Путешествие улитки и другие рассказы

скачать книгу бесплатно

Что за досада: у Хэма сломалась машина. Вроде бы ничего катастрофического, но как-то выбило из колеи. К хорошему привыкаешь быстро, и свобода от общественного транспорта казалась Хэму жизненной нормой. Однако ничего не поделаешь, придется недельку поездить на трамвае, вспомнить молодость.

Хэм шел к остановке в не предназначенном для долгих пеших переходов легком итальянском пальто, поеживаясь от осеннего холода и припоминая забытые ощущения, а рядом с ним бежали, спотыкаясь и второпях толкая друг друга, блеклые сухие листья липы и вяза. И только какой-то случайно затесавшийся в их компанию большой ярко-золотой лист клена, нелепо переваливаясь с боку на бок, никак не мог ни поспеть за ними в их странной суете, ни, оторвавшись от земли, взлететь вместе с ветром… Трамвай, холодно и прозрачно бренча, поравнялся с Хэмом, и он, неожиданно для себя самого, припустил к остановке бегом, размахивая дипломатом.

* * *

Он узнал ее почти сразу.

Немолодая женщина сидела напротив него, через площадку, метрах в трех, и они практически были вынуждены смотреть друг на друга. Такая ситуация в транспорте всегда напрягала Хэма, поэтому он хотел сразу же закрыть глаза, сделав вид, что дремлет, но в последнюю секунду зацепился взглядом за выражение ее лица – не черты, а именно выражение. Оно показалось ему необычным и одновременно знакомым. Из давней, давней жизни. Хэм вгляделся – и неожиданно почувствовал себя подростком, идущим в школу с одной мыслью: он снова увидит Ее. Вспомнил свои старые фотографии, сложенные в коробку из-под ботинок фабрики «Скороход» и засунутые на антресоли. Фотографии, на которых остались та странная, нереальная осень и она – Светлана Евгеньевна, «Светочка»…

Как давно Хэм не брал в руки эту коробку – единственное, что могло бы ему напомнить о школьных годах, о себе самом – пятнадцатилетнем! Ну еще, наверное, где-то там же на антресолях пылится рюкзак с нашитой на него Хэмом собственноручно пятиконечной звездой – символом группы «Алиса».

Еще в седьмом классе, когда отец подарил ему на день рождения камеру «Зоркий», Хэм всерьез увлекся фотографией. Два года занимался в Доме пионеров. Проявлял пленки и печатал снимки, конечно, сам. Как же здорово было, закрывшись в ванной комнате и на всякий случай вывернув из патрона лампочку, сидеть в таинственном свете красного фонаря и смотреть на то, как в кюветке с проявителем на белом листе бумаги медленно появляется, проступает картинка: пейзаж или лицо… да, лицо. Сначала глаза, потом губы… Это было настоящим чудом.

У Хэма было множество Светланиных фотографий. Он снимал ее со всех сторон, с разным выражением лица, умея застать ее – и не только ее, других людей тоже – незаметно, врасплох, в моменты беззащитности. Он мог подглядеть в человеке то, чего не видят другие: это все признавали.

Сейчас, трясясь в трамвае напротив Светланы, Хэм впервые за много лет пожалел о том, что бросил фотографировать. Почему бросил? Да время такое наступило. Хэм получил техническое образование, а работал менеджером по продажам, как добрая половина его одноклассников… та, которая не уехала в девяностые. Жена дразнит «менеджером по пропажам». Ну, она может себе позволить библиотекарем работать, книжки читать… А ему нужно семью содержать.

Теперь, конечно, появилась цифра, и фотография не потребовала бы от него столько времени и денег. Но, став доступной почти каждому, она утратила для него свою магию. Да и сам он изменился.

Его сыну Андрею сейчас примерно столько же, сколько Хэму было тогда. Увлечения отца Андрей не унаследовал. То есть он фотографирует все подряд на компакт или мобильник, как это делают все его сверстники, – но и только. Вообще Хэму иногда кажется, что люди кругом отдыхают, ходят на свидания, ездят за границу, едят в кафе, купаются в аквапарках только для того, чтобы выложить в социальную сеть ужасающие по качеству и лишенные смысла фотографии. И если они не запечатлеют какой-нибудь момент своей жизни, то его для них как бы и не существует. Запорет фотограф свадебные снимки – приходится играть свадьбу по второму разу. Или разводиться.

Тогда же все было иначе. Он чувствовал себя немножко волшебником. И Светлана тоже говорила, что он замечательно фотографирует.

* * *

А она, похоже, его не узнала. Во всяком случае, виду не подала. Или просто не заметила. Смотрела куда-то сквозь него, сквозь всех вообще и думала о чем-то своем.

Его узнать, конечно, сложно. Сорокалетний мужчина с бородкой, в которой вовсю пробивается седина, не очень-то напоминает долговязого подростка с пухлыми губами и прической «взрыв на макаронной фабрике». Когда в школе его прозвали «Хэм», на американского писателя он, конечно, похож не был. Просто фамилия у него – Ветчинкин, а школа была английская. В обычной дразнили бы Ветчиной или Колбасой. А тут – другая интеллектуальная ниша. А вот теперь, пожалуй, проклюнулось какое-то сходство, поэтому не только для старых, но и для новых друзей он «Хэм», по имени или фамилии его зовут только в официальной ситуации.

Сколько же времени прошло? Лет двадцать пять, пожалуй. Он учился в девятом классе, а Светлана Евгеньевна с четвертого преподавала у них литературу. Хэм сразу выделил ее среди всех учителей, но в тот год… Хотя нет, началось все еще в восьмом, когда Светлана вместе с историком Сергеем Николаевичем, по прозвищу Цезарь (он на уроке одновременно слушал ответы, рисовал рожицы и разгадывал кроссворды), готовила с их классом композицию к какой-то там годовщине восстания декабристов.

А может, еще чуть раньше, на уроке по «свободолюбивой лирике Пушкина».

Хэм на этом уроке, как водится, пребывал в полудрёме. Он хронически не высыпался: школа, фотостудия, музыкалка, тусовки с друзьями. Светлана заметила, что он ее не слушает, и нарочно у него спросила:

– Вот как ты понимаешь эти слова: «Души прекрасные порывы»?

Ну, он часто отвечал наобум, а попадал в точку, так что не смутился и начал объяснять:

– Пушкин считает, что прекрасные порывы нужно душить… Ну призывает, значит… Потому что, если им дать волю, то плохо кончишь. Ну тебя там в Сибирь сошлют, как декабристов…

Лучше не вспоминать, что тогда в классе началось. Светлана решила, что он над ней специально издевается. Обиделась, прямо чуть не заплакала. И вот в этот момент он как-то по-особенному ее увидел. Что-то в ней было такое – беззащитное и нежное, что его неожиданно пронзило. Ему захотелось извиниться, объяснить, что он просто недослышал и не хотел ее обижать… И Пушкина он уважает, и декабристы молодцы… Но он только сказал:

– А что, неправильно, что ли? Что хорошего в этих самых порывах?

А сама виновата: не нужно спрашивать, если видишь, что человек дремлет!

После этого Хэм, конечно, не ожидал, что она доверит ему выступить в композиции про декабристов, хоть и в роли царя. Но вскоре после этого урока она попросила десять человек остаться, в основном мальчиков – и его тоже, и всем предложила участвовать. За две пятерки. Все согласились: получить у Светочки две пятерки было непросто, тем более что она почему-то не отличников выбрала.

Неизвестно, как они с историком это дело сочиняли, но репетировала с ними чаще Светлана, иногда они вдвоем. И рассказывала, объясняла им все об их героях в основном она. Многое им тогда было сложно понять. Но Светлана говорила так, что невольно заражала других своими чувствами, и было ясно, что эта страничка истории для нее – что-то святое, вроде как идеал жизни. Цезарь – тот все больше рассказывал о каких-то бытовых деталях. Девчонки под его руководством платья шили и для мальчиков эполеты и аксельбанты делали. А она все об этих… о прекрасных порывах.

И в конце концов у них получился не просто спектакль, после которого их в школе узнавали даже старшеклассники, а что-то гораздо большее. Они все немного изменились и как-то больше сдружились, что ли. Все вместе подошли потом к Светлане и сказали, что не нужно им эти пятерки ставить: не для этого играли. Вернее, не играли даже. Жили.

Правда, говорят, Нинуля, завуч по воспитательной, устроила потом Светлане сцену. Насчет того, что дети на спектакле плачут, у них травмируется психика, особенно у исполнителей, потому что они переживают. Но Светлана, конечно, ее проигнорировала.

А в девятом классе она объявила, что будет вести литературный кружок. Почти все, кто в спектакле играл, стали туда ходить. И Хэм тоже. Вот тогда и наступила она, эта осень, которая теперь пылится на антресолях в коробке из-под ботинок фабрики «Скороход».

* * *

По Тринадцатой линии бежали, спотыкаясь и второпях толкая друг друга, блеклые сухие листья, иногда забегая во дворы, даже в тот пустынный двор-колодец, куда смотрело окно Хэма, а один – не то глупый, не то отчаявшийся, – удирая от дворника, выскочил прямо на Средний проспект, но его тут же затолкали кроссовками и вышвырнули обратно – чуть потрепанным и вполне смирившимся.

Хэм, как всегда, опаздывал в школу. Ну он же не виноват, что живет совсем рядом. Очень хотелось спать. Ничего, на литературе у Светочки можно отоспаться. И не думать о том, что… нет, это глупости, бред, фантазии… Он же не фантазер, вовсе не романтик! Мальчик без комплексов и дешевого самолюбия: себе цену он знает, а на окружающих в общем-то плевать.

Вот она на кружке говорила о романтиках, о том, что они не принимают мир таким, каков он есть. Не соглашаются с миром. Господи, боже мой, что значит «не соглашаются»? Как можно не принимать то, что объективно существует, чего никто никогда не изменит и изменить не может? Не соглашаться с ураганом, который сметет тебя с лица земли? Как будто кто-то спрашивает твоего согласия! Глупо и смешно. Если дураков и сволочей в мире в сто раз больше, чем умных и порядочных людей, то что значит «не соглашаться»? Надо просто как-то попытаться приспособиться, найти себе подобных и идти своей дорогой.

Хэм как-то пытался объяснить Светлане, почему он ходит на все концерты Кинчева, хотя у него и записи есть, и знает все наизусть. Просто он там не один. Рядом – люди, тесно, одним целым. И можно вместе ощущать ритм, положив руки на плечи друг другу, и кричать, и петь, и все сердца будут стучать в такт, и теплом разольется кровь по жилам. И не важны нюансы – кто там рядом, что, – те нюансы, что всё губят; вникать не нужно – чтобы не разъединяться. Уж она-то должна бы это понимать, наверное… А она ему в ответ что-то про массовый психоз.

Но ведь соединить может только что-то внешнее. Высшая сила. Ну не то, что в одном человеке, и не то, что в другом, а что-то третье, вне их. И нужно искать это третье, а не проламываться в другого человека со своим «я».

Впрочем, долго рассуждать и философствовать Хэму лениво. А вот выкрасить волосы в зеленый цвет или заложить под школу побольше динамита и рвануть – иногда хочется. Потому что, в общем-то, какое Нинуле дело до его прически и до покроя брюк? Ну на коленке у него карман, в конце концов, это дело привычки. Он лично в обсуждении ее туалетов участия не принимает. И не хочет он в комсомол вступать, вот ведь пристала… Главное, логика такая замечательная: ты плохой, потому что не вступаешь в комсомол, давай, скорее вступай. Зачем же я вам такой плохой там нужен?

Ну, предположим, достигнем мы все полной гармонии: все в синих костюмчиках, у всех карман где положено, галстучек, одеколоном «Чарли» несет, ах, какие мы паиньки, ах, какие мы славно одинаковые… Ну так неужели же вас не затошнит? Скука-то какая, скука-то смертная!

Только вот беда – Хэм это давно понял и поэтому обошелся без серег, унитазных цепочек и других более серьезных атрибутов свободомыслия: как только выбьешься из-под одной гребенки, так как раз под другую и попадешь. Глядь: все с зелеными волосами, у всех в носу серьга, на коленке карман. На миллион во фраках – миллион без штанов. И что? А где я? Я где?

Светлана говорит, что главное не в одежде, не в каких-то атрибутах, а в том, что внутри. Но как же тогда узнать своих?

На крыльце они с ней, конечно, столкнулись. Он вежливо пропустил даму вперед, уступая ей честь открыть тяжелую дверь, и только потом сообразил, что не до конца овладел правилами этикета.

Накануне было воскресенье, и Хэм целый день провел в Павловске с фотоаппаратом. Он шел по листве, шел и шуршал, вбирая в себя осенний воздух и глотая его легко и счастливо. Так можно было идти целый век и думать, что сможешь так целый век жить: «Здравствуйте, Светлана Евгеньевна!» – «Здравствуй, Саша!» Так – целый век. И жизнь будет ясна и прозрачна, как этот воздух с запахом подмороженных прелых листьев.

Навстречу Хэму прошла девушка в кленовом венке. На лице ее лежал тусклый осенний свет. Мальчик лет четырех хватал руками охапки листьев и подбрасывал их вверх. Они падали, ярко и бесполезно взметнувшись, и чёрный карликовый пудель, подпрыгивая, пытался поймать их на лету.

Фотографии у Хэма получились какими-то нереальными, сказочными. Словно бы в них, где-то в невидимом слое, проступило что-то такое, чего не было в кадре. Он печатал их до полуночи. Ему казалось: еще немного, и он что-то поймет. Про себя, про нее, про жизнь…

А теперь он хотел спать. Но отоспаться на уроке не получилось. Была письменная работа. Ну конечно, первым уроком в понедельник – лучше не придумаешь. Светлана стояла у окна и рассеянно смотрела на клён, одиноко растущий на маленьком живом островке посреди заасфальтированного школьного двора. Она часто так стояла и смотрела в окно. Как будто ждала чего-то или кого-то. И не видела, что Митрофанов списывает.

Нужно было написать анализ стихотворения Фета или Тютчева, на выбор. Честно говоря, Хэм плохо понимал, что это значит. Вот анализ мочи – это он знал. А стихотворения… Он, конечно, Светлане такого бы не сказал, хотя в восьмом классе часто донимал ее всякими гадостями. Ему тогда казалось, что в нем как будто бы два человека живут. Один вполне приличный, а другой – такое г…! И, когда приличный что-то чувствует, нравится ему что-то, второго так и тянет за язык посмеяться. Но к девятому классу он немного повзрослел и научился сдерживаться.

Нужно все-таки написать… про это стихотворение. Лучше Фета, конечно. Там про природу, без философии.

«”Ель рукавом мне тропинку завесила”… Очень хочется сейчас переписать стихотворение целиком. Почему? Не знаю, просто иногда ты сам говоришь эти слова, но, конечно, не так, как Фет. Когда читаешь это стихотворение, хочется плакать: почему ты сам так сказать не можешь? И в этом смысл. А получается это потому, что все мысли, чувства и побуждения сняты прямо с души и даже не обдуманы. Сняты и отданы нам. Залпом, без остановки. Простые слова, только сразу с души. Потому-то и кажется, что все свое. Потому-то и волнуешься ты, как в лесу. Музыка есть, но не от искусства, а музыка души: тревожный шум ветра, еле слышное щелканье птиц, шепот травы, шуршание иголок под ногой. Все это и есть непревзойденная музыка леса. А любовь – это как небо над лесом. Солнце (не закат, а восход), серо-белые облака, зачем-то бегущие по небу. Вот что такое это стихотворение. Я писал долго и путано, а Фет мало и все близко».

Хэм закончил писать и подал яростно почерканный листочек:

– Я не буду переписывать начисто, ладно?

И улегся на парту досыпать.

А после школы догнал Светлану по дороге к своему дому.

– Светлана Евгеньевна, кружок в пятницу будет?

Спросил, просто чтобы что-нибудь сказать.

– Да. Тебя что, в октябрята приняли на старости лет? – спросила она, посмотрев на октябрятскую звездочку на его пиджаке.

– Да нет… Так я приду.

Хэм поправил на спине самодельный рюкзак с нашитой на него кривой пятиконечной звездой, чтобы она обратила внимание.

Возле его дома они попрощались, и Светлана пошла дальше, через сквер, к остановке трамвая. Хэм смотрел ей вслед – долго. «Светлана!» – тихо позвал он. Она не обернулась. «Светлана», – тихо повторил он одними губами беззвучно. Ветер неожиданно ударил ей в спину, взметнул волосы, вуаль на шляпке… С маленького клена в сквере дождем хлынули на землю багряные листья, похожие на изорванные сердца. И горький запах опавшей листвы томил, как фетовские строчки.

Эх, больше трояка не поставит, наверное…

* * *

А потом наступила зима. Она была такой же необычной, нереальной, как осень. Снежной, странной, страшной.

Их было человек десять на кружке. Они собирались по пятницам возле оплывшей свечки, Светлана читала им стихи, рассказывала; они много говорили – о поэзии, о жизни. И очень любили друг друга. То есть не то чтобы друг друга. Они любили ту общность, которая возникала в эти минуты; но общность эта распадалась в обычной жизни: лица, что ли, при свете свечей были другие, глаза? Хотелось невозможного, хотелось дышать в такт.

Ася Карпова лепила сердечки из стеарина. Скоро стали лепить все. И однажды, сделав каждый по сердечку, подарили Светлане.

– Что же мне с ними делать? – спросила она.

– Сплавьте их все в одно, – предложил Митя Лебедев.

– Так не бывает, – улыбнулась Светлана.

Но сама-то, пожалуй, немножко надеялась на то, что бывает. В ней было что-то не наше, не современное… из старинного романа. Это и манило, и раздражало одновременно. Она жила в каком-то своем мире, как улитка, совершенно не понимая, что он ненастоящий. Не жизнь, а литература. И пыталась потеснить этой литературой тот мир, в котором предстояло существовать ее ученикам. Хэму казалось, что она толкает их к гибели, но ему было сладко от этого, хотя и немного страшно. И он почти готов был отдаться этой метели, этой музыке…

Да, еще была музыка.

Это случилось в зимние каникулы. В тот вечер на кружок пришло всего три человека: Хэм, Митя и Ася. После занятия они спустились вниз и увидели, что актовый зал не заперт, даже дверь полуоткрыта. Оттуда тянуло холодом, но они зачем-то вошли, не зажигая света. Ася поднялась на сцену, к пианино. В гулкой пустоте стукнула крышка, вздрогнули от неожиданности струны. По темному, холодному залу, едва освещенному сквозь заиндевелые окна уличными фонарями, пронесся то ли вздох, то ли шорох, и чуть раньше или чуть позже этого вздоха зазвучала музыка…

Вступление набегало мерной волной так спокойно, так обманчиво просто, чтобы не мешать явлению главного инструмента души – голоса. Его мелодия началась с широкого, открытого «ля», протяжного, словно вздох, и тут же плавной дугой ушла на глубину, в грудь, зазвучала виолончельно и интимно. У Аси был красивый, бархатный голос, странно не сочетавшийся с ее хрупкой фигуркой, и очень широкий диапазон. Она пела на всех школьных концертах, и все прочили ей оперную карьеру. Но в тот вечер это было что-то просто необыкновенное. Через дрогнувшие ноты сомнения пробиралась она к завершению первой фразы, неуравновешенному, балансирующему, влекущему за собой вторую, похожую на первую, но чуть более взволнованную. Голос еще как будто не вошел в полную силу – душа только пробовала себя – и вдруг пронзительно взлетел мольбой и страданием… Завис на высоте и с новым дыханием взлетел еще выше, к головокружительному, прозрачному «си-бемоль» третьей октавы, чтобы потом стечь вниз хрустальным ручейком в спокойные воды аккомпанемента, на которых только порой, как солнечные блики на море, вспыхивали яркие, мучительные фиоритуры. Он звучал спокойно и глубоко, страстью сдержанной и очищенной, без надрыва, вычерчивая в морозном воздухе строгие изгибы то ли признания, то ли жалобы, то ли молитвы.

Хэму неожиданно стало очень хорошо. Хорошо и грустно.

Он стоял, прислонившись к колонне, и видел Светлану возле окна: на нее падал свет фонаря. И как-то они были связаны, музыка и Светлана. Словно какое-то непонятное чудо происходило, так что ни страха, ни сомнения – как натянутые крепко нити, – и только неразрешимость и непонятность желания… чего? Чего она хотела от него, эта музыка, и чего так жгуче, так безысходно хотелось ему? И отчего дрожали не повинующиеся ему губы?

Хэм отвернулся, чтобы не смотреть на нее. Ему казалось, что они и так близко, слишком близко, но мгновение это – счастливое и безысходное – сейчас кончится, оборвется в последних гармонических вздохах, и больше уже никогда…

Он не знал, что это была за мелодия. И не смог бы вспомнить и, может быть, даже не узнал бы, услышь он ее снова. Но он вобрал в себя навсегда зимний вечер, морозный узор на стеклах, темный, холодный зал, и голос Аси, и Светлану возле окна. Что произошло тогда? Казалось бы, ничего. Но, идя за этой музыкой, сливаясь с ней, он почувствовал, что вступил на вершину, вершину ослепительно чистую, где воздух разрежен и трудно дышать, а хочется вдохнуть всеми легкими, и больно щемит сердце от красоты. Можно ли жить на этой вершине, глядя в небо поверх земли, поверх суеты, поверх людей? Но, чувствуя невозможность, как невыносимо хотел он этого в те минуты!

* * *

А после зимы – вот странно! – пришла весна, когда за своим неровным, восторженным дыханием не различить чужого и почти все равно, слышат ли тебя. С треском лопаются почки на деревьях, и лезут клейкие листочки, и сердце, набухшее переизбытком чувств, как почка листом, вдруг разворачивается жаждой жить, существовать, дышать, звучать, вплетаясь в общую вселенскую симфонию. И разве можно изменить ритму своего дыхания, переставить ноты в мелодии, разбить гармонию, не разбив души?

Цвела черемуха, и город пах медвяно и томительно. Загорались каштаны. Золотом обрызганы были акации перед школьным крыльцом. Светлана носила легкие светлые блузки с крылатыми бантами. Все было пронизано солнцем, как ее рыжие волосы. А Хэм чуть ли не каждый день оставался у нее после уроков исправлять двойки по русскому… и тройки… и четверки… Оставался дольше всех, а потом они шли вместе, если, конечно, не встревал Цезарь, и между ними фетовской строкой плыло весеннее марево.

Да, кстати, о Цезаре. Хэм стал замечать, что Светлана как-то слишком часто заходит в кабинет к историку. И пару раз он видел их, выходящими из школы вместе. Неужели у них роман? Но все знали, что Цезарь женат на своей бывшей ученице.

Ребята тоже что-то заметили, стали посмеиваться. Говорили, что Светочка в Цезаря втюрилась и за ним бегает. Хэму не хотелось в это верить. И ничего такого в историке нет, чтобы сходить по нему с ума. Так, видимость одна. Фасон. На самом деле он говорит все не от души, заученно. И кажется, ему не очень-то самому интересно. Митя Лебедев, которого прозвали Паном Профессором за то, что он много читал, носил круглые очки и смешно надувал щеки, пару раз сажал Цезаря в лужу. Просто ловил на ошибках. А тот сразу начинал на стенку лезть, типа: «Не спорь с учителем!»

Но потом Хэм понял, что ребята правы. Однажды он пошел после уроков к Цезарю, хотел исправить двойку. Дверь была неплотно закрыта, и он услышал голос Светланы. Хэм не хотел подслушивать, но до него долетели интонации. Музыка. И все стало сразу же очевидным.

Хэм постоял, не зная, что делать: постучать или уйти. Решил уйти, но в этот момент дверь открылась и Светлана вышла. В слезах, с опрокинутым лицом. Хэм замер:

– Светлана Евгеньевна…

Она растерянно посмотрела на него, но уже ничего не могла поделать ни с лицом, ни со слезами.

Хэм проводил ее в тот день до самого дома. А она, стоя у своего парадного, вдруг положила ему руки на плечи. И поправила шарф. Ласково-ласково. Только все это не ему предназначалось. Не ему, вот беда-то. Другому человеку, который… который одного взгляда, одной мысли ее не стоил!

Что это, Хэм, никак ты ревнуешь? А если так…

Вообще-то Хэм не любил рассуждать о чувствах. На невнимание девочек он не жаловался. На его век мочалок хватит. Он сносно играл на гитаре, не просто там три аккорда: несколько лет проходил в музыкальную школу, недавно только бросил, хоть у него, говорят, абсолютный слух. Поэтому девочки в него влюблялись, на вечеринках он был нарасхват. Да и внешне он был ничего: высокий, видный. И малявки из пятого-шестого класса на него западали, и одноклассницы. Правда, трогало его все это не очень. В смысле души.

Просто приятно было позлить Светочку, погулять у нее на виду с шестиклассницей из ее воспитательского: пусть попсихует за девичью нравственность. А с такой фигуркой, как у этой Ленки, нравственность не убережешь, хоть ноги цепочкой сковывай… С такой девочкой в кайф в кино сходить на «до шестнадцати», на дискотеку, поприжать под лестницей. Но что касается души, то она-то тут при чем? Душа – как птица, стремящаяся взлететь в небо… небо над лесом.