скачать книгу бесплатно
Цок-цок – каблуки по брусчатке.
Беспрерывный
Ритм колес,
Маячок такси.
По стальным путям скользит
Радостный трамвай.
Остановится, вздохнет:
«Заходи давай!»
И исчезнут в одночасье
Люди с отстановки,
И поедут восвояси, близко-далеко
На трамвае красном.
А за ним бежит по небу
Огонек луны.
Но ее лучи в рекламном
Свете не видны.
И глядит луна, как люди
В уплывающем трамвае
Уходящий день везут.
И луну не замечают,
Высоко она, в печали:
Слишком яркая, большая
Улица внизу.
Я смотрю на мир из моего окна,
А в окне все та же улица видна:
Нежно прижимаются водостоки к стенам,
Магазины – те же, крыши – неизменны,
И дрога так же от дождя блестит,
И в соседних окнах вечно тот же вид:
Вот адвокат и дочка его,
Вот дворник в каморке, а выше – аптекарь;
Вот дама седая на третьем,
А это – девчушка,
Все время – с игрушкой:
То кукла, то клоун.
И ставни они открывают словно
По расписанию
И смотрят на те же дома,
На те же витрины, на вывески красные.
Не движется улица – словно во сне.
И только прохожие – разные.
18 июня 1939 г.
Сегодня у меня день рождения. Не хочу думать ни о чем грустном, о том, что там меня нет… Тссс! Так что вместо этого я думаю, что полезного я сделала за свою жизнь.
A voice, “None.”
Me, “I get good grades at school.”
Voice, “You haven’t earned it. What else?”
Me, “Nothing. I really want to go to France.”
Voice, “You want to be famous?”
Me, “I’d like to be famous, but I won’t be.
So I want to be happy, very happy.”
Голос внутри меня: «А ничего!»
Я: «Но как же отличные оценки в школе?»
Голос: «Незаслуженно это все. Что еще-то?»
Я: «Ничего. Зато я мечтаю поехать во Францию».
Голос: «Может, ты еще и знаменитой хочешь стать?»
Я: «Хочу! Но вряд ли стану.
А вот счастливой – буду! Самой счастливой!»
Завтра конец учебного года, а мне все равно. Совсем… Совсем… Совсем.
Мне снова очень нравится Эржина, а Брюхла меньше. Норе об этом не сказала, не хочу ее волновать. Завтра я тебе расскажу о нашей поездке.
Если бы крылья были у нас,
А у каждого камня – душа,
Мир сошел бы с ума тот же час,
Солнце с неба упало, как шар;
Люди в танце кружились бы: раз-два-три-раз,
И потоп начался, и пожар!
Нам бы скорости в музыку эту —
И из темного мира печали
Улетели бы к небу и свету,
За земные границы умчались,
Унеслись за земные пределы
В торжестве этой силы крылатой
И летали в искрящеся-белом:
За спиною – красивые крылья.
Пусть же время летит оголтело,
Время света, что сделалось былью
До мгновенья, как в зябком бессильи
Мы замедлим полет.
До того, как устанем, угаснем
И время придет —
Падать.
15 августа 1939 г.
Я давно не говорила с тобой. Конец учебного года давно прошел, летние каникулы почти закончилась, а я с тобой не говорила. Я ездила в гости к моей тете за город, я ездила в Варшаву, я видела маму и теперь вернулась. А ты ничего об этом не знаешь. Лежал здесь один с моими мыслями и даже не знаешь, что у нас была секретная мобилизация, не знаешь, что русские подписали договор с немцами. Не знаешь, что люди запасаются едой, что все наготове, ждут… войну. Когда мы с мамой прощались, я ее крепко обняла. Этим молчаливым объятием я хотела сказать ей все. Я хотела взять ее душу и отдать свою, потому что – когда?
В нашу последнюю встречу
Мама меня обняла —
И это объятие греет,
И утирает слезы,
И разгоняет тучи.
Но я верю, что мы дождёмся,
Что обнимемся снова,
И луч прорвется.
Сегодня не могу логично рассуждать. Наверное, это и называется «хандрой». Что-то быстро пролетает и исчезает в тумане. Зигзаги, круги, полосы, туман… розовый туман, зеленоватый. Нет. Ничего меня не интересует. Одна только мысль вертится у меня в голове, только одна, все время одна и та же. Мама… война… коричневые ботинки… война… мама.
6 сентября 1939 г.
В четверг началась война! Сначала 30 или 31 августа Польша вступила в войну с Германией. Потом Англия и Франция тоже объявили Гитлеру войну и окружили его с трех сторон. Но он не сидит без дела. Вражеские самолеты летают над Пшемыслем, то и дело ревет сирена воздушной тревоги. Но, слава богу, пока на наш город не упала ни одна бомба. Другие города, как Краков, Львов, Ченстохова и Варшава, частично разрушены.
Но мы все воюем, все воюем, от девочек до солдат. Я участвовала в женских военных учениях – рыли противовоздушные окопы, шили противогазные маски. Я была вестовым. Подавала чай солдатам. Ходила и собирала еду для солдат. Словом, я воюю вместе с остальным польским народом. Я воюю, и я одержу победу!
10 сентября 1939 г.
О Боже! Господи! Мы в пути уже три дня. Пшемысль был обстрелян. Нам пришлось бежать. Спаслись мы втроем: я, Арианка и дедушка. Мы покинули горящий, почти разрушенный город в середине ночи пешком, таща на себе вещи. Бабушка осталась. Господи, пожалуйста, защити ее. На дороге мы слышали, что Пшемысль разрушен.
Мы покинули город,
Мы как будто сбежали
В густую тёмную ночь.
С нами город простится под грохот
Разрушенных зданий.
Темнота над моей головой.
Но любовь
И объятия мамы
Проведут нас сквозь ночь,
Утешением станут:
Мы дойдём,
Доживём
До рождения дня —
Одинокие путники,
Неприкаянные беглецы.
18 сентября 1939 г.
Мы пробыли во Львове почти неделю, никак не можем прорваться в Залещики. Город окружен. Еды не хватает. Иногда я встаю на рассвете и стою в длинной очереди за хлебом. Кроме того мы целый день просидели в бункере, в подвале, слушая ужасный свист пуль и взрывы бомб. Господи, спаси и сохрани нас. Бомбами разрушены несколько многоквартирных домов, а через три дня там в руинах находили людей, живыми. Некоторые спят в бункерах; те, кому хватает смелости спать дома, просыпаются по нескольку раз за ночь и бегут вниз в подвалы. Эта жизнь ужасна. Мы желтые, бледные от этой подвальной жизни – от отсутствия воды, удобных постелей и сна.
Но еще хуже ужасные мысли, темнее ночи, звероподобные. Бабушка осталась в Пшемысле, папа в Залещиках, а мама, моя мамочка, в Варшаве. Варшава окружена, храбро обороняется, снова и снова отражая атаки. Мы, поляки, сражаемся как рыцари в открытом поле, где нас видно и врагу и Господу. Не как немцы, которые бомбят дома мирных граждан, превращают в прах храмы, травят маленьких детей ядовитыми конфетами (зараженными холерой и тифом) и воздушными шарами с горчичным газом. Мы обороняемся, и мы побеждаем, как Варшава, как города Львов и Пшемысль.
Моя мама в Варшаве. Люблю ее больше всех на свете, моя самая милая, самая драгоценная. Я знаю, что когда она видит, как дети льнут к своим матерям в бункере, она наверняка испытывает то же самое, что чувствуем мы, когда это видим. О Господи! Самый великий, единственный и неповторимый. Господь, пожалуйста, спаси мою маму, пусть она верит, что мы живы. Боже милостивый, пожалуйста, останови войну, сделай всех людей хорошими и счастливыми. Аминь.
22 сентября 1939 г.
Дорогой мой Дневник! Сегодня у меня был странный день. Львов сдался. Но не Германии, а России. Польских солдат разоружали на улицах. Некоторые со слезами на глазах просто бросали свои винтовки на землю и наблюдали, как русские ломали их ружья. Гражданские забирали коней, седла, одеяла. Я горюю, так горюю… Только небольшая горстка все еще сражается. Несмотря на приказ, защитники Львова продолжают свою героическую битву, погибая за родину.
Город окружен.
В кольце врага
Бьются они —
Без приказа.
Снова и снова.
За город бьются,
И не сдаются–
Защитники Львова.
28 сентября 1939 г.
Русские вошли в город[12 - Оккупация Львова началась днем 22 сентября 1939 г.]. Все еще не хватает еды, одежды, обуви, всего. Перед магазинами длинные очереди. Русские особенно жаждут покупать вещи. Они устраивают рейды, чтобы достать часы, ткани, обувь и т. д.
Эта Красная армия странная. Не отличишь рядового от офицера. Они все носят одинаковую серо-коричневую форму. Они все говорят на непонятном мне языке. Они называют друг друга «товарищ». Правда, у некоторых офицеров более умные лица. Польша заполнена немецкими и русскими войсками. Единственный островок, который до сих пор сражается, – Варшава. Наше правительство сбежало из страны. А я так верила.
Где мама? Что с ней? Господи! Ты услышал мои молитвы, и войны больше нет (или я, во всяком случае, ее не вижу). Пожалуйста, услышь первую часть моей молитвы тоже и защити мою маму от зла. Где бы она ни была, что бы с ней ни случилось, прошу, не спускай с нее глаз и с нас, и помоги нам во всех наших нуждах. Аминь.
27 октября 1939 г.
Я вернулась на время в Пшемысль. Хожу в школу. Жизнь вошла в обычное русло, но в то же время она другая, такая грустная. Нет мамы. Мы не получали от нее никаких известий. Видела ужасный сон, что она умерла. Я знаю, что это невозможно. Я все время плачу, меня мучают плохие предчувствия. Только бы знать, что я ее увижу через два месяца, даже через год, только бы знать, что я обязательно ее увижу. Это невозможно. Нет, лучше умереть. Святой Боже, прошу Тебя, пошли мне легкую смерть.
28 октября 1939 г.
Школьная жизнь такая странная. Вчера у нас было собрание, позавчера – марш. Польские женщины возмущаются, когда слышат приветствия Сталину. Они пишут тайные послания со словами «еще Польша не погибла»[13 - «Еще Польска не згинела» («Еще Польша не погибла») – национальный гимн Польши.], хотя, честно говоря, она погибла давно. А теперь есть Западная Украина, есть «коммунизм», все равны, и это их обижает. Их обижает то, что они не могут сказать «ты, паршивый жид». Они по-прежнему это говорят, но тайком.
Эти русские такие красивые ребята (хотя не все). Один из них решил на мне жениться. «Пойдем, барышня, на мою хватеру, будем жить», и т. д. и т. п. Франция и Англия воюют с немцами, и здесь что-то затевается, но мне-то что? Я просто хочу, чтобы мама приехала, была с нами. Тогда я смогу выдержать все испытания и невзгоды.
Здесь умерла одна «тетенька», такая седовласая, худенькая, морщинистая старушка.
Тихая,
Подобно тени,
Она ушла во мрак осенний.
В морщинках, хрупкая, седая,
Покашливая и хромая,
Она ушла– и шаг воздушен,
И больше календарь не нужен.
А жизнь продолжалась, продлилась,
Та жизнь, что для неё как милость,
Как радость сущая была.
Я сохраню воспоминанье
О тихой седовласой пани,
Которая, как тень, ушла.
1 ноября 1939 г.
Сегодня я очень сердита. Злюсь, как говорится. Но, по правде сказать, мне грустно, очень грустно.
У нас здесь теперь есть новый молодежный клуб. Туда ходят многие мальчики и девочки, и там весело (некоторым). Я больше не влюблена в Брюхлу. Наконец сказала об этом Норе, а она сказала, что чувствует то же самое. Теперь, в соответствии со стадиями развития девочек, я должна «влюбиться» в мальчика. Мне нравится Юрек. Но Юрек об этом не знает и никогда не догадается. Об этом знаем мы с тобой и…
В первый день в клубе было весело (я имею в виду, мне было весело), а сегодня я не в своей тарелке. Играли во флирт (ну и игра), и я не получила ни единой карты. Мне неудобно признаться в этом даже тебе. Я, кажется, нравлюсь одному мальчику, которого зовут Юлек (не Юрек), а почему? Может быть, потому что я так не похожа на своих подруг. Я не говорю, что это хорошо – может быть, это даже плохо, – но я очень отличаюсь от них. Я даже не умею кокетливо смеяться. Если я смеюсь, то по-настоящему, открыто. Я не знаю, как «вести себя» с мальчиками. Поэтому я и скучаю по старым временам, розовым… голубым… беззаботным. Когда со мной еще была мама, когда у меня был свой дом, когда был мир, когда все было лазурным, ярким, безмятежным; когда так было у меня на сердце.
Радостные луга,
Солнечные поля,
Там я жила– была,
Считала звезды.
