От мистерии до стрит-арта. Очерки об архетипах культуры в политической коммуникации

скачать книгу бесплатно


Сюжет о герое, «расчищающем поле» и наводящем порядок в хаосе. Согласно мифологическим представлениям многих народов, Боги создали мир из первозданного Хаоса, однако проявления его еще живы, и героям приходится наводить порядок на своей земле. «Первые свершения героя – это его действия по расчистке поля»[106 - Кэмпбелл Дж. Тысячеликий герой. С. 326.], – указывает Дж. Кэмпбелл, и в виду в данном случае имеется как устранение оставшихся чудовищ – порождений Хаоса, так и окончательное «структурирование», упорядочивание нового мира – наведение порядка на земле. Поэтому среди главных подвигов Геракла – не только живописная победа над Лернейской гидрой, укрощение Кербера и прочие славные сражения с порождениями темных сил, но и в самом прямом смысле «уборка территории»: расчистка Авгиевых конюшен… Шумерские боги-герои – основатели городов; древние цари-пахари западных легенд; русский богатырь и землепашец Микула Селянинович, чью сумочку не смог даже приподнять великан Святогор, ибо в ней, по словам Микулы, таилась «вся тяга земная»… Все они «расчищают поле» как в фигуральном, так и в прямом смысле: с одной стороны, названные герои выступают как воины с прошлым, богатыри и победители, с другой – успешно хозяйничают на родной земле. А главное, эти архетипические конструкты (породившие в более поздние времена огромное количество образов литературы и искусства с соответствующей смысловой нагрузкой) хорошо вписываются во вполне осознаваемую потребность массовой аудитории в упорядоченном, хорошо организованном мире. И потому имидж Героя, выступающего в качестве борца с наследием минувшего Хаоса, пытающегося обустроить свою землю («привести в порядок свою планету») и берущего ситуацию под контроль, представляется вполне релевантным инструментом коммуникации современного политического лидера с обществом.

Примечательно, что в блуждающем сюжете такого рода особенно упорно отрабатывается образ врага – Чужого, представителя Хаоса, с которым приходится вступать в борьбу Герою, устроителю мирной жизни. Элиаде в одной из своих самых известных работ, книге «Образы и символы», пишет:

Множество текстов говорит о врагах, противниках, посягающих на их территорию, как о призраках, демонах, силах Хаоса. Так, враги фараона назывались «сынами разрушения», «волками», «псами» и т. д. …Враги, нападающие на город (или любую другую обитаемую и организованную территорию) и угрожающие его укладу и самой жизни в нем, ассоциируются с демоническими силами, поскольку они стремятся вернуть этот микрокосм в состояние Хаоса, то есть разрушить его. Разрушение установленного порядка, уничтожение его архетипического образа равнозначно возвращению в… бесформенное состояние, предшествующее космогонии. Заметим, что те же образы используются в наши дни, когда речь идет об опасностях, противостоящих тому или иному типу цивилизации: мы говорим о «хаосе», «беспорядке», «сумерках», в которых суждено захлебнуться нашему миру… Представление о противнике как о демоническом существе, настоящем воплощении сил зла, тоже дожило до наших дней[107 - Элиаде М. Образы и символы // Элиаде М. Миф о вечном возвращении. С. 148.].

Можно сказать, что размытое вселенское «Зло», о котором речь шла в предыдущем сюжете, или же зачастую полное его отсутствие (как в сюжете о герое в поисках приключений), заменяются в последнем случае вполне конкретным противником, мешающим победить Хаос. Весьма зримо эксплуатация названных архетипов проявляется в коммуникации политиков, причисляющих себя к «крепким хозяйственникам» и вдобавок охотно разыгрывающих карту культурной идентичности, то есть символически переводящих пару «Герой – Враг» в дихотомию «свой – чужой»; при этом Герой-политик, разумеется, выступает в ипостаси «своего» для электоральной публики, а Хаос воплощает враг, пришедший из другого мира, – чужой, пытающийся изменить уклад Города. В этой роли могут выступать «понаехавшие» мигранты, «оборотни в погонах» и прочие знаковые фигуры, угрожающие законности и порядку.

Интересные примеры использования данной PR-технологии можно обнаружить в электоральных коммуникациях действующего мэра Москвы – Сергея Собянина. Однако, прежде чем приступить к осмыслению «просвечивающего» в его политических стратегиях блуждающего сюжета о Герое, «расчищающем поле» и сражающемся с Хаосом, скажем несколько слов об общей роли в данной повествовательной схеме концептов «своего» и «чужого». Дело в том, что само по себе дихотомическое противопоставление «свой – чужой» относится к излюбленным вариантам конструирования дискурса политической слоганистики, пространства рекламных плакатов, митинговой коммуникации и иных вариантов предвыборного взаимодействия с избирателем. При этом «свой» в рамках социокультурной идентичности понимается как человек, соответствующий нормам и ценностям, близким самому индивиду (от способов мышления до поведенческих стереотипов, от языка до экзистенциальных мифологем) и, соответственно, вызывающий чувства близости и симпатии. Что же касается «чужого» – отметим, что, несмотря на широкое использование этого термина, единого и точного его понимания учеными так и не выработано, – то это, прежде всего, нечто незнакомое, непознанное, то есть то, к чему не может апеллировать собственный жизненный опыт. Чужое, конечно, может вызывать к себе некий интерес, но чаще всего воспринимается как что-то непонятное, холодное, далекое, таящее в себе несомненную угрозу или опасность… Архетипические образы «чудовищ, порожденных Хаосом» – от гидр и грифонов древних мифов до монстров современной массовой культуры (например, кинематографа) – как нельзя лучше ассоциируются с понятием «чужой» и вполне способны воплотить в себе образ Врага.

Едва ли не самой тревожной характеристикой этого феномена является то, что «чужое» способно находиться в самой непосредственной близости от нас; мы боимся его, потому что оно посягает не только на внешнее, но и на внутреннее пространство нашей жизни. А самое главное – это то, что «чужой» всегда существует в бинарной оппозиции к «своему/родному/близкому», а следовательно, из него проще всего лепится образ врага, столь эффективно и удобно используемый в политической коммуникации. Напомним, что, по определению К. Шмитта, оппозиция «свой – чужой» (или, как чаще определяет это исследователь, «друг – враг») столь же явно определяет специфику политического, как оппозиция «добро – зло» в области морали, «прекрасное – безобразное» в области эстетики или «рентабельное – нерентабельное» в экономике:

Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации… Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он быть хозяйственным конкурентом, а может быть, даже окажется и выгодно вести с ним дела… Он есть именно иной, чужой[108 - Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 40.].

Возможно, понимая, что для Москвы он по-настоящему не успел стать «своим», С. Собянин предпринял наиболее удачные коммуникативные шаги в рамках предвыборной кампании мэра Москвы (весна – осень 2013 года), именно дистанцируясь от образа Чужого/Врага. Самая запоминающаяся – и по-своему весьма удачная – PR-акция Собянина представляет собой серию вирусных роликов под общим названием «Кто угодно, только не Собянин!», размещенную в сети Интернет и собравшую несколько миллионов просмотров. Воспринимаемые на первый взгляд как агитация против и.о. мэра Москвы, на деле эти коммуникационные обращения позволили кандидату «размежеваться» с теми лицами и социальными стратами, которые наиболее неприятны среднему москвичу, и – тем самым – произвести эффективную отстройку от «чужих» в глазах избирателя.

Один из этих роликов представляет собой монолог продавца шаурмы, рассказывающего, как прекрасна была его жизнь до прихода в Москву Собянина, который все «испортил». «Вот здесь стоял – стеклянный, красивый… – мечтательно показывает он место на асфальте, где находился его ларек. – Аромат на весь район… Кому мешал?.. Ты из метро вышел, пивка купил, закусить хочешь – пожалуйста тебе: вкусный, питательный шаурма…». Воплощая в себе все, что так долго вызывало раздражение у москвичей (узкие проходы у метро, давка в час пик, молодежь с пивом в руках, некачественный фастфуд из подозрительного мяса), да еще умножая эту негативную коннотацию на характерную внешность гастарбайтера и кавказский акцент, герой ролика буквально обречен вызывать антипатию, а его «враг» Собянин – напротив, невольное уважение зрителя. Однако особенно убедителен продавец шаурмы, когда жалуется на «притеснения» московского мэра: «То справку покажи, то лицензию делай, то медкнижку покажи… Достал! – и, с прорвавшейся бранью, – Кто угодно, только не Собянин!»[109 - См.: Кто угодно, только не Собянин? <http://tolkonesobyanin.ru> (Дата обращения 8.11.2013).]

Заметим, что создатели ролика попутно делают и впечатляющую антирекламу оппонентам и.о. московского мэра. «Да кто хочешь приезжай в Москву! Садись в кресло… Хоть Навальный-Хавальный… Этот же хоть уважает, понимает бизнес. Наверное, с ним можно договориться!» В результате социальные сети и Youtube запестрели откликами посмотревших ролики горожан: «Ну, теперь точно буду за Собянина» и «Молодец, мужик!»

В других обращениях из той же серии (например, «Гаишники против Собянина») отстройка от «чужого» происходит уже по принципу не этнической, а социально-групповой идентичности.

Гайцы тебе что, не люди?.. Раньше все было понятно, все было по полочкам, все по таксе… А Собянин этот ваш – беспредельщик. Какого… он по всей Москве камеры на…? Смотрит он за всеми! Мне приходит – мне! – вот… жены моей машина… Чтобы я – и платить?!.. Нормальных гайцов вообще не осталось. Я человек, я готов помогать людям! Поймал – остановил – заплатил – отпустил. Все! Со мной ты мог договориться – с камерой поди договорись…

Сдобренный отборным матом и вызывающий неизбежное отторжение зрителя, этот ролик, хотя и снабженный обязательным слоганом «Кто угодно, только не Собянин!», лучше любого парадного портрета или официальной пропаганды «рисует» московскому мэру имидж настоящего хозяина города, твердого хозяйственника и борца с «хаосом», оставленным ему в наследство предыдущим мэром. Центральные образы данной предвыборной рекламы – типичные представители «чужих» как нарушителей порядка: кавказец в тренировочных штанах и с классической барсеткой; гаишник, ностальгирующий по временам, когда перед его поборами все были одинаково бессильны… Но их золотое время закончилось, когда «пришел Собянин», сумевший «расчистить поле» и навести порядок на своей земле. Отмечая, что подобные вирусные ролики вполне способны привлечь избирателя (особенно молодого), эксперты определяют и их электоральный КПД: «Несколько процентов голосов такие ролики вполне способны дать Собянину»[110 - Дмитрий Орешкин: Вирусные ролики с кавказским торговцем и «правильным ментом» привлекут к выборам молодежь. <http://www.rosbalt.ru/moscow/2013/08/08/1162174.html> (Дата обращения 5.11.2013).].

Попробуем разложить сюжет о герое, сражающемся с Хаосом прошлого и «расчищающем поле», на составные элементы. Интересно, что в данном случае общая повествовательная схема пунктирно повторяет нарратив, изложенный в монологах героев только что рассмотренных вирусных роликов, и в целом может быть представлена следующим образом:

1) воцарение на земле «непорядка», возвращение в Город или любую другую человеческую обитель проявлений минувшего Хаоса. В их роли могут выступать явления и персоны, «чужие» для данной цивилизации, воплощающие в себе силы временно побежденного или давно отступившего зла, нарушающие гармонию и сложившуюся структуру отношений в социуме;

2) появление политика-Героя, готового «расчищать поле»: сражаться с прошлым, наводить порядок, заново структурировать окружающий мир, закладывать основы для построения нового, более справедливого мироустройства;

3) решительные действия Героя (эффективные указы; личные решения и поступки; законотворческие инициативы – скажем, в случае с Собяниным это было постановление о сносе киосков в Москве, практически в прямом смысле слова «расчистка поля») и – как их прямое действие – отступление «сил Хаоса», признавших себя побежденными;

4) появление «ростков будущего», первых ощутимых результатов усилий героя. Возвращение на землю порядка и благоденствия (или хотя бы близкой надежды на них).

Рассмотренные нами выше три блуждающих сюжета, схемы которых успешно используются в политико-коммуникативных системах, достаточно зримо отличаются друг от друга по своему технологическому и психологическому инструментарию. В сюжете первого типа зачастую наиболее важным средством воздействия на аудиторию оказывается необычный, «чудесный» поворот действия, яркая зрелищность события, его эксклюзивность – такому сюжету важно выделиться в общем ряду будничных политических мероприятий, поразить людей символическим и смысловым рядом. В сюжете второго рода ставка делается на эмоциональное потрясение электората за счет трагизма происходящего; другая важная эмоция – восхищение политиком, лично участвующим в преодолении последствий той или иной трагедии. Последняя же сюжетная схема не предполагает столь высокого накала страстей; здесь важнее «практическая», повседневная значимость проблемы для широкого и четко очерченного круга людей (например, жителей конкретного города), планомерная и длительная работа политика по «расчистке поля», его честность и неподкупность по отношению к врагам общества и государства. «Народный герой, – отмечает К. Флад, – как правило, представлен не как творец мира, но как лицо, делающее мир пригодным для человека и тем самым порождающее культуру»[111 - Флад К. Политический миф. С. 29.], и это суждение, на наш взгляд, как нельзя лучше описывает совокупность сюжетов о героях, «расчищающих поле».

Мы могли бы перечислить и иные варианты «блуждающих» сюжетов, перманентно оживающих в политической коммуникации различных стран и эпох, в том числе – в современной российской политике. Так, весьма популярным и распространенным является сюжет о борьбе различных поколений за власть – «новые политики», дышащие в спину «отжившим политическим силам», фактически воспроизводят в своих коммуникативных стратегиях мифологические схемы «схватки» эллинских богов (противостояние Крона с Ураном, а позже Зевса с Кроном), эпические перипетии Махабхараты или иные известные в культуре нарративы. Весьма интересным – однако требующим отдельного и обстоятельного осмысления – мог бы быть анализ эсхатологических мотивов и библейских элементов сюжета о «казни» трехлетнего мальчика в Славянске, переданного в июле 2014 года Первым каналом российского телевидения (характерно, что новостной сюжет был подан именно в жанре повествования — устного рассказа свидетеля, не подкрепленного практически обязательной для данного типа СМИ «картинкой» с места якобы произошедшего события)… Есть и иные типы сюжетных схем, заслуживающие интереса в рамках поставленной нами темы.

Однако дело, разумеется, не в количестве примеров. Нам важно подчеркнуть: повторяющаяся раз за разом «история», цикл связанных с ней архетипических сюжетных ходов крайне эффективно готовят публику к «узнаванию» политика в качестве долгожданного Героя и обеспечивают прогнозируемые ассоциации с ним. Не случайно Л. Беннет и М. Эдельман, посвятившие специальную работу политическим нарративам, считают рассказывание «повторяющихся историй» наиболее правильным способом донесения до масс той или иной политической идеи, а также указывают, что в некоторых случаях необязательно даже рассказывать сюжет полностью: достаточно предложить публике наиболее узнаваемые его фрагменты, и всю историю целиком человек «достроит» в своей голове уже самостоятельно…[112 - См. об этом: Bennett W. L., Edelman M. Toward a New Political Narrative // Journal of Communication. 1985. Vol. 35. No. 4. P. 156–171.]

Таким образом, можно заключить, что «блуждающий сюжет» (в силу своего неизбежного «присутствия» в комплексе коллективного бессознательного и потенциального психологического воздействия на массовую аудиторию) можно считать вполне действенной политико-коммуникативной технологией – в том случае, разумеется, если его архетипическая узнаваемость будет согласована с магистральными имиджевыми характеристиками лидера, подкреплена правильно выбранными поведенческими стратегиями и внедрена в сознание публики с помощью грамотно подобранных акций. Это не означает, конечно, что архетипические образы и смыслы «просвечивают» в политико-коммуникативных системах исключительно в форме повторяющихся нарративных схем. Весьма интересные закономерности проявления подобных культурных конструктов обнаруживаются также в моделях вербальной коммуникации современных политиков.

К их анализу мы сейчас и переходим.

Глава 2. Ключ к власти

(архетипические паттерны политической риторики)

Говорить – вовсе не означает вступать в коммуникативный акт, как нередко считают. Это прежде всего значит – подчинять себе собеседника.

    Ролан Барт

Политическая риторика относится к тем технологиям коммуникативного воздействия на аудиторию, которые в последние годы переживают буквально свое второе рождение. Будучи весьма востребованной со времен Античности и до Ренессанса, необъяснимо и стремительно теряющая авторитет с эпохи Нового времени, в XX веке она сумела вновь обрести общественный престиж и вызывает теперь заслуженный интерес как теоретиков, так и практиков коммуникации. «Представления о том, что слова – это простое сотрясение воздуха, в информационный век оказались существенно поколеблены… – не без оснований считают специалисты. – Когда люди поняли, что удачная метафора способна изменить общественную жизнь скорее, чем мускульные усилия многих людей, успех риторики оказался предрешенным»[113 - Хазагеров Г. Г. Политическая риторика. М.: Никколо-Медиа, 2002. С. 22.]. Мы сформулируем даже более радикально: речи, произносимые политиками в публичном пространстве, опосредуемые и тиражируемые масс-медиа, способны стать одним из главных средств создания новых идентичностей и смыслов, существенным элементом конструирования новой социальной реальности.

Отдавая должное широте спектра проблем, которые решает политическая риторика, остановимся, тем не менее, лишь на одном тематическом аспекте ее разнообразных, не изученных до конца возможностей. В рамках предпринятого исследования нас интересует вербальное своеобразие речи политиков, и прежде всего – вопрос об эффективности использования в политическом языке повторяющихся лингвистических конструкций, семантических доминант, специфических лексем, формирующих тот или иной архетипический образ и создающих своего рода «поле мифологического притяжения» вокруг личности лидера.

Заметим, что вопрос об архетипических сверхсмыслах, находящих отражение в политической риторике, не раз поднимался в гуманитарном знании. Речь идет, если можно так выразиться, о «лингвистической проекции» архетипа на высказывания политика и об особых, принципиально важных для лидера структурных единицах языка: ключевых словах, метафорах, фразах… Одна из последних по времени отечественных работ на эту тему принадлежит В. Н. Яшину и специально посвящена феномену архетипических ключевых слов (АКС) в интересующей нас сфере политической коммуникации. Под архетипическими ключевыми словами в данном случае подразумевается

…общеупотребительная, устойчивая в политическом словаре несобственно-политическая лексика, не связанная с конкретными концептами политической власти… АКС отражают лингвокогнитивные и мировоззренческие основы политической речи, вербализуют топосы официального государственного политического дискурса. …АКС могут интерпретироваться как «скрытые идеологемы» или «идеологические примитивы», это слова, поддерживающие конвенциональность, ритуализированность и суггестивность политической коммуникации[114 - См.: Яшин В. Н. Архетипические ключевые слова отечественной политической речи. Дисс. … канд. филол. наук. Саратов, 2010 // Научная библиотека диссертаций и авторефератов. <http://www.dissercat.com/content/arkhetipicheskie-klyuchevye-slova-otechestvennoi-politicheskoi-rechi> (Дата обращения 12.11. 2013).].

При всех важных выводах, сделанных в этом исследовании и касающихся типологизации АКС, их общих характеристик (частотности употребления, полисемии, актуальности в течение длительных периодов и т. д.), а также их связи с ментальными стереотипами, в работе есть, с нашей точки зрения, и весьма спорные моменты. В частности, это касается убеждения автора, что архетипические ключевые слова свойственны лишь дискурсу государственной власти, проходят «по ведомству» официальной политической речи и характеризуют риторику состоявшихся политических лидеров. На наш взгляд, апелляция к подобного рода возможностям риторического воздействия ничуть не менее (а возможно, и более) характерна для оппозиционной политической речи, нежели для властной риторики; мы увидим далее, что подобная социокультурная «нагрузка» равно – хотя и с различными коннотативными ассоциациями – отличает язык самых разных политиков и выстраивает разные типы политических дискурсов.

Понятие «ключевые слова» (хотя уже и без важного для нас определения «архетипические») используется применительно к языку политики и другими авторами. Так, Т. В. Шмелёва вводит термин КСТМ (ключевые слова текущего момента), говоря об их «выдвинутости» в текстовом пространстве, формировании новых стереотипов и т. д.[115 - См.: Шмелёва Т. В. Ключевые слова текущего момента // Collegium. 1993. No. 1.] К. Н. Лоскутова выделяет в качестве отдельной категории ключевые слова советского политического языка и увязывает их рассмотрение с проблемами речевого манипулирования, идеологического и пропагандистского воздействия на аудиторию[116 - См.: Лоскутова К. Н. Ключевые слова советского политического языка. Дисс. … канд. филол. наук. СПб., 2012. <http://www.dissercat.com/content/klyuchevye-slova-sovetskogo-politicheskogo-yazyka> (Дата обращения 12.11. 2013).]. В целом сам термин «ключевые слова» как некий концепт, характеризующий тот или иной текст, представляется нам достаточно адекватным для риторического анализа обращений политической коммуникации, но при этом не полно, а слишком «точечно» описывающим происходящие в ней процессы.

Более подробный анализ интересующего нас явления дает в своей книге «Русский Сократ» А. Михальская. «Ключевые слова существуют в логосфере и в идиолекте не поодиночке, – совершенно справедливо указывает она, – но образуют вокруг себя “субсферы”, объединения близких по значению слов-понятий»[117 - Михальская А. Русский Сократ. Лекции по сравнительно-исторической риторике. М.: ИЦ «Академия», 1996. С. 121.]. Называя эти «субсферы» семантическими полями, «стянутыми» вокруг смысловых центров – ключевых слов, исследовательница, в частности, рассматривает с помощью данной терминологии риторику фашизма и вычленяет ряд ее главных семантических полей, определяемых словами «борьба», «раса», «превосходство», «пол» и т. д. Тем самым система ключевых фраз публичной речи рассматривается как отражение системы взглядов политика, с чем нам хотелось бы (при дальнейших уточнениях) согласиться.

Еще более объемно описывают повторяющиеся структурные конструкции языка политики те исследователи, которые увязывают их с типами политического дискурса и занимаемой конкретным лидером идеологической «нишей». Например, в небольшой, но интересной статье В. И. Убийко выделяются следующие типы дискурса и соответствующего им речевого поведения политика: акционально-прагматический (ключевыми словами являются дело, делать, строить, спасать; идет апелляция к деятельности); рационально-идеалистический (честный, бесчестный, понять; апеллирует к разуму и идеалу); иррационально-романтический (ключевые слова – духовность, вера, православие, покаяние; апеллирует к духовным архетипам культуры); провокационно-эмоциональный (широкий выбор ключевых экспрессивных выражений, апеллирует к эмоциям); цинично-прагматичный (апеллирует к деляческой хватке, к цинично-приземленному взгляду на жизнь) и иные[118 - См.: Убийко В. И. О типологии политических дискурсов и их прагматической обусловленности // Политический дискурс в России – 4. Материалы рабочего совещания. М., 2000. С. 102.].

В ту пору, когда писалась названная статья, весьма определенно на те или иные указанные ниши «накладывались» риторические стратегии Г. Явлинского, Г. Зюганова, В. Жириновского и иных политиков. Сегодня, разумеется, список мог бы значительно измениться. В то же время современные исследователи заключают, что ни один из выделенных типов вербального поведения не может «работать» на политика в полной мере эффективно; необходимо качественное смешивание многих вариантов и постоянный поиск индивидуального «профиля» риторического мастерства.

Таким образом, мы видим, что, равно отмечая наличие неких повторяющихся конструкций в языке политики и политиков, исследователи по-разному описывают их компоненты и системные характеристики: от признания бытования в логосфере единичных ключевых слов (архетипических, «текущего момента» и т. д.) до упоминания особых семантических полей речевой области политической культуры и специфических «ниш» политического дискурса. Соглашаясь с правомерностью всех названных подходов к исследованию интересующего нас явления, нам все же хотелось бы предложить еще одно, весьма операциональное, с нашей точки зрения, понятие, точнее и объемнее описывающее феномен сверхсмысловых единиц вербальной политической коммуникации. Речь идет об архетипических паттернах политической риторики.

Концепт паттерна, достаточно активно использующийся сегодня в гуманитарных науках, тем не менее, все еще является дискуссионным даже в области собственных дефиниций. В общем и целом паттерн – это повторяющийся образец, фрагмент, шаблон, образующий разнообразие готовых вариантов в разных областях человеческой деятельности. Набор стереотипных поведенческих реакций в психологии, матрица решения проектных задач в компьютерном программировании, специфическая симметрия в природе, схема повторяющегося узора в дизайне и т. д. – паттерн всегда представляет собой эффективный набор заранее заданных элементов, своего рода рисунок или орнамент, характерную регулярность.

«Поиск паттерна является основой всех научных исследований, там, где находится паттерн, есть и смысл – этот эпистемологический принцип также относится и к изучению человеческой коммуникации», – утверждают П. Вацлавик, Дж. Бивин и Д. Джексон[119 - Вацлавик П., Бивин Дж., Джексон Д. Прагматика человеческих коммуникаций. Изучение паттернов, патологий и парадоксов взаимодействия. М.: Апрель-Пресс; ЭКСМО-Пресс, 2000. С. 29.]. Особые закономерности и правила поведения у названных авторов; устойчивая, смыслообразующая группа связей, оставляющая непременный след в памяти у Э. де Боно[120 - См., например: Боно Э. де. Водная логика. М.: Попурри, 2006.], – паттерны с увлечением отыскиваются сегодня разными исследователями в самых разнообразных областях знания; применение данного термина к любым сферам мышления, деятельности, коммуникации и творчества дает зачастую самые неожиданные и любопытные результаты.

Наиболее разработанной, как этого и следовало ожидать (исходя из начальной, психотерапевтической точки отсчета изучения паттернов), концепция данного феномена является в психоанализе и психологических науках. Но для нас, применительно к проблемам политической риторики, особенно важно, что паттерн коммуникации в современных источниках фигурирует не только как психологический концепт, но и как лингвистическое явление, которое имеет собственно языковое представление и описание; при этом «основной характеристикой паттернизированной речи являются позиционные вариативные повторы коммуникантами слов, реплик и/или взаимообменов репликами, имеющих одинаковые исходы»[121 - См. об этом: Сучкова Г. М. Прагматические аспекты речевого взаимодействия. Паттерны коммуникации // Вестник Челябинского государственного университета. Филология, искусствоведение. 2008. Вып. 27. № 36. С. 137–138.]. Речь обычно идет об информационных и эмоциональных повторениях, которые могут отражать многообразные личностные, авторские, онтологические представления о действительности. Однако нам трудно согласиться с тем, что паттерн коммуникации как лингвистическое явление представлен исключительно «эмоциональным диалогом»[122 - Сучкова Г. М. Прагматические аспекты речевого взаимодействия. С. 141.]; с нашей точки зрения, в политических коммуникациях этот феномен зримо присутствует и в монологической речи, а также может включать в себя не только эмоциональные, но и логические, смысловые, лексические, семантические повторы, структурирующие политический язык и моделирующие определенный устойчивый образ лидера.

Заметим, что, употребляя словосочетание «лингвистические паттерны», современные исследователи акцентируют внимание не только на повторяемости в речи политика тех или иных конструкций, но и на тесной связи их с попытками передачи аудитории некоего смыслового кода, с одной стороны, и с манипулятивными целями – с другой.

Выбирая во время выступления слова и их сочетания, комбинации, политик манипулирует за ложенными в них социальными оценками… Главной задачей политической риторики является решение проблемы оптимального кодирования. Оратор, выбирая определенный комплекс языковых средств, пытается преодолеть дихотомию языкового и смыслового аспектов семантического содержания. Политик говорит, не преследуя цели непосредственного общения, главное – произнести ту или иную фразу в определенном контексте. И важно, чтобы слушающий не просто узнал тот или иной словесный сигнал, а правильно его понял[123 - Лисова С. Ю. Политическая риторика: лингвистические паттерны // Право и политика. 2009. № 6. С. 1320.].

При этом одни из упомянутых нами авторов склонны понимать под паттернами вербальной коммуникации те или иные приемы риторического воздействия на аудиторию (построение ассоциаций, использование пресуппозиций и т. д.), обязательно находящие выражение в определенных лингвистических конструкциях, а другие – сами эти конструкции, конкретные языковые элементы в речи политика. Это заставляет нас лишний раз подчеркнуть неоднозначность самого термина «паттерн» в коммуникативных исследованиях и сделать вывод о недостаточно устоявшемся его общем понимании.

Сформулируем сразу предлагаемую в рамках нашего исследования концепцию. Во-первых, нам представляется, что вести анализ речевой деятельности политиков сегодня целесообразно с позиций ее паттернизации, то есть наличия в политической риторике не просто отдельных ключевых слов или нишевых идеологических сфер, а повторяющегося «узора» смыслов, семантических матриц, запрограммированных на определенное воздействие на аудиторию и находящих выражение в повторяющихся лингвистических конструкциях в речи политика. Во-вторых, мы исходим из предположения, что эти матрицы могут быть тесно связаны с культурным контекстом и зачастую носят архетипический характер, а соответственно, позволяют апеллировать к самым глубинным структурам сознания слушателя. Более того: они позволяют еще и обнаружить, выявить неосознаваемые либо намеренно скрытые подлинные идеи, устремления, ценности самого политика, ибо «субъект, достигнувший высот власти и кажущийся со стороны и самому себе рациональным, контролирующим свои эмоции и чувства и вполне осознающим свои цели, тем не менее, по-прежнему остается под довлеющим влиянием своего собственного бессознательного “второго Я”. Оно по силе воздействия может превосходить, и часто превосходит, его разум, знания и опыт, а также знания и опыт советников, его окружающих»[124 - Задохин А. Бессознательное российских политических элит: архетипы и комплексы // Обозреватель – Observer. 2011. № 4. С. 26. <http://observer.materik.ru/observer/N4_2011/024_031.pdf> (Дата обращения 2.09.2013).].

Необходимо напомнить, что взаимосвязь, соположение рядом концептов «архетип» и «паттерн» сами по себе закономерны; по классическому определению, «архетипы – непредставимые сами по себе, они свидетельствуют о себе в сознании лишь посредством некоторых проявлений, а именно в качестве архетипических образов и идей. Это коллективные универсальные паттерны (модели, схемы) или мотивы, возникающие из коллективного бессознательного и являющиеся основным содержанием религий, мифологий, легенд и сказок»[125 - Зеленский В. Толковый словарь по аналитической психологии. М.: Когито-Центр, 2008. С. 45.]. Новым поворотом можно считать лишь поиск особых риторических паттернов в политической коммуникации, а также обнаружение их архетипического характера, диктующего или нарушающего создание определенного образа лидера. Однако при этом возникают два взаимосвязанных и достаточно дискуссионных вопроса. Первый из них связан с тем, можем ли мы в принципе говорить о корректном переносе понятия «архетипическое», его бессознательных сущностных характеристик, во вполне сознательную и достаточно управляемую сферу вербальной политической коммуникации. Второй – с тем, правомерно ли соотносить термин «паттерн», чаще всего выводимый исследователями из теории бессознательного и воспринимаемый как поведенческая модель, как особый психологический феномен, – с конкретными риторическими формулировками в речи политика, со словесными шаблонами языка.

На наш взгляд, на оба эти вопроса можно дать положительный ответ. Что касается первого, то еще со времен Э. Кассирера научное сообщество знает: миф, являющийся квинтэссенцией архетипических образов и сюжетов и традиционно трактовавшийся всегда как результат бессознательной деятельности, теперь может еще и создаваться «в соответствии с планом».

Новые политические мифы не возникают спонтанно, они не являются диким плодом необузданного воображения. Напротив, они представляют собой искусственные творения, созданные умелыми и ловкими «мастерами». Нашему ХХ веку – великой эпохе технической цивилизации – суждено было создать и новую технику мифа, поскольку мифы могут создаваться точно так же и в соответствии с теми же правилами, как и любое другое современное оружие, будь то пулеметы или самолеты[126 - Кассирер Э. Техника современных политических мифов. С. 61.].

Точно так же и нарочитая эксплуатация сферы коллективного бессознательного в виде отдельных архетипических образов и мотивов может являться сегодня вполне осознанной технологией политического воздействия – не всегда умелой и эффективной, но всегда несущей в себе потенциальную силу.

Второй вопрос сложнее, но и на него мы ответили бы утвердительно. Рассматривая архетипические паттерны волшебной сказки (именно в данной сфере интересующий нас концепт исследован достаточно полно), М.-Л. Франц констатирует: «Можно сказать, что архетип – это “природная константа” человеческой психики. Он в высшей степени консервативен; более того, он все гда исключает любые примеси, связанные с индивидуальными проблемами»[127 - Франц М.-Л. фон. Архетипические паттерны в волшебных сказках. М., 2007. <http://padaread.com/?book=48962&sub=1&pg=1> (Дата обращения 1.11. 2013).]. Именно поэтому она считает народные сказки тем конечным продуктом, в котором существуют паттерны, хорошо согласующиеся с бессознательным каждого человека, и в запоминающихся героях, сюжетах и мотивах которого лучше всего выражены коллективные бессознательные процессы. Политическая риторика также имеет возможность выражать «коллективное бессознательное» через повторы закодированных идей и смыслов, эксплуатировать определенные образы, сюжеты и мотивы, и один из наиболее логичных путей к этому – использование риторических «узоров», устойчивых вариантов повторяющихся ключевых слов и выражений, создающих семантический рисунок вербального паттерна и в силу своей архетипической узнаваемости оставляющих наилучший след в памяти слушателя…

Продолжая разговор об архетипах в риторике, хотелось бы напомнить, что сама «коллекция» этих образов и идей не является в современной теории чем-то целостным, бесспорным, устоявшимся и единым. Так, родоначальник концепции К. Г. Юнг, рассматривая архетипы как всечеловеческие предрасположенности к восприятию и оцениванию значимых фактов внешнего мира и внутреннего мира личности, выделяет среди множества архетипических конструкций следующий набор их основных вариантов: Анимус, Анима (как мужское и женское начала души), Великая мать, Божественный ребенок, Тень, Трикстер и другие[128 - См.: Юнг К. Г. Архетип и символ.]. Использованные затем в работах многих исследователей, наиболее многовариантный и структурированный вид идеи Юнга стали обретать в конце XX – начале XXI века; так, у Дж. Бибе появляются весьма любопытные с точки зрения политико-коммуникационного анализа архетипы Оппозиционной личности и Демонической личности[129 - Beebe J. Evolving the eight-function model // Australian Psychological Type Review. Vol. 8. No. 1 (March 2006). P. 39–43.], а М. Марк и К. Пирсон существенно расширили и обогатили набор вариантов, добавив и подробно исследовав типы Бунтаря, Славного Малого, Любовника, Творца, Простодушного и других, особенно выделив привлекательные с точки зрения нашей темы типы Правителя и Заботливого[130 - Марк М., Пирсон К. Герой и бунтарь.].

В исследованиях электоральной коммуникации, политического PR-взаимодействия принято считать, что в своих коммуникативных стратегиях (и особенно предвыборных программах) политики чаще и успешнее всего эксплуатируют один-единственный главный архетип – архетип Героя. Соглашаясь, что героические черты архетипа часто «отрабатываются» и предъявляются политиком публике в различных поведенческих моделях коммуникации (мы писали об этом выше, в первой главе книги), мы не находим, что данный тезис всегда и бесспорно применим к вербальной стороне образа. Посмотрим, например, какие повторяющиеся элементы обнаруживаются в риторике В. Путина. В качестве исходных эмпирических образцов возьмем для начала тексты его ежегодных Посланий Федеральному Собранию. Последовательный анализ всех десяти выступлений, существующих на момент сдачи монографии в издательство (заканчивая текстом 2013 года), позволяет выделить ряд терминов и понятий, рядоположение которых из года в год действительно складывается в некий шаблонный «узор» – не всегда безупречный с точки зрения стилистики, но зато вполне узнаваемый и складывающийся в легко идентифицируемый образ. Речь идет о главном словесном паттерне, о своего рода языковом шаблоне, выражающемся словами «Россия – страна – развитие» (или, в некоторых случаях, «Россия – государство – развитие»), рисунок которого эпизодически дополняется в годы первого президентства Путина лексемами «экономический», «государственный», «власть», а в более поздние периоды – неожиданно всплывающими с высокой частотой понятиями «задача», «гражданин», «общество» или «ребенок» (последнее, в частности, характерно для Послания 2006 года, в преддверии объявленного в России в 2007-м Года ребенка). Характерны и глаголы, употребляемые политиком (особенно заметен этот алгоритм в «ранних» Посланиях, относящихся к 2000–2006 годам): «гармонизировать», «модернизировать», «адаптировать», «нормализовать», «оптимизировать»… Добавим еще, что «орнамент» паттерна как повторяющегося словесного шаблона речи политика выглядел бы неполным без упорно дублируемых в различных своих вариантах лексем «должны» и «нужно»[131 - Хорошее визуальное подтверждение данные наблюдения находят в инфографике РИА Новости. См.: Послания Владимира Путина в тэгах. <http://ria.ru/infograf ka/20121212/914496431.html> (Дата обращения 6.06.2013).].

Для нас важно отметить, что данные словесные повторы создают отдельные «точки напряжения» в текстах Посланий, но не связывают их воедино, не являются элементами единой структуры каждого из них и не создают в них никакого нарратива. Если поведенческие модели коммуникации политика позволяют «проявлять» в них те или иные скрытые сюжетные мотивы, о которых подробно шла речь в предыдущей главе, то риторика официальных Посланий лидера представляет собой достаточно «рваный» дискурс, лишь точечно отражающий комплекс отдельных идеологем и политических постулатов. На эту особенность жанра Послания Президента РФ обращают внимание и другие авторы; так, В. С. Мартьянов, посвятивший первым Посланиям В. Путина отдельное исследование, справедливо замечает:

…риторическое пространство посланий представляет собой «лоскутное одеяло», ряд почти не связанных между собой проблемных тем и задач. Президент лишь расставляет контекстуальные смысловые акценты в наиболее актуальных «здесь и сейчас» проблемных и приоритетных областях российской политики и общества. При этом послания скорее следуют тематике сложившейся информационной повестки дня, нежели претендуют на ее формирование[132 - Мартьянов В. С. Идеология В. В. Путина: концептуализация посланий президента РФ // Политэкс. Политическая экспертиза. <http://www.politex.info/content/view/322> (Дата обращения 12.01.2014).].

Однако отсутствие мифологического или любого иного нарратива не означает, что в политической риторике не проявляются скрытые архетипические черты как некая «природная константа» (вспомним определение М.-Л. Франц) личности лидера. Правда, образ, вырисовывающийся при наложении упомянутой выше словесной матрицы на общий коммуникативный абрис В. Путина, ничего общего не имеет с архетипом Героя – как бы ни шло это вразрез с привычным подходом теорий Паблик Рилейшнз. Формирующаяся посредством названных лингвистических паттернов политико-коммуникативная модель отвечает, на наш взгляд, мотивации жесткого структурирования мира и лежит, скорее, в семантической плоскости поисков устойчивости и стабильности, нежели «победы над Драконом». Не случайно исследователи Ф. Хилл и К. Гэдди, анализируя компоненты политического образа российского президента, отмечают прежде всего его «государственническую составляющую», предполагающую твердую уверенность в том, что интересы государства превыше всего и деятельность любого человека должна быть подчинена интересам его страны[133 - См.: Hill F., Gaddy C. G. Mr. Putin: Operative in the Kremlin. Brookings Institution Press, 2013.].

Можно сказать, что типаж, опирающийся на риторический паттерн, образуемый рассмотренными нами понятиями, лучше всего соотносится с архетипом Правителя, хорошо сформулированным М. Марк и К. Пирсон:

Правитель стремится «контролировать ситуации», особенно если они начинают ускользать из рук. Задача Правителя – сделать жизнь максимально предсказуемой и стабильной. Он недвусмысленно заявляет: «У меня все под контролем». Расценивая все человеческие ситуации как исходно нестабильные, Правители вместо них вырабатывают процедуры, политику, обычаи и привычки, которые должны способствовать порядку и предсказуемости[134 - Марк М., Пирсон К. Герой и бунтарь. С. 193–194.].

К тому же это человек «с командной, авторитарной манерой поведения» (отсюда все эти «должны» и «нужно»), главная его стратегия – осуществление руководства, а главный страх – «быть свергнутым»…[135 - Марк М., Пирсон К. Герой и бунтарь. С. 227.]

Сходные риторические закономерности обнаруживаются и при анализе предвыборных выступлений и программ Путина. Заметим, что к конструированию таких выступлений специалисты по политической коммуникации подходят особенно тщательно. Существует даже термин «коммуникативный заряд предвыборных обещаний», фиксирующий важную роль в таком выступлении определенных гарантий на будущее.

Путь к власти усыпан благими намерениями и привлекательными обещаниями кандидата на выборную должность. Чем звучнее, сенсационнее обещание, тем больше шансов, что оно будет услышано… Чаще всего кандидат, нарисовав мрачную картину действительности, обещает изменить все к лучшему. И нет такого избирателя, который бы не считал, что заслуживает лучшей жизни, чем жил до сих пор. На этом его обычно и «ловят». Это тот коммуникационный крючок, который обычно надолго удерживает внимание избирателя[136 - Зверинцев А. Б. Коммуникационный менеджмент. Рабочая книга менеджера PR. СПб.: Союз, 1997. С. 189.].

Присутствуют ли «громкие обещания» в обозначенном жанре выступлений интересующего нас политика, и если да – то в какой словесной форме они выражены? Особенностью риторики данного лидера является постепенный отказ от выраженных в речи напрямую, но довольно «размытых» обязательств в пользу конкретных целевых и ценностных модальных установок. М. И. Богачёв, проводивший сравнительный контент-анализ предвыборных выступлений В. Путина 2000 и 2012 годов, отмечает:

Если в 2000 г. Путин обещал выполнить достаточно абстрактные действия – улучшить положение страны на международной арене, вернуть народу утраченную гордость и достоинство, сделать Россию великой державой, поднять уровень жизни и прочие трудно осязаемые вещи, то в 2012 г. автор оперировал более приземленными задачами социального характера: поднять пенсии, увеличить заработную плату, поддерживать контакты с традиционными для России религиями и т. п.[137 - См.: Богачёв М. И. От популизма к конкретике: результаты контент-анализа предвыборных программ В. В. Путина 2000 и 2012 годов // Бизнес. Общество. Власть. 2012. № 12. <http://www.hse.ru/mag/27364712/2012-12/71240930.html> (Дата обращения 12.01.2014).]

Этот же автор обращает внимание на наличие в обращениях такого рода особых лексических характеристик, создающих образ лидера, «радеющего за Родину» (они описывают «эксклюзивное место России в мире, ее превосходство и мессианскую роль, кольцо врагов вокруг страны, необходимость в жестком контроле и централизации»[138 - См.: Богачёв М. И. От популизма к конкретике: результаты контент-анализа предвыборных программ В. В. Путина 2000 и 2012 годов // Бизнес. Общество. Власть. 2012. № 12. <http://www.hse.ru/mag/27364712/2012-12/71240930.html> (Дата обращения 12.01.2014).]).

Отметим, что выделенные этим исследователем единицы анализа снова хорошо сопрягаются с уже упомянутым архетипом Правителя. Скажем, цели, поставленные (тогда еще) кандидатом в президенты, – это, в частности, централизация, инвентаризация, учет, законность, (сильное) государство, контроль, защита, помощь слабым, социальное государство. Государственные ценности – суверенитет, (великая) держава, (национальное) достоинство, дисциплина, закон, демократия, сила, контроль. Исследователь выделяет также в текстах лексические характеристики, указывающие на «Превосходство: Эффективное, сильное государство; национальное достоинство; великая держава» и «Обязанность: Жесткий контроль; твердые правила; служебная дисциплина». Иными словами, государство и держава неизменно связываются в мышлении данного политического лидера с понятиями контроля, дисциплины, силы, централизации и твердых правил. Кстати, любопытнейшим образом сходные паттерны реализуются потом и в тех выступлениях Путина, которые носят несколько «частный» тематический характер; например, на встрече с молодыми учеными и преподавателями истории в ноябре 2014 года в его речи, помимо выражения «русское государство», то и дело мелькали слова «важно», «полезно», «объективно», «эффективно», «задача»… С точки зрения настоящего Правителя, под контроль должна быть поставлена даже сама историческая наука: «задача заключается в том, чтобы убедить подавляющее большинство граждан страны в правильности, в объективности наших подходов и презентовать этот результат вашей работы обществу. Выиграть умы, побудить людей самих занять активную позицию на основе тех знаний, которые вы презентуете в качестве объективных»[139 - См.: Встреча с молодыми учеными и преподавателями истории. <http://kremlin.ru/news/46951> (Дата обращения 8.11.2014).].

Таким образом, можно отметить как в предвыборных, так и в текущих, локальных выступлениях В. Путина тот же смысловой «рисунок», те же повторяющиеся «связки» ключевых слов, которые мы видели в Посланиях президента и обозначили как риторические паттерны. При этом характерно, что и другие эксперты, анализируя публичные выступления этого политика, по времени относящиеся к предвыборному периоду, отмечают специфические особенности речи, говорящие о том, что лидер играет «одну из своих ролей – отца нации, национального лидера, размышляющего вслух… Путин продолжает игнорировать то, что не вписывается в его модель мира. Пока он уверен в своем превосходстве»[140 - Потсар А. Риторика Путина: снисходительно и аккуратно // Ведомости. 2011. 19 дек. <http://www.vedomosti.ru/newspaper/article/273083> (Дата обращения 25.12.2013).].

Интересные закономерности прослеживаются и в чуть менее официальных, но столь же ритуализированных по форме новогодних президентских обращениях. Насчитывающие немалую традицию в нашей стране и достаточно сильно отличающиеся по стилю и антуражу (выступления Л. Брежнева, например, больше напоминали по содержанию годовой отчет, чем праздничное поздравление, а Б. Ельцин первым начал поздравлять россиян с бокалом шампанского в руке), эти политико-коммуникативные обращения в устах В. Путина также претерпевают изменения по мере его пребывания у власти. Так, поздравление с наступающим 2013 годом было достаточно традиционным по дискурсу и хорошо соотносилось с привычной риторической стратегией этого политика; мы обнаруживаем в нем все тот же лингвистический паттерн «Россия – страна – развитие», который видели в Посланиях президента. Но в этот раз он активно дополняется понятием «Родина», «народ» и лексемами «мы», «сами», «общие», «вместе». Поблагодарив за доверие и говоря о том, что «мы сможем уверенно идти вперед», «строить сильное, успешное государство» и т. д., политик заходит в своей риторике дальше обычных коммуникативных обещаний и словно пытается взять под контроль планирования еще и частную жизнь граждан: «…сами станем немного лучше. Станем более чуткими и милосердными, щедрыми и заботливыми к своим близким, своим детям и родителям, к друзьям, коллегам». Это проявление все того же архетипа Правителя, который «все контролирует и за все отвечает», а также постоянно апеллирует к модели «идеального поведения в нашем обществе»[141 - См.: Марк М., Пирсон К. Герой и бунтарь. С. 231, 235.].

Однако уже в этом обращении становится заметной новая специфическая особенность риторики российского президента, которая с еще большей силой проявилась в следующем по времени новогоднем обращении 2013 года. Заметим, что выступление-2013 вообще оказалось достаточно экстраординарным для устоявшейся политико-коммуникативной традиции. Во-первых, оно прозвучало перед жителями разных регионов нашей страны в двух вариантах (хотя пресс-секретарь президента Д. Песков и назвал появление в эфире версии без упоминания волгоградских терактов «технической недоработкой»[142 - Путин, нарушив традицию, выступил с двумя новогодними обращениями // РИА Новости. <http://ria.ru/ny2014/20131231/987521209.html> (Дата обращения 2.01.2014).]). Во-вторых, эти варианты отличались не просто незначительными деталями, а новыми и важными тематическими акцентами: помимо проблемы борьбы с террористами, это добавление к олимпийской тематике упоминания о Параолимпиаде и некоторые другие. Наконец, в-третьих, президент впервые поздравил жителей страны с Новым годом не из столицы, а из Хабаровска, куда «внезапно» прилетел 31 декабря. К слову, последний из упомянутых факторов не стоит недооценивать: формирование определенного пространства политико-коммуникативного акта, нюансы смыслов, возникающие в зависимости от того, видим ли мы президента на фоне кремлевской стены или же на приеме, устроенном в честь участников и ликвидаторов летнего наводнения на Дальнем Востоке, – играют немалую роль в создании общего образа лидера. Политическими психологами давно доказано, что есть разница в восприятии главы государства, держащего речь, допустим, в своем кабинете, и того же лидера, показанного телевидением на фоне «картинки» (прямо скажем, не совсем удачной), изображающей нечто вроде «очереди» на хабаровском приеме – даже если содержание речи совершенно одинаково. Возникнув в теории относительно недавно, употребляемый в разных контекстах (от метафорического до методологического), в самом общем смысле термин «политическое пространство» подразумевает «сферу жизнедеятельности, фактически втянутую в реально идущие политические процессы»[143 - Время в политике, социально-политических и психологических процессах // Политическая психология: Учебное пособие для вузов. М.; Екатеринбург: Академический проект, 2001. С. 77.]. Формируя вместе с политическим временем неповторимую, в каждом конкретном случае особую модель хронотопа политико-коммуникативного акта, политическое пространство помогает инициатору политической коммуникации либо, напротив, затрудняет для него достижение главной цели[144 - См. об этом подробнее: Шомова С. А. Политические шахматы. Паблик Рилейшнз как интеллектуальная игра.]. Именно поэтому, хотя в данном случае этот нюанс не является предметом нашего специального изучения, не упомянуть о важности такой детали было бы непростительно.

Вернемся к стилистической особенности данных текстов, упомянутой выше: речь идет о появившемся в риторике В. Путина (и особенно сильно заметном в новогоднем поздравлении 2013 года) стремлении дублировать сказанное с помощью синонимов, о настойчивом повторении одной и той же мысли за счет прагматически-избыточного (снова напрашивается определение «паттернизированного», как оно употребляется в коммуникативистике[145 - См. об этом подробнее: Сучкова Г. М. Прагматические аспекты речевого взаимодействия. Паттерны коммуникации // Вестник Челябинского государственного университета. Филология, искусствоведение. 2008. Вып. 27. № 36.]) предъявления смыслов. Это не значит, что принципиально поменялся основной архетипический паттерн речи; мы опять-таки обнаруживаем в тексте уже знакомую, хотя и чуть измененную связку «Страна – Россия – движение вперед» (последнее словосочетание заменило термин «развитие»). Но более всего риторический образ политика складывается благодаря повторяющимся лингвистическим конструкциям, представляющим собой пару близких по смыслу терминов, чаще всего объединенных союзом «и». Вот только некоторые из них: «теплых, сердечных», «единой и сплоченной», «с честью и достоинством», «милосердие и бескорыстная щедрость», «восстановим и построим», «с надеждой и мечтами», «удачу и успех», «успешной и процветающей», «чувства и устремления», «планы и замыслы», «понимание и помощь», «любовь и заботу», «здоровья и счастья», «согласие и благополучие»… Этих однотипных конструкций так много, их удельный вес в общей «ткани» выступления настолько велик, что вряд ли подобный риторический прием можно считать случайностью. В предыдущем году их было меньше, но, тем не менее, и там отмечались «доверие и поддержка», «родными и близкими», «работе и учебе», «творчестве и созидании», «чуткими и милосердными», «щедрыми и заботливыми», «энергии и труда», «единства и ответственности» и т. д.

Конечно, большинство из этих конструкций безнадежно шаблонны: родные и близкие, честь и достоинство, работа и учеба, здоровье и счастье… Но, несмотря на такую шаблонность (а может быть, и благодаря ей), они формируют в речи политика определенные лейтмотивы смыслов и, за счет многочисленных повторов, как нерадивому ученику, «вдалбливают» эти лейтмотивы реципиенту коммуникативного послания. На наш взгляд, подобные семантические ряды не только служат целям упрощения и редукции содержания политической речи, на которые часто делается ставка в общении с массовой аудиторией, не только способствуют суггестивному воздействию на слушателя, но и лишний раз отсылают нас к образу Правителя в его ипостаси заботливого отца, пекущегося о том, чтобы «дети» как можно лучше усвоили урок. Приведем здесь сравнение В. З. Демьянкова, считающего, что политический дискурс (и дискурс опосредующих его СМИ) – это «нечто вроде закусочной Макдональдса: такой дискурс должен легко перевариваться и быстро производить свой эффект (“усваиваться”, как и любой фастфуд), позволяя по возможности незаметно манипулировать сознанием аудитории»[146 - Демьянков В. З. Интерпретация политического дискурса в СМИ // Язык СМИ как объект междисциплинарного исследования. М.: Изд-во МГУ, 2003. С. 116.]. И в этом смысле упрощенная, банальная лексика политической речи действительно может способствовать более успешному «ментальному усвоению» публикой, особенно неискушенной, установок и идей политика.

Разумеется, мы крайне далеки от наивной и прямолинейной мысли, что в коммуникативных приемах каждого конкретного политика (в данном случае – В. Путина) всегда отрабатывается один и тот же архетипический образ, повторяется всегда идентичная коммуникативная идея. Напротив, мы убеждены, что проблема недостаточной эффективности политической коммуникации, ощущения фальши и диссонанса, зачастую возникающие у электоральной аудитории, продиктованы как раз противоречием, рассогласованностью тех многочисленных архетипических моделей, которые формируются вербальными, визуальными, поведенческими и иными стратегиями лидера. Скажем, коммуникативный абрис того же В. Путина довольно часто отсылает нас скорее к архетипу верховного Божества, а иногда – к символическому образу Мага и Волшебника, которые, словно фокусник из шляпы, добывают чудеса, воплощают надежды, исполняют мечты. И тогда в ходе «прямых линий» (еще один характерный, нуждающийся в особом исследовании жанр политической риторики), по мановению руки президента, пенсионерке и фронтовичке вдруг повышают пенсию на 700 рублей, а девочка Катя получает щенка от собаки лидера. Или возьмем хотя бы абсолютно неожиданное заявление политика о помиловании М. Ходорковского, прозвучавшее после прямой трансляции «большой» пресс-конференции декабря 2013 года; возникновение «архетипически-магических» ассоциаций в тот момент вполне поддерживалось комментариями экспертов в духе следующего: «Это просто чудо! Невозможно чуду дать экспертную оценку, как невозможно комментировать решения небесной канцелярии»…[147 - Представители Ходорковского не комментируют информацию о помиловании // Метро. 2013. 19 дек. <http://www.metronews.ru/novosti/predstaviteli-hodorkovskogo-nekommentirujut-informaciju-o-pomilovanii/Tpomls-QPNiiru7Q6ZWs> (Дата обращения 20.12.2013).] Такие ситуации напоминают нам о том, что, по мнению многих исследователей вопроса, ведущая пусковая «пружина» политической власти, секрет харизмы современного лидера заключаются зачастую в том, что «настоящий властитель – колдун, потому что он способен мистифицировать действительность, зачаровывать героев, скрывая все механизмы “чуда власти” и оставляя на поверхности лишь то, что может увлечь, заинтересовать и соблазнить… Главный атрибут власти – колдовство!»[148 - Захаров А. В. Народные образы власти // Полис. 1998. № 1. <http://www.inpsycho.ru/student/biblioteka/stati-prepodavatelej/narodnye-obrazy-vlasti.html> (Дата обращения 15.07.2014).].

И все-таки как семиотический знак, как символический культурный код, В. Путин чаще всего, с нашей точки зрения, воплощает собой все-таки архетип Правителя, в который хорошо укладываются лингвистические паттерны его речевого поведения. Согласимся, что нарисованный в проанализированных речевых примерах образ в целом достаточно хорошо отвечает общей стратегической модели коммуникации В. Путина. В то же время нельзя не признать, что Послания Федеральному Собранию, предвыборные выступления или заранее записанные новогодние поздравления – особый жанр; личный вклад политика в их создание весьма невелик. Можно ли по ключевым словам подобных риторических текстов судить о подлинных намерениях и ценностях политика, о его личностных особенностях и глубинных устремлениях? На наш взгляд, такой выбор риторических образцов для первичного анализа вполне оправдан. С помощью политических технологов, специалистов по спичрайтингу (и, конечно, не без участия будущего главного коммуникатора) в них намеренно используются приемы и технологии, посредством которых затем будут сформированы определенные компоненты политического образа, а самому лидеру приданы те или иные имиджевые характеристики; здесь есть целевая установка на конструирование определенных социальных смыслов, которые, по замыслу коммуникативного акта, должны «работать» на спикера. При этом всегда любопытно сравнить, что планировалось «на входе» и что получилось «на выходе»; в частности, на наш взгляд, риторический образ того же Путина, конечно, заведомо и изначально создается именно таким, чтобы апеллировать к представлениям публики о «сильной руке», но все же вряд ли с самого начала ему «рисуют» черты столь авторитарного Правителя, каким он выглядит в результате… И все-таки, конечно, более ценными для выводов о подлинных интенциях и проявлениях истинного «бессознательного Я» политического лидера следует считать его спонтанные высказывания, неожиданные «проговорки», вынужденные ответы на «острые» вопросы в ходе интервью или встреч с публикой. Мы вернемся к этой грани риторики В. Путина позже, а пока хотелось бы сравнить его официальный дискурс с вербальными стратегиями иных политиков, используемыми ими в сходных ситуациях.

Логично было бы предположить, что сходные паттерны, обозначающие апелляцию к архетипу Правителя, должны отличать и выступления других российских лидеров – скажем, Б. Ельцина или Д. Медведева в пору их нахождения у власти. Сходные политические ситуации чаще всего порождают сходные модели речевого поведения. Однако это не так. Президентская риторика сама по себе – особый жанр; согласно мнению Р. Блакара, справедливо считавшего язык инструментом социальной власти, тот, кому принадлежит наивысшее положение в обществе, может в любой момент самостоятельно решать, какой лингвистический механизм наиболее полезен, а также определять не только выбор слов и выражений, но словотворчество (создание неологизмов, например), и выбор грамматических форм, и иные «правила языковой игры»[149 - См. об этом: Блакар Р. М. Язык как инструмент социальной власти // Язык и моделирование социального взаимодействия. М.: Прогресс, 1987. С. 88–125.]. Тем не менее Д. Медведев, например, не слишком активно пользуется языком как «правом на индивидуализированную речь»; его достаточно скромные ораторские возможности, как и стремление следовать риторическим шаблонам, не раз отмечались аналитиками, хотя с годами в плане коммуникативного мастерства у этого политика и можно диагностировать определенный прогресс.

Интересно, что специалисты по политической лингвистике, с таким вдохновением подсчитывающие ключевые слова в дискурсе Путина, затрудняются в определении ведущих тем риторики Дмитрия Медведева, выделяя скорее «универсальные», общие с другими лидерами темы его словаря[150 - См., например: Олейник А. Президент говорит. <http://www.gazeta.ru/comments/2013/12/13_a_5801733.shtml> (Дата обращения 18.12.2013).] или «ведущие функции» его речи (к которым в первую очередь относят императивную и информирующую). Более того, в речи данного лидера усматриваются намерения адресанта «минимизировать свою ответственность за счет использования общих фраз, приведения неопределенных данных, отсутствия структурированности текста»[151 - Стексова Т. И. «Послание президента» как жанр политической коммуникации // Политическая лингвистика. 2012. № 3. С. 62. <http://journals.uspu.ru/attachments/article/203/%D0%9F%D0%BE%D0%BB%D0%B8%D1%82%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D 0%BA%D0%B0%D1%8F%20%D0%BB%D0%B8%D0%BD%D0%B3%D0%B2%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%B8%D0%BA%D0%B0_2012_3(41)_%D1%81%D1%82.%2007.pdf> (Дата обращения 18.12.2013).].

Нам все же представляется, что, несмотря на действительное отсутствие ярко выраженного индивидуального стиля речи Д. Медведева, устойчивые паттерны в ней обнаружить можно. Исходя из частотности упоминаний в речи определенных слов и словосочетаний, это прежде всего шаблоны, создаваемые лексемами «должны – необходимо – нужно». В первые годы власти весьма популярными у политика были выражения бюрократического тезауруса: «решение», «мероприятие», «соответствующие»… При том что данный лидер не прочь затронуть в публичной речи философский концепт свободы, языковые конструкции, возводимые вокруг него, достаточно «законопослушны»: от простого повторения самого термина в обрамлении различных прилагательных («Речь идет о свободе во всех ее проявлениях: о личной свободе, об экономической свободе, наконец, о свободе самовыражения» – 2008 год) до очевидных трюизмов («Свобода лучше, чем несвобода» – в очередной раз в 2012 году), к тому же достаточно спорных, если вспомнить о существовании моральных запретов, полная свобода от которых сомнительна и рискованна. В последние годы президентства, что вполне объяснимо пристрастием Д. Медведева к технологическому реформированию страны, в частности, к теме Сколкова, в речи политика появился еще один устойчивый лингвистический паттерн: «модернизация— инновации – технологии».