скачать книгу бесплатно
Отсюда следует, что родоначальник куростровских Ломоносовых Артемий жил во второй половине XVI – первой половине XVII века. Возможно, он или его сын Леонтий первым пришёл на Куростров, а откуда пришёл – неизвестно. Неизвестно также имел или не имел прозвище Артемий или Леонтий «Ломаный Нос», от которого Леонтий мог получить фамилию Ломоносов. Вероятность того, что Артемий Ломоносов, пришлый человек с фамилией Ломоносов, а не местный крестьянин Артемий Васильевич Лобцов, также остаётся. По реконструкции московского генеалога А. Н. Нарбута Артемий родился около 1580 года, его сын Леонтий – около 1615-го[33 - Нарбут А. Н. Род и потомки М. В. Ломоносова. Родословные росписи. Вып. 11. М., 2003. С. 5.].
В Переписной книге Архангельска и Холмогор 1710 года впервые звучит фамилия Ломоносов: «На деревне Мишанинской: <д>вор.
Лука Леонтьев сын Ломоносов штидесяти пяти лет, у него жена Матрона пятидесяти восьми лет, сын Иван двенатцати лет, две дочери: Марья пят<н>атцати лет, Татьяна восьми лет, земли верев<ной> тритцать три сажени; у него ж житель на подворьи Василей Дорофеев сын Ломоносов тритцати лет, холост; у него земли тритцать четыре сажени»[34 - Белов М. И. Указ. соч. С. 238.]. В начале XVIII века в деревне Мишанинской было всего пять дворов, один из них принадлежал Ломоносовым.
Крестьяне Ломоносовы, как и многие поморы, занимались сельским хозяйством и морским промыслом. Наиболее известен Лука Леонтьевич Ломоносов (около 1646–1727), опытный мореход и промышленник, он пользовался доверием земляков, в 1701 году избран церковным старостой Куростровского прихода, в 1703 и 1713 годах двинский земский староста (Околопосадской трети Двинского уезда). Его племянник Василий Дорофеевич (1681–1741) рано лишился родителей и до 1720 года жил в доме дяди Луки, куда в 1710 году привёл молодую жену Елену Ивановну Сивкову (1690–1719?), дочь умершего дьякона Николаевских Матигор Ивана Сивкова (? – до 1708) и просвирни Маремьяны (1656 – после 1710). Здесь же, в доме дяди, родился их единственный сын Михаил, будущий академик[35 - Морозов А. Родина Ломоносова. Архангельск, 1975. С. 211–212,432.].
Около 1720 года Василий Дорофеевич отделился от дяди, переехал в собственный дом, куда привёл новую жену Федору Михайловну Узкую (?-1724), дочь крестьянина деревни Гридинская из Троицкого Ухтострова. Родив сына Ивана, о судьбе которого ничего неизвестно, первая мачеха Ломоносова вскоре умерла. Не дождавшись окончания траура, отец женился третий раз на вдове Ирине Семёновне Корельской (?-1732; фамилия по первому мужу неизвестна), дочери экономического крестьянина вотчины Антониево-Сийского монастыря Семёна Корельского (1681 – после 1745) из деревни Осиновый Бор. «Лихая» мачеха Ломоносова умерла через два года после его ухода из дома, родив ему сводную сестру Марию (1732–1807)[36 - Государственный архив Архангельской области. Ф. 1025. Оп. 5. Д. 191. Л. 2 об.; там же. Ф. 1. Оп. 1. Т. 3. Д. 3824. Л. 538 об. – 543.].
В 1727 году Василий Дорофеевич первым из поморов построил «новоманерный» гукор (галиот) «Святой Архангел Михаил», получивший за отличные мореходные качества «улисное» (уличное, домашнее) прозвище «Чайка». Осенью 1740 года он ушёл на промысел в море и не вернулся[37 - Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова/Под ред. А. В. Топчиева, Н. А. Фигуровского и В. Л. Ченакала. Составители: под рук. В. Л. Ченакала, Г. А. Андреева (за 1711–1744 гг.), Г. Е. Павлова (за 1745–1756 гг.) и Н. В. Соколова (за 1757–1765 гг.). М.-Л., 1961. С. 59.].
Михаил Васильевич Ломоносов родился 19 (8) ноября 1711 года в доме Луки Леонтьевича. Его первыми учителями стали мать Елена Ивановна (?), сосед Иван Афанасьевич Шубный (или Шубной) и куростровский дьячок Семён Никитич Сабельников. Учился Ломоносов по книгам, выпрошенным у братьев Дудиных из деревни Луховская: «Арифметике» Л. Магницкого, «Грамматике» М. Смотрицкого и «Псалтыри» С. Полоцкого, ставшими, по образному выражению самого учёного, «вратами его учёности». Затем учёба в Москве в Славяно-греко-латинской академии, в Петербургской академии наук, за границей в Германии (города Марбург и Фрейберг). В великой бедности прошли ранние ученические годы: «…имея один алтын в день жалования… нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку квасу, прочее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил»[38 - Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. В 11 томах. М.-Л., 1950–1959,1983. Т. 10. С. 481–482.].
В Марбурге Ломоносов женился на Елизавете-Христине Цильх (1720–1766), дочери марбургского пивовара, члена Городской думы и церковного старосты реформатской церкви Марбурга Генриха Цильха и Екатерины-Елизаветы (урождённой Зергель)[39 - Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова. С. 35, 42.].
После учёбы в Марбурге у великого Христиана Вольфа (1679–1754) Ломоносова ждали трудные годы знакомства с горным делом во Фрейберге у горного советника Иоганна Фридриха Генкеля (1678–1744), обладавшего непростым характером. Затем скитания по Германии и Голландии в попытках вернуться на родину.
В Россию Ломоносов вернулся в 1741 году и стал адъюнктом Петербургской академии наук, а в 1745-м – профессором химии, академиком. В 1760 году избран иностранным членом Шведской королевской академии наук, в 1763-м – почётным членом Императорской Академии трёх знатнейших художеств, а в 1764 году – Академии наук Болонского института.
Умер от простуды и «ножной болезни» (полиартрита) 4 (15 по новому стилю) апреля 1765 года. Проводить великого учёного вышел почти весь мыслящий Петербург. Похоронен Ломоносов 8 (19) апреля на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. На могиле его другом, бывшим канцлером, графом М. Т. Воронцовым поставлен памятник итальянского (каррарского) мрамора с эпитафией искусствоведа и гравёра академика Я. Я. Штелина[40 - Верёвкин М. И. Жизнь покойного Михаила Васильевича Ломоносова//Полное собрание сочинений Михаила Васильевича Ломоносова с приобщением жизни сочинителя и с прибавлением многих его нигде ещё не напечатанных творений. СПб., 1786. Ч. 1. С. III–XVIII.].
В 1855 году, когда отмечалось 100-летие основания Московского университета, всю Россию облетели ставшие крылатыми некрасовские строки из стихотворения «Школьник»:
Скоро сам узнаешь в школе.
Как архангельский мужик,
По своей и Божьей воле,
Стал разумен и велик…
У Михаила Васильевича и Елизаветы Андреевны было шестеро детей: сын Иван (родился и умер в Марбурге в 1742 году), со смертью которого род Ломоносова пресёкся по мужской линии, дочери Екатерина-Елизавета (1739 – после 1743), Елена (1749–1772), Софья (?-?) и двое неизвестных младенцев.
Потомство Ломоносова пошло от дочери Елены, вышедшей замуж за ученика Ломоносова, библиотекаря Екатерины II Алексея Алексеевича Константинова (1728–1808): Волконские, Орловы, Раевские, графы Ностиц, Толстые, Толстые-Милославские, Шиловы, князья Карловы, Киселёвы, Котляревские, Кочубеи, Уваровы, Яшвиль, герцоги Мекленбургских, принцы Изенбургских и многие другие. Они состояли в родстве с эрцгерцогами Австрийскими из рода Габсбургов, с королями Египта, с потомками светлейшего князя А. Д. Меншикова, полководцев А. В. Суворова и М. И. Кутузова, реформатора П. А. Столыпина. Это дворянская или аристократическая ветвь рода Ломоносовых[41 - Модзалевский Б. Л. Род и потомство Ломоносова//Ломоносовский сборник: 1711–1911. СПб., 1911. С. 331–344.].
Сводная сестра Ломоносова Мария Васильевна родилась в деревне Мишанинской, вскоре потеряла мать. Неизвестно, кто помогал отцу растить девочку. Возможно, Василий Дорофеевич взял для неё няньку или кормилицу. В 1740 году, перед уходом в море, отец распродал имущество: дом и двор с хозяйственными постройками, земельный надел (пашню и покосы). Перед этим отправил восьмилетнюю Машу Ломоносову в матигорскую деревню Осиновый Бор в большую семью тестя, Машиного деда Семёна Корельского. Может быть, он делал это ранее. В 1745 году Семён (отчество неизвестно) был ещё жив, что подтверждает сохранившаяся в областном государственном архиве ревизская сказка[42 - Государственный архив Архангельской области. Ф. 1. Оп. 1. Т. 3. Д. 3824. Л. 538 об. – 543.].
Около 1749 года семнадцатилетнюю сироту сосватали в тех же Николаевских Матигорах за черносошного крестьянина из деревни Хетка (Водниковская) двадцатитрёхлетнего Евсея Фёдоровича Головина (1724/1726-1794). На Курострове, да и в Матигорах, знали о блестящей карьере Михаила Ломоносова, ставшего в 1745 году академиком, поэтому и жениха Маше выбрали из зажиточного и уважаемого в Матигорах рода. Видимо и Михаил Васильевич, почти никогда не имевший излишних средств, помог сестре деньгами, переслав их с постоянно навещавшими его земляками. Все последующие годы Ломоносов проявлял к сводной сестре тёплое дружеское участие, хотя она и была дочерью «лихой» мачехи.
От этого брака у четы Головиных родилось четверо детей: Матрёна (1750–1830), Михаил (1756–1790), Анна (1757–1776) и Пётр (1762–1811). От дочерей и младшего сына Петра пошли многочисленные потомки Марии Васильевны: Головины, Лопаткины, Титовы, Галовы, Третьяковы, Доронины, Самойловы, Ершовы, Тарховы, Быковы, Олоховы, Пекишевы, Архиповы, Матафановы, Спиридоновы – в основном крестьяне, совсем немного мещан, а тем более – купцов[43 - Голубцов Н. Род М. В. Ломоносова и его потомство//Ломоносовский сборник. Архангельск, 1911. С. 30–39; Памятная книжка Архангельской губернии на 1911 год//Ломоносовский сборник. С. 30–40.].
В начале 1760-х маленькая Матрёна была отправлена в Петербург к дяде. В большом доме на Мойке ей было доверено заведовать погребом. В 1765 году Ломоносов вызвал к себе в Петербург своего крестника Михаила и хлопотал о продолжении племянником образования (начальное уже было получено на родине). Двадцать восьмого февраля Ломоносов определил приехавшего племянника на казённое содержание в Академическую гимназию. И 1 марта посетил её, чтобы посмотреть, как устроен в общежитии племянник. На следующий день Ломоносов написал сестре в Матигоры письмо – как оказалось, последнее адресованное ей. Дружеские и тёплые слова брата звучали пророчески: «Государыня моя сестрица, Мария Васильевна, здравствуй на множество лет с мужем и с детьми». Так и оказалось, Мария Васильевна Головина прожила в крестьянстве долгую жизнь, изумляя заезжих путешественников известием, что сестра Ломоносова «всё ещё жива»[44 - Челищев П. И. Путешествие по Северу России в 1791 году: Дневник. СПб., 1886. С. 122–125.].
Любопытна приписка Ломоносова: «Я часто видаюсь здесь с вашим губернатором и просил его по старой своей дружбе, чтобы вас не оставил. В случае нужды или ещё и без нужды можете его превосходительству поклониться, Евсей Фёдорович или ты сама. Жена и дочь вам кланяются»[45 - Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. 10. С. 598–599.].
Упоминаемый в письме генерал-майор Егор Андреевич Головцын, архангелогородский губернатор в 1763–1780 годах. Его «старая дружба» с Ломоносовым не изучена совершенно. Наш первый северный историк Василий Васильевич Крестинин (1729–1795) позднее не очень одобрительно отзывался о правлении Головцына. Любопытна личность Егора Андреевича, ибо Ломоносов предлагает свояку и сестре навещать губернатора «в случае нужды или ещё и без нужды». Трудно представить, как простой крестьянин без нужды, запросто, зайдёт повидать губернатора.
Многое в жизни сестры Ломоносова ещё требует изучения. Вероятно, она была свидетельницей запустения родительского дома. В 1791 году русский путешественник и просветитель П. И. Челищев (1745–1811), посетив Куростров, увидел «лежащее печально» место ломоносовского дома: от проданного в 1740 году Василием Дорофеевичем ровдогорскому крестьянину Ивану Шубному через 51 год ничего не осталось. Земля принадлежала крестьянину Андрею Михайловичу Шубному, двоюродному брату знаменитого скульптора академика Федота Шубина. Он ли или его отец приобрёл усадьбу вместе с ломоносовским архивом – неизвестно. Его внучка Дарья Григорьевна Шубная (1792–1868) вышла в Матигорах за последнего Головина – Ивана Петровича (1787–1823?) и передала в 1860-х годах унаследованный ею ломоносовский хозяйственный архив, вместе с архивом Головиных, этнографу П. С. Ефименко. Ефименко частично опубликовал его в «Архангельских губернских ведомостях». Судьба самого ломоносовского домашнего архива пока не установлена[46 - Ефименко П. Фамильные бумаги Ломоносовых//Архангельские губернские ведомости. 1885. 2,6,9 ноября.].
Достойный преемник дяди, выдающийся русский математик Михаил Евсеевич Головин умер в Петербурге 8 июня 1790 года после длительной болезни, «одинокий, в тяжкой нужде». А зимой следующего года Мария Васильевна прибыла в Петербург навестить дорогие могилы сына и брата, мужественно решившись по примеру старшего брата на трудное путешествие. Тогда же она обратилась с письмом к графу Петру Васильевичу Завадовскому (1739–1812), кабинет-секретарю Екатерины II, возглавлявшему в то время Комиссию об учреждении училищ. Прекрасные слова о брате звучат в первых же строках письма: «Милостивый государь! Бессчастная старуха, не осушавшая глаз своих по брате, украшавшем рода своего отчизну, рыдает ныне по сыне». Двадцать пять лет не осушала слёз о великом патриоте земли русской сестра Ломоносова, называя его украшением Отчизны[47 - Лукина Т. А. Неизвестные документы о сестре Ломоносова М. В. Головиной и его племянниках М. Е. и П. Е. Головиных//Сб. Литературное творчество М. В. Ломоносова. Исследования и материалы АН СССР. М.-Л., 1962. С. 292–299.].
Остаётся без ответа вопрос многих исследователей: почему Ломоносов после ухода в Москву не побывал на родине? Его сестра, если уж дошла до Петербурга, то до родного Курострова, вероятно, добиралась не раз.
Мария Васильевна Головина умерла в доме младшего сына Петра Евсеевича Головина, окружённая внуками и правнуками, в деревне Хетка 25(?) октября 1807 года после долгой болезни в возрасте 75 лет и похоронена 27 октября на приходском Верхнематигорском кладбище, вероятно, рядом с могилой мужа, умершего в 1797 году[48 - Государственный архив Архангельской области. Ф. 29. Оп. 28. Д. 76. Л. 41 об.].
С её смертью род куростровских Ломоносовых угас и по женской линии, оставив немеркнущую память о первом российском академике.
Не стало на Курострове носителей славной фамилии. Но осталось по всему миру потомство Михаила Васильевича Ломоносова и его сводной сестры. Наиболее известны правнуки Ломоносова: братья и сестры Раевские, дети героя Отечественной войны 1812 года генерала Н. Н. Раевского Старшего (участники Отечественной войны 1812 года полковник, камергер Александр и генерал-лейтенант Николай (1801–1843), а также сыновья генерала Н. Н. Раевского Младшего (Николай (1839–1876), полковник, писатель, участник Сербо-черногорско-турецкой войны 1876 года; Михаил (1841–1893), генерал-майор, участник Русско-турецкой войны 1877–1878 годов и освобождения Болгарии от Османского ига), отец и сын Волконские (Михаил Сергеевич (1832–1909), товарищ министра народного просвещения, обер-гофмейтер и член Государственного Совета; Сергей Михайлович (1860–1937), камергер, действительный статский советник, писатель, театральный критик, театровед, путешественник, автор воспоминаний, учитель Марины Цветаевой).
Среди потомства сестры великого учёного выделяются его племянники и их дети: косторезы Лопаткины, мещане и купцы Ершовы.
Таким образом, Ломоносовы – и дворяне, и крестьяне – оставили добрый след в истории Отечества. Однако имя подвижника отечественной науки, просветителя, учёного-энциклопедиста Михаила Васильевича Ломоносова остаётся ярчайшим в истории России.
Н. И. Николаев
Архитектоника мира поступка русского учёного
В биографиях М. В. Ломоносова – в различных интерпретациях, будь то адаптированное для широкого читателя изложение или претендующее на строгую, научно выверенную трактовку фактов исследование, – хотя и с разной степенью очевидности, неизменно ощущается стремление мифологизировать образ учёного. То обстоятельство, что построения реальной биографии М. В. Ломоносова до сих пор осуществляются под заметным воздействием ломоносовского мифа, очевидно и уже обратило на себя внимание многих исследователей его жизни и творчества. Справедливости ради следует отметить, что ни одному из исследователей не удалось в полной мере избежать этого воздействия.
Доктор исторических наук Виктор Маркович Живов (род. 1945) как-то заметил, что ломоносовская биография «воссоздаётся по своего рода агиографическому канону. Как некий святой наделяется врождённым стремлением к праведности, отстраняющей его от бессмыслицы детских игр, так и Ломоносову приписывается некое врождённое просветительство: тяга к учению и литературному труду, восторженное отношение к петровским преобразованиям и рациональная недоверчивость к религиозной догме»[49 - Живов В. Первые русские литературные биографии//Новое литературное обозрение. 1997. № 25. С. 41.]. Таким образом построенный миф, несомненно, возвышает героя, оттеняет значительное, вневременное, придаёт ему очевидную монументальность. Только в случае с М. В. Ломоносовым создаётся ощущение, что он одновременно что-то размывает в этом образе, отвлекает от чего-то чрезвычайно существенного, не позволяет сфокусировать внимание на какой-то очень важной составляющей портрета.
При этом сам миф о Ломоносове при ближайшем рассмотрении оказывается исторически подвижным, изменчивым, конъюнктурным. Наиболее отчётливо это прослеживается в поэтических версиях биографии учёного.
Вот один из наиболее ранних посмертных поэтических откликов. В 1765 году – год смерти Ломоносова – граф Андрей Петрович Шувалов (1744–1789) находился во Франции. Потрясённый известием, он пишет «Оду на смерть Ломоносова» на французском языке, которую позднее преподнесёт Вольтеру. Поэтического перевода этого произведения на русский язык нет, поэтому воспользуемся несколько грубоватым и прямолинейным построчным:
В наших замороженных пустынях,
в наших сырых логовах,
Лишённый любой помощи, без образца
и без руководителя,
Он первым осмелился развивать
прекрасные Искусства,
И глубина Греции
Струилась
В наши счастливые оплоты.
Очевидны основные смысловые акценты оды Шувалова, воссоздающие первоначальные очертания ломоносовского мифа: рождён в окружении «цивилизационной пустоты» и в этой пустоте является единственным источником перерождения, животворящей перспективы. В таком же смысловом ключе решены практически все оценки Ломоносова второй половины XVIII – первой половины XIX века.
Широко известно написанное в эпистолярной форме воспоминание российского общественного деятеля и писателя М. Н. Муравьёва (1757–1807) о посещении им в 1770–1771 годах родины Ломоносова. Доминирующая тональность вынесенных впечатлений – удивление тому, что в таких условиях мог родиться столь «блистательный разум»: «Как! В хижине земледельца, в состоянии, посвященном ежедневному труду, далеко от всех способов просвещения, от искусств, от общества – родится разум, обогащенный всеми дарованиями, всеми способностями, которому суждено открыть поприще письмен в своём обществе?»[50 - Муравьёв М. И. Отрывки из «Трёх писем»//Михайло Ломоносов. Жизнеописание. Избранные труды. Воспоминания современников. Суждения потомков. Стихи и проза о нём/Сост. Г. Е. Павлова, А. С. Орлов. М., 1989. С. 82.]
Ощущение пустоты слышится в «Описании родины Ломоносова» писателя П. И. Челищева (1745–1811), посетившего её через 20 лет после Муравьёва: «Я ездил с городничим и почтмейстером на то место, где родился помянутый Михаила Васильевич Ломоносов, и любопытствовал, не увижу ль каких отменных на нём знаков, но не нашёл ничего…»[51 - Челищев П. И. Описание родины Ломоносова//Михайло Ломоносов. Жизнеописание… С. 87.]
Современник Ломоносова и его противник в академической среде Август Людвиг Шлёцер (1735–1809) писал позднее о нём с нескрываемой иронией: «Михаил Васильевич Ломоносов родился в 1711 году в Холмогорах, которые теперь деревня на острове Двины, а до построения Архангельска были главным пунктом тамошнего конца света»[52 - Шлёцер А. Л. О Ломоносове//Михайло Ломоносов. Жизнеописание… С. 85.]. Эта оценка, по существу, всего лишь иронически заострённая, но совершенно не выпадающая из общего контекста суждений, подчёркивающих пустоту, окружающую при рождении гения. Далее у Шлёцера как бы в подтверждение этой мысли: «Ломоносов был действительный гений, который мог сделать честь всему Северному полюсу и Ледовитому морю и дать новое доказательство тому, что гений не зависит от долготы и широты»[53 - Там же. С. 86.].
Тезис о «независимости гения от долготы и широты» слышен во множестве восторженных откликов о Ломоносове, и это, как правило, своеобразное развитие положения о «цивилизационной пустоте», в которой он родился, а вовсе не намёк на оплодотворяющую связь с загадочным и великим Севером, как это порой видится современным интерпретаторам.
В ряду сторонников такого взгляда В. Г. Белинский, который в своих «Литературных мечтаниях» недвусмысленно заметил: «…оно (явление Ломоносова "на берегах Ледовитого океана". – Примеч. Николая Николаева) доказало собой, что человек есть человек во всяком состоянии и во всяком климате…»[54 - Белинский В. Г. Собрание сочинений. В 9 томах. М., 1976. Т. 1. С. 68.]
Известная реплика А. Д. Кантемира (1708–1744) в очерке К. Н. Батюшкова (1787–1855) «Вечер у Кантемира» (1816), намекающая как бы на грядущее появление Ломоносова и предъявленная им в следующей форме: «…что скажете, услыша, что при льдах Северного моря, между полудиких, родился великий гений?»[55 - Батюшков К. Н. Сочинения. Архангельск, 1989.], на самом деле реализует всё ту же концепцию внезапного, необъяснимого, с точки зрения «широты и долготы», рождения великого человека.
Иллюстративный ряд можно продолжать почти бесконечно. Взгляд на Ломоносова как на рождённого посреди «запустения» и «дикости» и в себе, и через себя несущего свет Просвещения – наиболее распространённая версия мифологизированной биографии XVIII – первой половины XIX века.
Резкие изменения происходят во второй половине XIX столетия. Рубежным в этом смысле стал 1865 год, когда отмечалось столетие со дня смерти Ломоносова. Ф. И. Тютчев (1803–1873) на это событие откликнулся строками:
Да, велико его значенье —
Он, верный Русскому уму,
Завоевал нам Просвещенье
Не нас поработил ему…[56 - Тютчев Ф. И. Сочинения. В 2 томах. М., 1980. Т. 1. С. 172.]
Ещё несколько десятилетий назад не принято и невозможно было говорить о «порабощающей силе Просвещения», в век Просвещения такой пассаж натолкнулся бы на довольно резкие возражения. Ещё более удивительна формула «верный Русскому уму» – она ещё никогда не звучала в отношении Ломоносова и, на самом деле, изнутри разрушает господствующую версию о его явлении в «цивилизационной пустоте».
Аполлон Майков (1821–1897) в том же 1865 году эмоционально ещё более усилил и уточнил тезис Тютчева:
Велик, могуч, как та природа,
Сам – как одно из тех чудес,
Встаёт для русского народа
Желанный посланец с Небес[57 - Майков А. Я. Сочинения. В 3 томах. М., 1984. Т. 1. С. 463–464.].
Это уже образец «северного текста». Северная декорация в явлении Ломоносова неслучайна. Она становится практически общим местом в поэзии, прозе и живописи XX столетия. Так у Маргариты Алигер (1915–1992) мы читаем:
Седые гривы вознося до звёзд,
дыша солёной горечью морскою,
ломает мачты ледяной норд-ост,
пропахший палтусиной и трескою.
И юноша с Двины из Холмогор,
приобретает в этой грозной школе
талант вставать ветрам наперекор
и навыки бесстрашия и воли[58 - Алигер М. Собрание сочинений. В 3 томах. М., 1985. Т. 2. С. 99.].
Первоначальный миф принципиально трансформирован, в новой версии в центре внимания сильный характер, рождённый, заданный условиями сурового Севера, уникальный по своей жизнеспособности. Иногда это целая национальная программа, сохранённая в свёрнутом виде Русским Севером, для того чтобы быть воспринятой и раскрытой, реализованной ценой жизни национального героя.
Итак, два ломоносовских мифа, две концепции его жизненного подвига, оказавшиеся продуктивными в русской культуре на разных её исторических этапах в течение почти трёхвекового периода. Очевидна их идеологическая полярность: для одной принципиально значимой становится установка на «цивилизационную пустоту», в которую вводится меняющая её и содержательно наполняющая программа, её проводником и является Ломоносов; для другой – программа содержательного обновления русского мира уже изначально присутствует в нём, и миссия Ломоносова – её полноценное и масштабное раскрытие. По-разному интерпретированные, в зависимости от жанра и авторских установок и с разной степенью очевидности, эти две концепции присутствуют во всех русских текстах о Ломоносове, и обращаясь здесь преимущественно к поэзии, мы имеем в виду лишь то, что в них эти концепции представлены в наиболее сжатом и концентрированном виде.
Несмотря на существенные различия, невозможно не заметить, что представленные биографические модели имеют много общего. Обе построены по агиографическому канону, корнями уходящему в средневековое сознание. Обе в трактовке исторической миссии Ломоносова вмещаются в майковскую формулу «желанный посланец с небес», когда творящая в мире воля находится вне него, а он является в мир лишь её представителем, исполнителем.
Нетрудно заметить, что миф о человеке, явившемся в мир для того, чтобы раскрыть потенциал, таящийся в глубинах русской культуры, подсказан отчасти самим героем этого мифа – М. В. Ломоносовым. Широко известные строки из его знаменитой елизаветинской оды 1747 года дают тому, казалось бы, достаточные основания. Они чаще всего и цитируются в биографиях русского учёного, составленных в русле идеологии этого мифа:
О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовёт от стран чужих,
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободрены
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать[59 - Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. В 11 томах. М.-Л., 1950–1959,1983. Т. 8. С. 206.].
Вырванные из контекста ломоносовской оды, эти строки действительно могут служить подтверждением мифологизированной биографии учёного. Но стоит поднять взгляд на одну строфу выше и становится очевидным, что смысловые акценты автором расставлены несколько иначе:
Плутон в расселинах мятётся,
Что Россам в руки предаётся
Драгой его металл из гор,
Который там натура скрыла;
От блеску дневного светила…[60 - Там же. С. 206.]
Скрытый в российских недрах металл и скрытые в её недрах умы для Ломоносова, должно быть, явления одного порядка. Ни к каким особенностям ментального характера автор, похоже, не обращается в своих рассуждениях. Как одинаковы для него богатства недр России и иных стран («Тогда сокровища открыл,/Какими хвалится Индия…»), так же одинаковы и её интеллектуальные ресурсы. И это видно даже в первоначально цитируемом отрывке оды:
И видеть таковых желает,
Каких зовёт от стран чужих…
Ода 1747 года примыкает, как это убедительно доказал русский литературовед и философ Л. В. Пумпянский[61 - Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума//XVIII век. Сб. 14. Л., 1983. С. 3–44.] (1891–1940), к традиции немецких од (в том числе петербургских академических немцев), для которых был характерен индустриально-экономический пафос («экономические оды» в терминологии Пумпянского). Тезис о достаточно больших ресурсах – как природных (традиционный мотив такой оды), так и человеческих (у Ломоносова), логично вписывается в канву этих рассуждений и подтверждает возможность стремительного научно-индустриального роста страны. Ломоносовское ожидание «собственных Платонов и Невтонов» в этом смысле ничем не отличается от «собственного Нила» («Там Лена чистой быстриной,/Как Нил народы напояет…») и собственных «индийских сокровищ». Все вместе – в ряду прочего – они и составляют условия индустриально-экономического всплеска, цивилизационного прорыва некогда дремлющей страны.
Ни о каком таящемся до времени своего самораскрытия в недрах русской культуры уникальном духовно-интеллектуальном потенциале, как это представлено в позднем ломоносовском мифе, сам Ломоносов ничего не говорит. Этому бы противоречило очевидное присутствие в тексте оды 1747 года следов другого, противоположного ему, мифа о внезапном (по воле Провидения) рождении гения в «цивилизационной пустоте». Правда представлен он у Ломоносова пока ещё в зачаточном виде и отнесён исключительно к явлению Петра Великого:
Ужасный чудными делами
Зиждитель мира искони
Своими положил судьбами
Себя прославить в наши дни;
Послал в Россию Человека,
Каков неслыхан был от века.
Сквозь все препятства Он вознёс
Главу, победами венчанну,
Россию, грубостью попранну,
С собой возвысил до небес[62 - Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. 8. С. 199–200.].
Что же касается наук, то они тоже в ломоносовской версии являются в Россию извне:
Тогда божественны науки
Чрез горы, реки и моря
В Россию простирали руки,
К сему Монарху говоря:
«Мы с крайним тщанием готовы
Подать в Российском роде новы
Чистейшего ума плоды».
Монарх к себе их призывает,
Уже Россия ожидает
Полезны видеть их труды[63 - Там же. С. 200.]
По наблюдениям Пумпянского, всё это восходит к весьма распространённому в европейской классицистической поэзии мифу о странствующих Музах, «мифу о странствующем едином Разуме»[64 - Пумпянский Л. В. Указ. соч. С. 35.]. Он задолго до Ломоносова «прижился» в русском литературном пространстве, и его активно использовали немецкие поэты петербургской академической среды, например, Г. Юнкер в своей широко известной среди современников оде 1742 года, переведённой Ломоносовым, или ещё ранее в оде 1733 года, обращенной к Г.К. фон Кайзерлингу, новому президенту Академии: «Рим стал Римом благодаря искусству, и никогда не стоял так высоко, как когда они бежали от греков и там избрали себе местопребывание. Свершилось, по воле Небес, речённое Великим Петром – станет отныне их дальнейшей обителью северное царство Анны»[65 - Цит. по: Пумпянский Л. В. Указ. соч. С. 34.].
Воспринятый М. В. Ломоносовым и активно используемый им «миф о странствующем Разуме» никак не согласуется ни с «почвеническим мифом», связывающим рождение русского гения с особенностями изначальной русской ментальности, ни с мифом о беспричинном рождении учёного-гения посреди «цивилизационной пустоты». Иными словами, поиск доказательств справедливости бытующих в русской культуре мифов о Ломоносове в творчестве самого поэта бесперспективен. Сам М. В. Ломоносов не видел и не переживал свой жизненный путь, его смысл и смысл своих поступков учёного так, как это видят и трактуют его потомки.
Его «Ода на день восшествия на Всероссийский престол Её Величества Государыни Императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» по своим смысловым параметрам почти полностью укладывается в концепцию, господствовавшую в одическом творчестве петербургской академической среды середины XVIII века, которую Л. В. Пумпянский точно выразил в названии раздела своей статьи: «Экономизм и приглашённые музы»[66 - Там же.]. Пафос возможности индустриально-экономического взлёта страны, согласно этой концепции, оправдывал «приглашение Муз» в Россию, расцвет наук, способных принести ей неоценимую пользу.
В ломоносовской оде 1747 года есть один фрагмент, не укладывающийся однозначно в эту концепцию. Это, пожалуй, самые цитируемые её строки, обретшие вследствие этого в русском культурном пространстве самостоятельную – отдельную от текста оды – жизнь. Может быть, именно поэтому до сих пор не обращают внимания на их диссонирующие смысловые оттенки на фоне всего текста произведения:
Науки юношей питают,
Отраду старым подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут;
В домашних трудностях утеха
И в дальних странствах не помеха.
