающего мужа. За ней бросились и ее сыновья. Филипп слышал, как с их уст сорвались жаркие молитвы то горным богам, то Ямесу. Теперь все прочие пастухи также будут обходить этот шатер стороной, будут молиться при каждом виде гостя, будут бояться за своих детей и тихо шептаться по ночам, хватит ли им сил напасть на чужеземных равнинных воинов, охраняющих демона, и убить самого демона?
Нет, сил не хватит – это знали все: и Филипп, и скотопасы.
Мариэльд доселе лежала в одеялах, скрючившись, и безучастно разглядывала узоры на полотнище шатра, словно сейчас это волновало ее больше всего в жизни. Узоры, выведенные руками ткачих, вились солнцем, курчавыми облаками, птицами, бесконечными стадами, уходящими за горизонт – и сливались в единый клубок жизни. Почувствовав запах крови, она отвлеклась от созерцания и безуспешно попыталась приподняться.
Филипп отнес умирающего к ее лежанке. Там он сел, вытянул ноги, подтащил пастуха к себе и вцепился ему в горло. Находясь в бреду, Ашир лишь едва вздрогнул. Филипп выпил его не всего. Дождался лишь, пока тело не станет целиком податливым и мягким, умерев. Тогда он подтянул Мариэльд к себе, помог ей склониться, и старая женщина, облизнув сухие тонкие губы, тоже прокусила шею тонкими клыками. Так они вдвоем почти и иссушили тело, чтобы остатки потом достались двум слугам.
Чуть погодя она подняла свои голубые глаза и печально усмехнулась.
– Последнее послабление перед карой, Филипп?
– Да, – только и ответил он.
– Это случится следующей ночью, когда тьма скроет отход твоих солров и их путь?
– Да…
Мариэльд попробовала откинуться назад, но у нее не получилось. Тогда граф пододвинул ее так, как ей было удобно – он отдавал последнюю дань уважения перед тем, что произойдет дальше. Война всегда жестока, и Филипп был жесток, не давая слабины, однако он подчинялся правилам уважения врага.
– Гиффард всегда восхищался умением Тастемара идти к цели, терпя любые лишения. Однако, хорошо узнав вас, он также заметил в один из дней, когда мы гуляли вместе подле моря, что это умение и погубит вас… – заметила, наконец, графиня.
– А знал ли он хорошо тебя? – жестко прервал Филипп, поднялся с лежанки.
– Ты и тут вдруг решил обвинить меня в измене, но уже в отношении к Гиффарду? – графиня печально улыбнулась. – Но я действительно любила его! Пока мы невольно проживаем тысячи жизней в разных телах, мнемоники впитывают эту тысячу жизней через кровь – и они становятся почти равными нам если не по возможностям, так по мировоззрению. В последние годы Гиффард был слишком обременен жизнью, но передавать дар кому попало он не желал. Ему хотелось, чтобы его преемник был достойным и знал о чести не понаслышке. Поэтому, будь у меня такой претендент, он бы без раздумий передал кровь ему. Но нет… На тот момент такого претендента не было. Как и твой Леонард не оправдал его ожиданий… Поэтому деревенский мальчик, очарованный кельпи, со своим излишним благородством и чистой душой показался ему благим знамением.
– И вновь обман! – усмехнулся Филипп. – На этот раз напускной чистосердечностью. Будто это не вы подослали к Уильяму южного архимага, чтобы тот передал мешок шинозы.
– Мы.
– Выходит, вы знали, что передача мешка шинозы запустит цепочку событий, которая приведет к передаче дара Гиффардом. Ты пытаешься внушить мне, что Гиффард сделал это добровольно? Да вы безжалостно столкнули его со скалы, когда послали ему письмо-приглашение в Ноэль, зная, что он отправится через Офурт! И после этого ты говоришь про любовь? Тоже самое и с Зострой Ра’Шасом, который странствовал по миру, выполняя ваши странные просьбы и таким образом запуская другие цепочки событий.
– Значит ли это, что я вижу будущее?
– Без сомнения.
– Почему тогда я не предугадала твое нападение? – вскинула бровь графиня.
– Думаю, тут дело в том, что мы неподвластны магии. Либо твое видение будущего слишком обрывистое.
Мариэльд поджала губы, попыталась привычно улыбнуться, но улыбка получилась то ли раздраженно-усталой, то ли неудачливо-насмешливой.
В шатре воцарилась тягучая тишина. Мариэльд заметила, как граф потянулся к ножнам с кинжалом. Увидев это, она осознала, что с ней не собираются вести бессодержательные беседы, потому что понимают – правда останется похороненной под черной ложью. Ей не доверяли, чувствуя, что она способна запутать любого, наставив на ложный путь. Тогда графиня спешно продолжила, будто желая успеть сказать напоследок что-то, что ее тревожило:
– Знаешь, Филипп… Всему живущему должен быть свой срок. В мире, где есть смерть, не может быть счастья от вечной жизни, – шепнула она. – Мир одряхлел! Бессмертные в нем стары; многие живы лишь внешне, а в душе они – уже мертвецы. Предала ли я Летэ, когда попрала его доверие? Нет, ибо Летэ уже мертв! Он потерян во времени и думает, что мир вокруг него такой же, каким был полторы тысячи лет назад. Он уже не изменится, лишь будет действовать привычными ему порядками.
– И давно Летэ предан? – спросил Филипп.
– Давно ли Мариэльд – не Мариэльд?
– Да.
– Хочу тебя огорчить, но я всегда была той самой Мариэльд, которую знал совет, Мариэльд, что спасла совет от Теух, пожертвовав семьей. Это звучит странно? Но это правда. Это тело старой шиверу, потерявшей своих детей, стало принадлежать мне еще в те времена, две тысячи лет назад, когда оно лежало на развалинах Карнкапа и звалось Хеоллеей. Эта несчастная, но хитрая шиверка молила о помощи… И я пообещала помочь ей…
Она горестно умолкла, вспоминая былое. Ее голубые глаза наблюдали за звездами сквозь приоткрытый купол шатра. Ветер доносил запахи овец, гор и молока.
– Ну и зачем это все?
– Потому что мир умирает и вот-вот умрет. Тогда нами был сделан неправильный выбор – мы выбрали собственное бессмертие. Мы так боялись уступить этот мир нашим детищам! Скольких мы убили, тех, кто нами же был создан… Все они бежали в горы, болота, моря и под небеса; они выли, визжали, проклинали, молили голосами и человеческими, и демоническими; пытались выступить против нас; они сходили с ума, зверели. Мы думали, что власть, богатство и людское поклонение утолят наше бытие, а также смоют с наших рук кровь. Однако это оказалось не так… Чтобы дать шанс этому миру, нужно отказаться от бессмертия, которое отягчает мир и губит его. Да, Филипп, я говорю и о клане Сир’ес. Не гляди так, будто твое упрямство сможет предотвратить это. А теперь…
Она подняла взор.
– А теперь, враг мой, делай, что должен! – закончила она гордым голосом, и в глазах у нее будто бы зажглась и погасла искра старых времен. – Но знай, что ты уже проиграл! Все, что мы задумали, исполнится, даже если я погибну в горной тверди, когда мой дар откажется жить. Пусть будет так! Значит, это угодно самой судьбе! – и она зашипела, как змея. – Но эта же судьба и у тебя заберет твоих детей. Ты похоронишь Йеву, Юлиана и будешь рыдать над его телом, чтобы потом отказаться и от собственной жизни – и ты не сможешь это предотвратить! Вот тебе мое предсказание будущего, которое я увидела!
Филипп зло взмахнул кинжалом, на лезвие которого падали отблески пламени очага. Мариэльд болезненно захрипела с перерезанным горлом, истекая кровью. В конце концов, глаза ее потухли, а взор застыл на убийце. Тот еще некоторое время наблюдал мертвую женщину. Закончившаяся ее жизнь – начало большой войны. Затем он продолжил работать кинжалом, делая так, чтобы убитая не смогла ни позвать, ни услышать, ни увидеть ничего вокруг.
Чуть погодя явились одетые в местные одежды гвардейцы вместе с боязливым Яши-Баном. Костюмы из козьей шерсти должны будут согреть их даже в морозные ночи, коль придется им спать посреди голых скал или на дне воющих ущелий, чтобы спрятаться от гарпий. Приняв из рук своего господина мертвое тело, замотанное в одеяла, воины погрузили его на местную кобылу, как вьюк. Поклонившись, они: Утог, Даррет, Тортонс, Уильям, Братос, – пустились в тяжелый путь к острым хребтам.
Луна еще некоторое время освещала их, выхватывая их рослые фигуры, на фоне который движущийся рядом Яши-Бан казался крохотным согбенным старичком. Наконец, все они исчезли за двузубчатым холмом. Филипп еще некоторое время прислушивался, слыша и далекие шаги по мягкому снегу, и тревожно бьющиеся сердца, и дыхание лошадей вместе с вьючными холощеными козами.
Наконец, все затихло – и граф остался наедине с ночью.
* * *
Ближе к середине зимы гонцы достигли Брасо-Дэнто и Офуртгоса. Таким образом, возложенная на них миссия была выполнена. Загоняя коней до смерти, они успели доставить все послания вовремя, даже несмотря на то, что их укрытый снегами путь был долог и полон лишений.
В Офуртгосе была предупреждена графиня Йева фон де Тастемара. Безлунной ночью она ступила под сень раскидистых елей, где и пропала, чтобы укрыться в тайном убежище вместе со своим сыном Ройсом. Она понимала – ее отец, рискуя жизнью, ступил на путь великой войны, и теперь ей необходимо затаиться, чтобы ее не обнаружил вездесущий велисиал для использования в качестве заложницы. В ближайшее время она будет жить также, как некогда жили ее предшественники, – посреди лесов, полагаясь исключительно на своих вурдалаков.
Получив в замке послания, казначей и управитель поначалу не разобрались в причинах столь странных требований. Слишком привыкли они к миру. Зачем делать ремесленным гильдиям такие большие заказы на оружие, доспехи? Какой смысл в свозе из ближайших поселений зерна в городские амбары? Почему нужно укреплять внешние серокаменные стены и подготавливать песок, масло и камни?
Но когда свое послание прочел и военачальник, то все сошлось. Война. Война! Да не с кем-нибудь, а с самой Глеофской империей! И пока на помощников возложили обязанность подготовки к вероятной осаде Брасо-Дэнто, военачальнику полагалось собрать все войско подле северных границ – у Аммовской переправы, где при правильной обороне можно стоять много месяцев даже против превосходящего силой и количеством противника. Встретить возвращающегося из Стоохса после спада снегов императора Кристиана предполагалось именно там, преградив ему дальнейший путь и обрезав линии подвоза снабжения из Глеофа.
Итак, Солраг готовился к одной из самых страшных войн за всю свою историю.
И хотя обычно эти войны проводились с помощью офуртских графов да филонеллонского ярла, но Йева почти ничем не могла помочь. Перед отбытием в леса она, конечно же, отослала кого могла к отцу, но то была капля в горной реке. Что же касается грозного ярла Бардена Тихого, то его не попросили о помощи намеренно. Ведь если прочие старейшины узнают, где находится разыскиваемая всеми беглянка, то об этом тотчас проведает и сам Гаар… Поэтому Филипп тянул время, как мог – и чтобы его земли смогли подготовиться к обороне, и чтобы успеть спрятать пленницу от глаз всемогущего демона. Спрятать в горах. Там, где по словам насмешливого Яши-Бана Обрубка можно укрыть весь Север и не найти ни одной живой души.
* * *
Зима была уже на исходе. Все это время Филипп вместе с гвардейцами прожил в пастушьем поселении, которое переезжало с места на место уже трижды. Однако со слов скотопасов, Яши-Бан был настолько хорошо сведущ в окрестностях, что без труда обнаружит их новую стоянку – и благодаря оставленным на прошлом месте знакам, и благодаря тому, что пригодных пастбищ по пальцам пересчитать.
За два месяца питания бараньим мясом, салом, а также питья чая с молоком и солью воины затосковали по своей родной еде. Не нравился им рацион пастухов, хотя некоторые на нем и стали стремительно наедать бока. Чтобы не растерять дисциплину, графу пришлось нагружать своих людей. С утра они помогали выгонять стада до пастбищ. Потом занимались на свежем воздухе фехтованием. Коней выгуливали, но еды тем постоянно не хватало, потому что не могли они вытягивать из-под снега травинки, как это искусно делала местная животина. Приходилось снаряжать фуражиров в Мориус. Впрочем, если исключить факт пропитания, лошадям здесь была свобода. Солровская порода – могучая, крепкая, высокая. Шерсть у них более густая, чем у южных скакунов, поэтому в горах им чувствовалось весьма удобно в толстых простеганных попонах.
Неудобно было разве что местным пастухам. После того, как поутру обнаружилось иссушенное тело Ашира, среди них поднялся ужас. Филипп видел эти полные страха глаза и слышал шепчущие мольбы о спасении души. Вокруг его шатра под нелепыми предлогами, будто не касающимися гостя, поставили разноцветные пугала для отваживания злых духов. Когда злой дух никуда не делся, в ход пошли напевания и танцы с бубном до полуночи – тоже будто по случаю празднеств Небесных богов. Когда и это не помогло, начались жертвоприношения ягнят-первогодок на плоских священных камнях, обращенных к востоку. А еще позже гвардейцы пожаловались, что в общие чаны, из которых они ели вместе с пастухами (Филипп специально озаботился этим, чтобы его людей не отравили), стали добавлять слишком много дикого чеснока.
Но граф уже знавал пределы людской храбрости, а потому однажды сам зашел к шаману, который сидел над благовониями, накрыв голову шерстяным одеялом. Он вырвал его за шиворот из жаркого молитвенного забытья, затем грозно объяснил, что будет, если хотя бы один из его гвардейцев пострадает. На следующее утро исчезли цветастые пугала, умолкли бубны, еда стала нормального вкуса. И, кажется, скотопасы смирились со своей скорбной участью терпеть присутствие демона – демона спокойного и уверенного, так не похожего на тех, что являлись из-за Медвежьей горы.
* * *
О чем поет горный ветер? Налетая на шатры, нещадно задувая в них, отчего колышутся влево-вправо и взад-вперед даже тяжеленные покрывала, которыми пастухи завешивают входы, кажется, что он всего-навсего зло свирепствует. Буйствует. Рычит, как чудовищный невидимый зверь. Но неожиданно он опадает, утихает; голос у него становится тоньше, размереннее. И вот тут он начинает протяжно петь: о великих горных птицах, о затаенных сокровищах и нерассказанных небылицах, о странных путниках, спускающихся в пещеры с бездыханным замотанным телом. А потом вдруг, выскользнув из шатров, ветер уносится куда-то вдаль. Может, он продолжает петь уже там, сказав здесь все, что полагается?
Сидя на шерстяной циновке, Филипп вслушивался, напряженно замерев. Он пытался понять, какую весть принес ему ветер. Прямо над открытым куполом шатра зависла бледная луна, будто любопытно заглядывая внутрь. Филипп склонил голову набок, продолжал неторопливо различать оттенки налетевшего пения. Тихое блеяние овец. Собака рычит сквозь сон, свернувшись клубком. Сова хлопает крыльями, скользя в потоках воздуха. В соседних шатрах ворочаются под одеялами пастухи. Отдаленный снежный хруст у скалы… Пятеро человек идут по еще глубокому снегу…
Караульный на краю стойбища на кого-то прикрикнул, затем голос его сделался приветливым – это вернулись отправленные с Яши-Баном пятеро воинов. Филипп продолжал сидеть, скрутив ноги, насколько позволяли теплые штаны. Он давно различил эти приближающиеся шаги, отделив их от безудержного пения ветра. К нему внутрь палатки, дыша паром на морозе, вошли Утог, Даррет, Тортонс, Уильям, Братос – пятеро. За два долгих месяца путешествий по крутым горам их лица уподобились лицам местного населения: покраснели и обветрились. Завешанные мехами, отчего стали похожи на огромных медведей, они послушно остановились у стопки шерстяных одеял и тут же склонили головы.
С ними не было ни Яши-Бана, ни пленницы.
Уединенный шатер на краю поселения наполнился тишиной. Филипп глядел на прибывших. Внутри стало студено от залетевшего вместе с ними ветра, но вошедшие, наоборот, резко вспотели с непривычки к теплу. Наконец, закашлявшись, Утог сообщил:
– Мы все сделали.
– Спрятали надежно? – спросил осторожно граф.
– Надежнее некуда… Он отвел нас туда, где не ступала нога не только человека, но и демона. Там, где три горы…
– Не надо подробностей! – обрубил Филипп. – Вам что было приказано?!
– Извините…
Пятеро гвардейцев, вспоминая приказ, преданно посмотрели на своего господина. Из заплечного мешка Утог бережно достал свернутый замотанный в кожу пергамент и передал его. Пергамент приняли столь же бережно – будто величайшее сокровище.
– Всё там?
– Да, – отозвался воин. – Мы со стариком обозначили здесь путь. Без нее никак не найти! Яши-Бан клялся.
– С ним проблем не возникло?
– Нет! Я лично ему глотку перерезал.
– Местные не обнаружат?
– Вряд ли. Снег не шел. Мы оставили его труп у утеса, где свили гнездо гарпии. Когда уходили, они уже кружили над ним…
Пятеро замерли в напряжении. Все они были молодыми, сильными, рослыми и безмерно преданными. За два долгих месяца восхождения по крутым воющим горам они поняли, что имел ввиду их лорд, подразумевая, что поход закончится смертью. Все они понимали, что о месте пребывания графини никто не должен знать, а единственной подсказкой, где ее искать, должна стать карта, которую граф тут же спрятал под плащ. Гвардейцы переглянулись, опустили свои укрытые капюшонами головы, вперились красными от мороза лицами в пол.
У них был выбор – и они сами его сделали.
Тортонс, самый молодой из всех, все-таки не выдержал, вспомнив свою старенькую мать, которая осталась в Брасо-Дэнто, и всхлипнул. Затем поднял голову и увидел направленный на него печальный взор Филиппа. Филипп ценил людскую преданность и за долгие годы жизни научился видеть в ней нечто более дорогое, чем все сокровища мира вместе взятые.
– Спасибо, – вздохнул граф, не находя слов.
Утог шепнул, продолжая рассматривать свою меховую обувь:
– Если так надобно, то… – и умолк.
– Коль наша жертва даст вклад в ваше дело… это честь для нас, – закончил тихо второй. Он тоже будто боялся громко говорить.
– Вы нам, что отец! – пылко высказался третий, Уильям.
Филиппу оставалось лишь горестно кивнуть. Гвардейцы скинули меховые шубы, затем верхние рубахи, оставшись в нижних льняных. Тортонс уж было хотел попросить передать его напутствие старенькой матушке, но запнулся, не нашел в себе сил. Наблюдая, как граф достал из кожаных ножен кинжал, он только покорно опустил голову, всхлипнул – что его проблемы в сравнении с графскими? Филипп отечески похлопал его по плечу, затем ласково обнял, как верного товарища… Чуть погодя ветер вновь залетел внутрь шатра, и песня его была уже заунывной, тоскливой – по загубленным молодым жизням…
* * *
Поутру раздетых до рубах охладевших мертвецов вынесли наружу, чтобы погрузить на вьючных лошадей. Гвардейцы выстроились вереницей, идя рядом, склонив головы от яростного налетевшего ветра. Похоронная процессия следовала ввысь по извилистой крутой тропе – к виднеющейся из шатров высокой плоской скале, которая веками служила местом погребения. То было небесное погребение. Умерших отдавали на съедение тем, кто имел власть над небом: гарпиям, торуффам, – чтобы таким образом почтить местных богов и задобрить их. Отчасти столь странные традиции объяснялись тем, что копать здесь могилы было негде – под ногами твердь.
Лука Мальгерб шел среди прочих, положив руку на холку кобылы, через которую был перекинут гвардеец Тортонс. Глаза Тортонса были умиротворенно закрыты, а голова его из-за хода лошади иногда раскачивалась влево-вправо по деревянной боковине седла. Лука был хмур. Изредка он глядел вперед и вверх, где уже почти поднялся на плоскую вершину идущий в начале похоронной процессии граф: тощий, согбенный, обвитый плащом, который терзал налетевший ледяной порыв. Седые волосы графа облепили его старое сухое лицо, сделав его еще старее, суше, а ястребиный нос – длиннее.
Капитан сжал губы, задумался. Затем, пользуясь тем, что его никто не видит, он рукой неожиданно скользнул к шее Тортонса, отодвинул край рубахи. Укуса не было… Лука долгое время безучастно вглядывался, пока вдруг не выругал себя мысленно, не сплюнул под ноги, устыдившись своих позорных мыслей – и поправил на мертвеце рубаху.
Между тем, все поднялись на скалу. Отсюда открывался вид на деревню с шерстяными шатрами, из которых вырывался дым, тут же уносимый в сторону ветром. Пастбища лежали далеко внизу будто в белом блюдце – окруженные высокими горами, как черной каймой. Отвлек Луку от разглядывания пронзительный то ли треск, то ли скрежет. Он поднял глаза ввысь, увидел, что на еще более возвышающейся скале, напоминающей прорывающиеся пальцы, уже ждет пиршества стая из двенадцати гарпий. Их тонкие хвосты хлестали по камню, по своим же лапам, пока клювы противно щелкали. Иногда одна из них подсаживалась поближе, из жадности. Тогда воздух наполнялся прерывистым кожаным хлопаньем крыльев, однако тут же все умолкало – бестия не рисковала опускаться слишком низко. В руках у некоторых сопровождавших пастухов и воинов были луки.
Гарпии были не глупы… но до чего же омерзительны!
