Рождество в Москве. Московский роман

скачать книгу бесплатно

Рождество в Москве. Московский роман
Владимир С. Шмелев

Питаю надежду, что роман «Рождество в Москве» будет способствовать пониманию открытости и доверию между народами России и Германии.

Автор

Владимир Шмелев

Рождество в Москве

© Шмелев В.С., 2018

* * *

Манифест Альберта

Небесный свод

Мы любуемся небом, не можем наглядеться, притягивает неповторимым, постоянно меняющимся кружевом облаков, перистые, прозрачные, слегка прикрывающие синеву, словно белая дымка, наброшенная на небосвод, как невеста с невесомой накидкой непорочности. Вот бесконечные барашки, похожие на прибой пронзительной голубизны огромного океана над головой, плывут, плывут, и нет им числа. Бесконечная смена погоды, где небесная твердыня, напоённая влагой, земли, реками и морями, опять возвращает святую воду планете. Земля как мать, породившая всё, знает своего отца – создателя Вселенной, но не раскрывает тайны. Совершенная природа, продукт эволюции или творение Абсолюта. Человечество на заре своего осознания назвало это чудо Богом, что непостижим, как бы мы ни усердствовали. Мы терзаем свой ум, изощряемся в красноречии, умствуем или безумствуем? Это как посмотреть и какие при этом поставить цели. Цельность мира нарушает бесцельный человек или гений злобы и коварства. Наука раздвигает горизонты фантастического будущего без бряцания оружия. Верю в триумф Бога разума. Непостижимая божественная Земля станет обителью мира и любви.

Третья мировая

Габриэль

Габриэль посетовала, что опять не получится побывать в родительском доме. Из Рима до Берлина летела бизнес-классом в полупустом салоне. Сидение рядом было свободно, что обрадовало. На Александр-плац в кафе должна была встретиться с другом. Он где-то занимал какой-то пост, что, собственно, было не столь важно. Года три назад в римском офисе журнала Габриэль «Новости науки» появился джентльмен, что выразил заинтересованность публикациями издания на немецком языке в Берлине. Разговорились, и выяснилось, что он тоже из-под Кёльна; местечко, где он родился, было совсем рядом с тем, где жила Габриель в детстве. Неожиданно он рассказал об отце, что был в плену у русских и строил в Москве дом на улице Первомайской:

«Лет двадцать назад, когда отцу было уже восемьдесят семь лет, мы поехали посмотреть на тот дом. Удивительно, он стоял на месте, в нём до сих пор жили люди. Я был ещё студентом и многое не понимал, но русские показались мне такими наивными, их простота тронула меня. Старуха, что сидела у подъезда, оказывается, помнила, как строили этот дом, как подростком носила хлеб и что-то ещё менять у немцев на разные разности из бумаги, картона, забавные фигурки животных, раскрашенные смешно, по-детски.

Она пригласила к себе. То, что увидели, повергло в шок. Высокие потолки с лепниной, большая комната впечатляющих размеров, окна с жалким подобием занавесок, и кругом нищета. Такой бедности в Германии не видел. Какой контраст внешнего вида дома в стиле барокко с вензелями по центру фасада. Наверху красовалась так называемая сфера в арке из закруглённой линии, что делала подъём и спуск посередине, образуя округлость. В неё была вписана странная латинская буква…» Она неожиданно для нас, как реликвию, извлекла из металлической коробки губную гармошку, подаренную ей, и открытку, где по-немецки было написано «Маленькой фрейлейн Кате от Ганца в счастливый день отбытия в родную Германию с самыми наилучшими пожеланиями». Отец был поражён и не смог сдержать слёз.

Он также воспроизвёл рассказ своего отца о случае при строительстве этого дома в Москве, что запал в память Габриэль, подробно, ярко своей искренностью.

История отца друга Габриэль из Берлина, участника второй мировой войны

До войны мы со своей Энгелой любили ходить в синема, в самом центре Берлина возле Бранденбургских ворот. На фронте всё запечатлелось не чёрно-белым фильмом, а чёрно-серым. После капитуляции мы строили дома в Москве. Всё слилось в один серый кадр: шинели, шапки-ушанки, подаренные русскими. Небо без солнца, даже если оно слепило глаза, что могло радовать? Однажды в перерыве на втором этаже строения присели отобедать. Привезли какую-то баланду, какой-то хлеб, и что-то выменяли в ближайших домах у русских за поделки. Капитан Шульц, как всегда, присаживался отдельно, он вообще держался особняком и почти не разговаривал. Он был старше нас не только по званию, но и по возрасту.

Ганс, что штукатурил стены, на него косился. Шульц требовал, чтоб следили за своим внешним видом и не забывали, что у немцев порядок в крови. Он терпеть не мог болтающихся пуговиц, немытой обуви после работы и незастиранной одежды.

Ганс был задумчив и не отводил взгляда от проёма в окне, там слышались детские голоса. Непривычная речь по-прежнему раздражала его. Русский казался для него тарабарским языком, чужим, и к тому же на нём говорили победители, чему он не мог поверить. Как это могло произойти, что варвары одолели армаду мощнейшей армии всей Европы?

Среди строительного инвентаря и кое-какого мусора, что не успели убрать на импровизированной скамье, на мгновение мы почувствовали себя подсудимыми. Шульц боковым зрением следил за нами и про каждого знал, и даже чувствовал, что можно ожидать. Где-то там за стенами ещё не достроенного дома был другой мир, непонятный и даже загадочный, о котором они не подозревали. Русские были сдержанны и добры. Положение пленных не подразумевало какое-то общение, тем не менее, помимо негатива, чаще проявлялось дружелюбие. Даже давали что-то съестное и одежду. Гансу достались тёплые носки. Женщина, что принесла их, пояснила: «Вязала сыну, что погиб под Сталинградом». Ганс не понял, тут же надел и смутился после перевода её рассказа.

Вдруг все услышали слегка уловимый вздох Шульца, на миг показалось, что он беззвучно плачет. И в эту секунду вскочил Ганс со словами: «Вот чем закончилась тысячелетняя история третьего Рейха, этой тарелкой супа. Капитан, вы, ослеплённые, завели нас в яму».

Все встали, движением предупреждая Ганса, что он слишком далеко зашёл. В их глазах была растерянность, они смотрели на Шульца.

– Всем сесть на места, – тихо приказал, продолжая доедать. Когда тарелка была пуста, встал и подошёл к Гансу.

– А ты смелый, Ганс, – сказал он строго.

Но слегка уловимая ирония была услышана и понята остальными, на что послышался смех. Ганс, задохнувшись от переполнявшего возмущения, судорожно достал фото, на котором был изображён ребёнок.

– А на это что скажешь?

– У нас у каждого в кармане что-то вроде этого: портрет любимой, родители, дети. Тебе это известно? Мы живы, ты не понимаешь, что это. Мы вернёмся в родную Германию, и она вновь расцветёт, мы найдём в себе силы вернуть ей славу.

– Вот сейчас должен зазвучать бравурный марш, коими мы были напичканы, маршируя с факелами под крики и истерические припадки вождей. Что ты имеешь в виду, опять тысячелетний Рейх, очередное безумие?

– Теперь у нас друзья за океаном.

Шульц хотел что-то добавить ещё, но, словно что-то вспомнив, осёкся и заключил одной фразой:

– В нашем положении мы непростительно много себе позволили в разговоре. Ганс, вспомни, где находишься, и то, что нас спросят, как мы вели себя, по возвращению в родные земли.

Неожиданно послышался шум возле стройки, и уже через мгновение по лестничному пролёту вбежала маленькая девочка. Она в момент глазами отыскала тачанку, сбитую из досок на одном колесе с отполированными ручками до блеска от постоянного использования. Мы знали, что дети играли ими, возили в них друг друга. Пацанка была шустра, глаза горели от намечающегося веселья. Она с улыбкой взглянула на нас и не придала значения нашим грустным лицам, воспринимая всё по-детски празднично, бросилась к окну и закричала:

– Ребята, драндулет здесь, айда сюда!

Катание на тачках – одно из немногих развлечений детей после войны.

В мгновение, в пылу и разгорячённая, она слишком вылезла из окна, тело не справилось с балансировкой, и верхняя часть туловища перевесила, ещё миг – и девчонка лежала бы внизу на строительном хламе. Ганс, стоящий ближе всех, бросился к ней со словами:

– Эрика, Эрика, ты упадёшь, – схватил за подол платьица. – Девочка моя, – засмеялся он, заплакав, – надо быть осторожнее.

Лицо Ганса вдруг озарилось небесным светом, и все вздрогнули, увидев это. Со двора послышались голоса взрослых, по лестнице громко бежали. Внизу под окном женщина с сумками и бидоном, оставив всё на земле, кричала:

– Маруся, что ты там делаешь, опять шалишь, безобразница. Сейчас я поднимусь и наподдам тебе.

Когда испуганная Маруся поняла, чем всё могло закончиться, встав на ноги, робко сказала:

– Простите, дяденька, я больше не буду.

И побежала навстречу ребятам и женщине, что решилась отвести её домой.

Ганс был в слезах, нам было грустно, лишь Шульц напрягся, на лице обозначились желваки. Но этот свет, сияние, что появилось как что-то фантастическое, когда Ганс спас девочку, никто забыть не мог. Кто-то объяснил это эмоциональным эффектом, что Ганс в этот момент, благодаря внутренней энергии испуга, засветился неожиданным явлением, ещё не объяснимым.

Ганс вспомнил, что давно хотел съязвить Шульцу по поводу того, что он спит под двумя одеялами (в отличие от других ему достались две вязенки), «поддевает на мочеполовую систему», как выражался Шульц, и на плечи, что ноют каждую ночь. Как бы там ни было, все считались с его возрастом, да и звание не забывали. Ганс был признателен Шульцу, что каждый раз подчёркивал, как он отлично обил пол железом вокруг буржуйки и что труба, выведенная на улицу, нисколько не дымила.

– Ты молодец, Ганс, видно, хорошо учился на кровельщика, и штукатурить у тебя получается.

Как-то все, затаившись, наблюдали за Шульцем: в бараке, где не разрешалось курить, он достал пачку Мальборо и, глядя на заворожённых ребят, с улыбкой спросил, явно с издёвкой:

– Вы не против, если выкурю одну сигаретку?

Все промолчали и стали с замиранием втягивать сладостный дымок, что струйкой выпускал Шульц. Никому он не предложил, и никто не осмелился попросить. Американской тушёнкой делился, откуда доставал, знал только он. Даже кофе и шоколад на Рождество раздал каждому. В сорок седьмом уже приходили весточки из Германии, слёзы душили солдат, когда они читали письма родных.

Нелепица на голове вроде каких-то шапочек, унизительная роба – всё вводило в тоску. Каждый ждал одного – возвращения в Земли. Слухи о том, что идут переговоры о пленных среди глав победителей, иногда просачивались. По русскому радио, что с трудом понимали всего лишь двое, извлекали крупицы из официоза о Нюрнбергском процессе и создании нового немецкого государства – ГДР. И только во снах пленные были свободны. Любимые, родные, дом, работа. Ганс представлял, как его встретят жена и дочь, что уже не такая маленькая. Он не мог представить, какая может быть… «Такая же, похожая на русскую девочку из соседнего двора, – подумал он, – что нечаянно могла выпасть из окна». Он спас её, озорную, суетливую. Игры, смех, плач у всех детей. «Моя Эрика помогает маме по хозяйству, поливает в огороде из маленькой леечки, не дрыгает ногами за столом, моет руки и спрашивает разрешения погулять в садике возле дома. А, впрочем, какая разница, только бы увидеть её».

Габриэль

После встречи с другом из Берлина вновь в аэропорту, скоро будет в России. Уже в самолёте Габриэль предалась мыслям о Москве, городе, который стал близок и дорог, где провела большую часть своей жизни.

В Москве несколько раз удавалось побывать на воскресной мессе в евангелистском лютеранском соборе Петра и Павла. В тихом местечке в самом центре приютился величественный собор, зажатый со всех сторон зданиями, с маленьким цветником у входа, что заключался в заметной клумбе и крохотных островках зелени поодаль. Дворик был явно мал, он никак не соответствовал собору. Габриэль здесь всё было мило, и, входя, она с трепетом вспоминала Германию. Пение, музыка, колонны, скамейки и люди были до боли знакомы, хотя ни с кем из них она не общалась. Там, сторонясь, в полном одиночестве, на задней пустой скамье она тихо подпевала молитвы на немецком, на мгновения представляя свою маленькую кирху под Кёльном. Кто-то обратился к ней на родном языке, она не сдержала улыбки, ей даже показалось, что этого седовласого статного мужчину с бархатным голосом она где-то встречала, но во избежание расспросов ответила, что не понимает, о чём её спросили, говорит только по-русски, при этом дала понять, что спешит; взяв сумочку, направилась к выходу, унося с собой какое-то необычное приятное состояние души.

«Дом души», – подумала Габриэль, здесь она родная, ближе к Создателю. На время отступали тревоги и затухали обиды. «Мой муж богат, академик Оргиев, руководит институтом генетики, я состоятельная женщина, а внутри беспокойство. Ребёнок – уже взрослый человек, успешный студент, не сегодня-завтра учёный, а всё кажется, что обделила его вниманием и что он не помнит материнского тепла». И как любил целовать её и сидеть на коленках у отца. Время – самое безжалостное, сжимается как «шагреневая кожа», его всё меньше, оно тает. Боже, как быстро пролетела жизнь, один миг.

Габи вспомнила свое детство

«Только в воскресенье после службы и праздничные дни разрешалось детям сесть за один стол. Мама готовила вкуснейший яблочный пудинг и вишнёвый пирог. Ни в коем случае нельзя было облизывать пальцы, как и столовые приборы: ложки, вилки и собирать крошки. За это наказывали. Строго следили за тем, чтобы мы пользовались салфетками, никаких слюнявчиков нам не надевали. Попадало, когда из-за стола выходили замаранными, забыв прочитать благодарственную молитву и не получив благословение отца и поцелуя мамочки. Грозили тем, что в следующий раз не позволят общую трапезу со всей семьёй. На живописной скатерти красовался саксонский сервиз, что поражал неповторимым цветочным рисунком. Случалось это только в торжественные и памятные даты. Больше всего я любила своих кукол и наш крохотный садик с маленьким, простеньким фонтанчиком. По правде сказать, таковым его можно было назвать условно. Будучи ребёнком, я получала радость просто оттого, что вода лилась из медной трубочки, которую смастерил отец, что торчала из крохотной клумбы, засаженной анютиными глазками по кругу. Незатейливое устройство, подключенное к водопроводу, разбрызгивало воду на крохотное расстояние, практически не поднимаясь вверх. Непозволительно было играть с водой, баловство это пресекалось.

Марта, старшая сестра, внимательно следила за моей обувью, как бы я её не испортила, не намочила, не извозила в земле. Папа купил мне летние туфельки на ярмарке в Кёльне по случаю, как рассказывала мама, премии за восстановление железной дороги, где работал инженером. Туфельки были из кожи, необыкновенные, похожие на те, что были у любимой куклы Роми, украшенные бантиками и стразами. Марта, завидуя, выговаривала: «Всё тебе, любимая, а мне остаётся за тобой горшок выносить».

Мама, не уставая, холила садик. Для неё это бремя было самым лёгким. Сидя на скамеечке, прижав к себе куклу, наблюдала, как Марта, что была строже, чем мама, помогала ей подвязывать на тонкие прутики с бечёвками, что тянулись вокруг беседки, дикий виноград. На зиму его стелили под валежник и тряпки по земле, также укрывали кусты роз от холода, а по весне всё распрямлялось и направлялось по периметру дома. Ещё мне нравился дикий горошек за свой необыкновенный запах и нежный цветочек. Марта ругалась, когда я руками трогала лепестки. Однажды она даже меня ударила. Я не заплакала и не обиделась, потому что мама требовала слушаться старшую сестру. Мама обожала мелкие цветочки: у нас росли подснежники, что появлялись, как и первоцвет, сразу же, как сходил снег. Были ландыши, незабудки, анютины глазки, ноготки. Цветы были маминой слабостью. Она стремилась к тому, чтобы они были везде: на тканях, тарелках, фартуках, скатертях, занавесках, платочках и платьях».

Маленький розарий крохотного палисадника. Розы белые, красные, розовые, мелкие, крупнее, махровые. Нежные, что вовсе без колючек, роза-ругоза вроде садового шиповника, пахучая, из её лепестков хорошо заваривать чай. Перед тем как осыпаться розам, мама предусмотрительно собирала поникшие головки, сушила лепестки, какие для заварки, другие для добавления в ванну. Я любила купаться в воде с ароматом роз. Марта, как всегда, язвила: «Любимой дочурке всё», – хотя и ей разрешали насладиться этой роскошью после меня.

* * *

До стоянки, где Габи оставила машину, после мессы нужно было пройти через сквер Китай-города. Звучала какая-то музыка, молодёжь в предвкушении Рождества уже была в плену праздника. На лицах сияли улыбки, пары в обнимку казались счастливыми. Радость виделась кругом в наряде города, что блестел и переливался как одна сплошная новогодняя ёлка, украшенная немыслимым количеством огней.

Москва заметно похорошела перед чемпионатом мира по футболу. В России в 2018 году – прошли выборы президента.

Как и ожидалось, им стал Путин. Он многое смог, но предстоит ещё больше. Россия – удивительная страна, несмотря ни на что, её уважают в мире. Жаль и обидно, что Германия, увлекаемая политическими авантюристами, не один раз несла потери, непоправимые, благодаря их безумному желанию захватить Россию. Разве смыть кровь невинных с прекрасного лица Германии, что исказилось до отвращения, превратив его во всё поглощающую гидру? Возможно ли преображение в образ добра и света, чистоты и справедливости? «Верю в Германию, у неё славное будущее.

Кто-то вновь твердит известное выражение Drang nach Osten. Кто внушил немцу это, почему он вновь должен погибнуть (и, возможно, со всем миром) за чьи-то интересы?! Чем можно оправдать бесславные кровавые походы на восток, когда сама Германия, кроме позора и невосполнимых потерь, ничего не получила? Теперь пытаются залатать дыру нехватки рабочих рук эмигрантами. Кто сделал Германию мишенью, разместив на её территории атомное оружие, не подконтрольное ей самой, внушив о североатлантическом братстве и что это в её интересах? Кто подзуживает и стравливает Европу с главным соседом – Россией? Глупо и недальновидно в мире, где конкуренция не подразумевает дружбы и даже партнёрства, изменять прагматизму и здравому смыслу. Холодная фаза Третьей мировой, включающая в себя санкции, дезинформацию и желание взять на испуг, обложив Россию по всему периметру границы всем, чем можно: от бактериологического и атомного оружия до самого современного глобального суицидального хаоса по интернету, выведения из строя экстренной защиты, путём хакерского взлома, подавив сигналы оповещения о распространении губительного импульса из космической волновой установки над территорией России, вот-вот перейдёт в горячую. Путин нашёл достойный ответ: «Посейдон», «Буревестник», «Пересвет» – оружие, способное защитить Россию.

Утомлённая Габриэль не заметила, как потеряла нить размышлений, заснула и была напугана, когда стюард на немецком (летела она на самолёте Люфтганзы) очень вежливо и предупредительно произнёс:

– Фрейляйн, произведена посадка.

«Что, – подумала Габриэль, – мы уже в Москве?»

Габи постоянно думала о Германии

Миллионы людей прокляли Германию и немцев, и это проклятие довлеет над ней. «Любимая, дорогая Германия, – думала Габи, – твоя трагедия в твоём непонимании русского духа». Этот народ победить невозможно, слишком прост. А в простоте – незамысловатая мысль: русские не цепляются за жизнь, легко с ней расстаются за идею, правду, справедливость, Родину, Бога. Потому только у русских есть пословица: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать». Их отчаянная храбрость сродни безумию. Какой ещё народ может так сказать: «На миру и смерть красна» или «Биться до последней капли крови!»

Габи не переставала удивляться богатству русского языка, её поражали народные пословицы, фразеологизмы. Однажды, наткнувшись на незнакомое ей выражение «шкурный» интерес и найдя объяснение в специальном словаре, она разгадала русскую душу. «Вот именно, – решила она: у русских начисто отсутствует «шкурный» интерес». Конечно, бывают и исключения из правил, и при этом почему-то предстал образ Оргиева, любимого мужа. Но он только по паспорту русский – европеец до мозга костей.

Габи ни на секунду не забывала о том, что она немка. Все её попытки думать на русском ей не удались. Сознание приспособилось, и память почти не подводила в знании русского языка, что она освоила в совершенстве и могла на нём на автомате говорить и рассуждать, при этом параллельно слова, фразы звучали на родном языке. Первое время это беспокоило её, потом она легко адаптировалась. Труднее было, когда она сталкивалась с непониманием людей, вдруг узнавших о её национальности. Не враждебное восприятие и тем более возмущение, удивляясь, хотели узнать подробности. На все попытки залезть в душу Габриэль давала понять, что не расположена к подобным разговорам. Искренность была не в её характере, тем более что она невольно нередко была подавлена чувством вины за зверства нацистской Германии. Мучилась вопросом, как случилось, что Германия с её классической, гениальной немецкой философией, поэзией, музыкой родила монстра, с отвратительным человеконенавистническим фашизмом?

Страшно настолько, что сознание отказывается думать о чудовищных бесчинствах в России. Как легко было пробудить в немце самые низменные инстинкты, внушив расовое превосходство. Один человек загипнотизировал целый народ, словно факир стаю кроликов, мыслью о мировом господстве.

Как-то в разговоре об истории Германии с сыном Павлом Габриэль позволила себе усомниться в том, что немецкий народ был заинтересован в конфронтации с Россией на протяжении большого исторического периода. С каждой войной Германия несла большие потери, кто-то просто подталкивал её взять реванш за поражение. Заинтересованные извне в ослаблении России и Германии, сталкивали их лбами. Эти мысли сменились пониманием новых реальностей. Россия стала частью мировой экономики.

Похоже, сейчас Германию используют в самых неблаговидных целях под самыми благовидными предлогами. Габи всячески избегала политических дебатов с кем-либо и где-либо, даже дома, в семье, в Москве, не говоря уж об Италии. Но мысли у неё по этому поводу, несомненно, были. Великая шахматная игра мировых держав с запутанными ходами, обманом, ложью и клеветой, войнами, революцией, эпидемиями заключалась в одном – отстоять свои интересы.

Габриэль, много видя, понимала, что игра идёт без их участия. Народами управляют умные, коварные, образованные, умело подводя человечество к пропасти – Третьей мировой.

С возрастом склонность к размышлениям заметнее, она почувствовала желание понять русских. Поражалась открытости, прямоте, добродушию и даже наивности. Оргиева воспринимала немцем, тем более что на немецком и французском он говорил лучше, но не знал немецких песенок, что она слышала в детстве в своём маленьком уютном городке рядом с Кёльном, где в крохотной кирхе в своё совершеннолетие она принимала посвящение конформации. Никогда она не забудет то лёгкое платье, надетое матерью в летний день, её поцелуй и её прикосновение к кресту. Как и стихов Гёте и Гейне, что звучали в ней как молитвы, когда она хотела успокоиться и вновь почувствовать ту невесомую лёгкость, испытанную ею в беззаботном детстве. Благоухающая Германия, где каждое слово родное.

Анализировать всё происходящее и не спешить с выводами – было правилом Габриэль. Умела держать паузу и быть последовательной. Павлу она привила ответственность в словах и поступках, руководствоваться в жизни здравым смыслом. Сравнивать Россию с Германией давно престала. Сравнение было не в пользу последней. В Италии всё же узнали о её происхождении. Был разговор в сетях, не является ли она нелегалом? Габи ответила на это смехом и не стала переубеждать сплетников из интернета. Она представила себя в роли шпионки, разведчицы, соблазнительницы коварной, подумав: «Могла ли я быть таковой. Маты Хари из меня не получилось бы. Родилась другой и к лицедейству не приучена. Характер и воспитание не сделали меня авантюристкой, и рисковать не по мне. Я была влюблена, и только. Этим я руководствовалась в жизни. Представив меня шпионкой и разведчицей, соблазнительной и коварной, даже не подозреваете, что польстили мне».

Освоившись в России, решила помогать новой Родине. Желание возникло не вследствие просьбы мужа или соответствующих органов. Из первых поездок работы в Италии сложились хорошие отношения с представителями науки. Из бесед строила свои предположения, делилась с заинтересованными лицами в России. В Германии нашёлся сторонник, уважающий Путина, предложил сотрудничество, руководствуясь симпатией. Вначале Габриэль сомневалась, как и ответственные люди в Москве. В редких встречах вместе размышляли о судьбе Германии. «Чего хотят от России?» – спрашивала Габриэль. Соратник отвечал: «Того, что хотели Наполеон и Гитлер. Германия нанесла непоправимый и невосполнимый урон России, что великодушно, как подобает великой, миролюбиво смотрит в будущее, надеясь, что урок истории не забудут».

Информация об активизации деятельности НАТО вблизи границ России тщательно проверялась и находила подтверждение из разных источников. Одним из которых был друг из Берлина. Украинская аномалия вроде второго Чернобыля с радиоактивными осадками сейчас, пепел обугленных людей, горевших, словно факелы, достал старый свет смрадным запахом.

Технология манипуляции человеческим сознанием совершенствуется. Мысленная передача информации, частотное воздействие на организм. Биорезонанс может сделать человека зверем, с мыслью о моральном превосходстве, как более успешного.

Одержимость Альберта

Он идёт размашисто, широко ставя ноги. Походка некрасивая, но уверенная, если не сказать сокрушительная, по ней видно: у человека дерзкий характер и упрямая природа. Идёт, ничего не замечая, не обращая внимания. В глаза бросается лысая голова, крупные черты лица, более заметен нос, руки и ноги кажутся непропорционально большими. Весь, сливаясь в одно большое пятно в форме восклицательного знака, прямого, твёрдого и резкого, поражает стойкостью духа, который витает над ним каким-то неясным световым пятном. Неужели нимб, смешно, может, аура или какие-то электрические разряды, импульсы? Долговязую фигуру скрывает удачно подобранный костюм, галстук и портфель в руках. Похож на делового человека. Выражение лица сразу схватить трудно. Молодой человек тридцати трёх лет с именем Альберт, движется стремительно и неотвратимо для всех, кто встречается на пути. Люди невольно расступаются. Его решимость читается во всём. И прежде на знамени, что несёт, где начертано «Победитель».

Невидимая, но ощутимая, явная упругость тела, его бескомпромиссные тёмные глаза, что видят мир преобразованным. «Я сделаю его лучше», – уверяет их взгляд. Что думал он, воображая о Вселенной? Молодой учёный, биолог-генетик из Новосибирска, работающий над проблемой подготовки человека к полёту на другие планеты, прибывший по направлению сибирского отделения Академии наук для продолжения исследований в Москве.

Здесь обещали предоставить лабораторию. Он поставил себе задачу создать человека новой формации с безукоризненными генами, исключающими наследственные болезни. Его искания – кассетная замена генов. «Мы будем строить и собирать в рациональном гуманистическом ключе человека, избавив от патологической наследственности. Человека будущего, способного противостоять новым вызовам времени, готового к межпланетным полётам. Переселенец в другую Галактику».

Он мечтал о блестящей карьере, новых открытиях в сфере деятельности человека, изощряющегося в своих преобразованиях на планете, что нередко входит в противоречие с природой. Изменяя своему разуму, человек стремится к неосмысленному безумию. Нравственно ли менять человеческую природу? Его ответ был утвердительным, без тени сомнений. Тем самым оставив отечественную науку без выбора, потому что Запад давно озадачен строительством баз на Луне. Земля охвачена ими, пора взяться за другие планеты, а там, глядишь, черёд за Галактикой.

Приехал накануне избрания нового президента Академии с мамой, женщиной в возрасте, статной, собранной, аккуратной, не лишённой привлекательности, трогающей скромностью, неброскостью в одежде и сдержанностью в проявлении эмоций в разговоре, с приглушённым голосом, с незакрашенной сединой, тихим, невозмутимым взглядом спокойных, мудрых глаз. В душе, несмотря ни на что, не расставалась с оптимизмом, что при каждом случае спешила внушить сыну. Материнскими глазами влюблённо и преданно смотрела на своего единственного. После смерти мужа, всю жизнь плутавшего в лабиринтах математики, считая, что ей под силу осмысление происходящего на всех планетах всех галактик, остался только сын, убежище её души и надежды. Муж утверждал, что математика вычислит и выведет формулу божественного возникновения искры, от которой зародилось бесконечное пространство пространств. Коллайдеры из теории воплощались в жизнь. Альберт перенял математическую страсть отца, предположения о возможностях и будущем математики. Особенно его интересовала роль математики в научной сфере деятельности человека, в биологии и химии. Иногда отец вызывал в нём улыбку своей несколько странной походкой, неспешной и выразительной, с тростью, что непременно спешила в руках вследствие широкого замаха, тогда как ноги не поспевали за этим жестом.

Сейчас Альберт, работая над математической шкалой генов и хромосом, делая расчёты формулы коэффициента прогрессивных значений, вспоминал отца, что подчёркивал смысловое обоснование всех научных изысканий. Отец был скуп на жесты, но уж если замечал, что студент не понимает, то стремительность, с какой он писал числа уравнений на доске, становилась поразительной.

«Смысл, – убеждал отец, – самое устойчивое и главное в человеке, он – связующее звено между ним и его деятельностью».

При этом губы, постоянно собираясь в иронические складки у рта, говорили, что этот мир он воспринимал легко и непринуждённо. Математическая гармония сознания, которой придерживался в жизни, подразумевала совершенство и свободу мысли. Лаконичность мимики лица парадоксальным образом была более чем выразительной. Всего лишь приподнятая бровь показывала недоумение, а застывший взгляд – возмущение. Студенты быстро замечали смысловое значение незаметных смен в лице и чётко представляли отношение к себе при этом.

«Перед наукой преклоняюсь, жизнь люблю. Альберт, ощути полноту белого света, чувствуешь его притяжение? На мелочи смотри свысока. Зависть, пошлость, подлость внимания не достойны». Лицо, полное решимости и уверенности, было тому подтверждение. Оно вдруг становилось чистым, без морщинистых погрешностей, как линейное уравнение. Говоря, своим видом показывал, что отметает всю низость мира, мешающую сосредоточиться на главном. За деревьями леса не видно. Так и суета не даёт увидеть смысл науки.

Отец любил вкусно поесть, вечером помузицировать. Концерты и галереи. Собирал советскую живопись. Живя в Ленинграде, любил бродить по дворам, мостам, набережным, по Невскому. Встречая знакомых, справлялся, как дела, как здоровье. В Академгородке он слыл интеллектуалом, мыслящим парадоксально; желающие убедиться в этих достоинствах заключали – энциклопедист.

Бремя знаний, как этот портфель с лекциями, журналами, учебниками, всё тяжелее. Когда многое открывается, становится очевиднее, что неоткрытое – огромно. Если учение сделает человека всеведущим, грамотным и мудрым, то он может наблюдать, анализировать и делать выводы. Житейская мудрость предпочтительнее или всё-таки знания? «Конечно, знания, – рассуждал отец, – двигатель времени. Часовой механизм – зародыш прогресса. Человеческое общение иногда способно породить нетривиальные мысли, абсолютно случайно в беседе можно наткнуться на что-то оригинальное, что приведёт к открытию. Поэтому на лекциях я более чем терпим к трёпу ребят и самым невероятным суждениям и предположениям».

Удивительно, на лекциях в новосибирском университете, где преподавал математику, было место анекдоту, какой-то истории о нелепом случае. Непринуждённая атмосфера, где каждый не испытывал никакого давления, делало занятия лёгкими, приятными, никто не ждал звонка.

– Фантазируйте, воображайте, самое неожиданное то, что ещё не говорил никто, смелее, авантюрнее.

При этом, хитро прищуриваясь, говорил про себя: «Сейчас расшевелю вас, вы заработаете мозгами». Отец носил бабочку вместо галстука, не претендуя на образ денди, не пытаясь быть заметным модником, просто был противником устоявшегося, говоря: «Прочь закостенелое в одежде и мыслях». Образ мысли начинается с внешнего вида. Коллеги не спорили, считая это бестактностью. Про себя не соглашались, ссылаясь на гениев, что не брали во внимание внешнюю сторону жизни, тем более одежду. «С каким изяществом отец носил пальто, пиджак, – вспоминал Альберт. – Мне всё в нём было интересно». Иногда казался занятным, особенно его общение с мамой. Странно звал её «милашка», что вызывало у Альберта улыбку, она в ответ звала «франтом». Каждый из них стремился соответствовать этим определениям. Мать Альберта ценила в семье атмосферу, располагающую к юмору, смеху. Недомолвки и неясности разрешала легко и просто, в семье всё начистоту: говори как есть, не юли.

«Жить надо со вкусом, аппетитом, с настроением. Человечество трудилось столько веков для меня, создавая шедевры в науке, искусстве. Даже просто окинуть взглядом эти сокровища невозможно. И кто-то ещё задаётся вопросом «быть или не быть». Милые мои, – обращался к студентам. – Вы – счастливые люди, родились в прекрасное время, дерзайте, стройте немыслимые планы. Мечты воплотятся в жизнь». За это его прозвали «Мечтай-ка». «Не «Сухарь» и не «Учитель-мучитель», таким званием надо гордиться, – рассказывал он жене за обедом. – Они такие же дети, как мой Альберт».

Альберт, подстать отцу, в мыслях рвался решить главную задачу человечества: сделать человека счастливым. Такой же неугомонный, почему-то думал, что жизнь вечна. С чего это?! Однажды так решил и почувствовал себя свободным. «Время не властно над мыслью, модель совершенной матрицы генов сделает человека сильнее, – утверждал он. – Связь между человеком и его сферой деятельности станет всем очевидной, решающим фактором жизни на Земле». Пытаясь это доказать, он, став аспирантом, практическими опытами приблизился к этому. Волновые гены и голографические хромосомы будоражили его воображение.

* * *

Мухи – более чем подходящий биоматериал, он использовал их чаще, чем крыс. Они экономичнее и неприхотливы. Неистовый Альберт день за днём посвящал всё своё время науке, забыв обо всём остальном. Лишь иногда Куколка, его девушка, прорывалась в его сознание и память, воспроизведя её лицо и тело, напоминала тёплой волной о том, что есть ещё чувства. Фото Куколки было заставкой в телефоне. Звонок – и вот Лариса смеётся радостно и поднимает настроение.

«Тщетность всего, кроме бесконечной верховной мысли, смысла сущего. Смысловой запал, сокрушающий всё, что мешает проникновению света» – этот жизненный постулат отца был для него молитвой. Хотя вначале он не мог понять логики высказывания, потом пришло понимание: мысль – это свет, всё остальное – тьма, то есть бессмысленность. Но как быть с чувствами? Он не решался причислить их к бессмысленности. После встречи Ларисы в странном образе Роми Шнайдер на губернаторском балу в рождество сомнения всё чаще посещали его, и он не мог не думать о Куколке. Иногда так хотелось её тепла, близости, смотреть в глаза, что словно огоньки или фонарики, делающие всё вокруг светлее. Что-то необъяснимое и несравнимое, притягивающее и манящее. Хочется видеть это лицо – простое, детское.

Семья Альберта – отец и мать, преподававшие в Ленинградском университете, – попала в Академгородок по зову партии. Тяжелее всего было покидать любимый город отцу, выросшему в профессорской семье известного математика. Ему до последних дней снились белые ночи и разводные мосты, залпы пушки с Петропавловской крепости, отсчитывающие время. Прямые линии проспектов и площадей, поражавшие своей правильностью и изысканностью, заключавшие в себе совершенство сдержанной простоты лаконичной северной холодности мрамора. Безукоризненная завершённость академической архитектуры, что верно и точно отсекала всё лишнее, оставляя лишь классическую стройность. Все, кто жил в этом прекрасном городе, впитавший его величавость, имперский размах, был наделён особым характером петербуржца, что, как залив, мог быть спокойным, невозмутимым, ласкать гребешками лёгкой волны гавань, а то грозить разливом и затоплением, что случалось много раз. Потом вода спадала, волнения утихали. Всё это и последующая блокада в Отечественной войне сделали людей стойкими, упрямыми, с обострённым чувством справедливости. Рождённый петербуржцем, останется им навсегда. У них у всех характер цельный, конкретный, они вдоль да около ходить не будут, скажут, что думают, стойкие, как гранит. Порой кажется – у них у всех что-то от Петра Первого. И грозен, и справедлив, и жертвенен – бросился спасать тонущего.