скачать книгу бесплатно
Аномально большая муха на белом отслаивающемся потолке незнакомого помещения не давала Алексею покоя. Она не летала, не ползала, не издавала никаких звуков. Она просто была. Но самим этим фактом, почему-то, привлекала всё внимание молодого мужчины. Именно её, спокойно сидящую и шевелящую передними лапками на шатающемся потолке, рассматривал его туманный пришибленный взгляд. А серое вещество, словно проснувшееся после долгой спячки, нехотя стало подавать первичные признаки примитивной мозговой деятельности и задавать вопросы.
Как она там держится, если всё вокруг ходит ходуном, как от землетрясения? Зачем она так тщательно моет руки? Перед едой? Кого она собирается съесть чистыми руками? Интересно, а мухи разве не засыпают от холода? Трясёт жутко, дикий колотун. А потолки бывают гибкими? Они разве из жидкости? При какой же температуре они замерзают? Мутит и подташнивает от этого потолка. Очень холодно. Где, вообще, моё одеяло? Чёрт, что же так болит-то всё? И вообще, где я?
Мозг Алексея потихоньку начинал отходить от наркоза, который забирал с собой сонное состояние и сопутствующий обезболивающий эффект. И если с потерей первого можно было как-то согласиться, то второе хотелось бы оставить наподольше. Боль по всему организму, видимо, запустила запоздавшую защитную реакцию и от дозы адреналина трусило мелкой дрожью даже уши, которые по ощущению хотели улететь скорее из этого ледника куда-то в теплые края. Хотелось как-то унять эти порхающие и рвущиеся в тепло локаторы, прижать их к голове ладонями, но мозг никак не мог найти руки. Их тоже трясло, и чувствовалось, как стук пальцев по неестественно твёрдому клеёнчатому матрасу передавался колебаниями на больную спину. Но элементы управления руками у мозга отсутствовали напрочь. В горле было сухо настолько, что язык присох к зубам намертво, как когда-то в детстве примерзал в холода к металлическим качелям.
В странное помещение с трясущимися стенами, жидким потолком и голодной мухой с чистыми руками уверенным шагом вошла молодая симпатичная незнакомая девушка в розовом медицинском комбинезоне, сшитом на удивление строго по её точёной фигурке. Перед собой девушка везла какую-то тележку с набором непонятного мигающего оборудования, проводов и прозрачных трубочек. С нижней полочки тележки раздавался мелкий дребезжащий звон катающихся по металлическим поддонам инструментов и пузырьков. Оглядев спокойным и ничего не выражающим взглядом пациента, медсестра откинула краешек тонкого одеяла с левой ноги Алексея, и, произнеся что-то короткое про обезболивающее, всадила ему в ногу больнющий укол, от которого бедро моментально свело в страшной судороге. Язык мгновенно отлип от зубов и позволил хозяину отметить эти неприятные ощущения от необходимой медицинской манипуляции протяжным горловым стоном.
– Терпи, Шумахер, – прохладно произнесла медсестра. – Сейчас подействует и станет полегче, а то тебя трясёт как осиновый лист. Дай-ка руку свою.
Девушка откинула одеяло ещё и с перебинтованной груди пациента, забыв вернуть уголок, покрывавший задубевшую в судороге ногу, перетянула жгутом плечо выше локтя и, дождавшись пока на трясущейся руке проявятся вены, загнала туда толстую игу с гибкой трубкой и включила какой-то прибор на тумбочке. По трубочке в Алексея побежала какая-то жидкость.
– Сейчас станет теплее и болеть должно перестать, – вернув одеяло на место сказала девушка. – Чувствуешь?
Да. Алексей почувствовал, что тепло словно растекается по всему организму, успокаивая дрожь и унимая боль. Судорога на бедре потихоньку стихала, и он с облегчением закрыл прослезившиеся глаза, поддавшись приятному ощущению успокоения.
– О, заработала пилюлька. Вижу. Теперь давай ногой твоей займёмся, – уже более бодро прозвучало от медсестры в сторону висевшего на металлическом штативе странного перебинтованного бревна.
Только сейчас Алексей увидел и осознал эту часть своего положения. На металлической вытяжке, закреплённой через заботливо просверленную докторами пятку, висела над кровесборником его правая нога. И, то ли от этой новости, то ли от введенного препарата, а то ли от резкой режущей боли процедурного характера, спровоцированной ловкими действиями медсестры, его повело, закружило снова и под звон в ушах выключило. Мысль о том, что, похоже, он крепко разбился и поломался, так и осталась недодуманной до конца.
Дальнейшее существование Вознесенского превратилось в непрекращающуюся череду коротких пробуждений и рваных отключек, иногда надолго, щедро сдобренных расписанными по минутам и мешающими провалиться в сон санитарными процедурами. Массивный опоясывающий гипсовый корсет на поломанной грудной клетке доводил до приступа бессильного бешенства, своей массой и жёстким конструктивом сковывая любые движения. Вынужденное состояние проживания, лежа в каменных доспехах, создавало не меньше дискомфорта, чем раздробленная и висящая через штырь на гире опухшая и посиневшая нога или через раз работающие внутренние органы. От обездвиженности в одном положении каждый час возникали судороги в руках, спине, ногах, проверяя своего хозяина на выдержку и долготерпение, словно по расписанию.
Постоянно хотелось есть. Однако множественные осколочные порезы на заштопанном лице Алексея напоминали о себе каждый раз, когда обладатель физиономии пытался хоть что-то пропустить себе в рот твёрже пустого больничного бульона. От перенесенного стресса и операционных вмешательств, он очень сильно потерял в весе и осунулся за непродолжительный период, представляя из себя довольно жалкое зрелище. Всё, что выпадало изо рта, застревало и засыхало в бороде, по соседству с подтёками запёкшейся крови. Красные заплаканные глаза старались не смотреть в сторону обездвиженной дырявой конечности, находя единственным развлечением созерцание ползающей по потолку жирной мухи. Мухи, у которой всё было нормально. Мухи, у которой не хрустела поломанными костями грудная клетка и не болела от сотряса башка, приводя к регулярным отключкам. Мухи, у которой все конечности были целыми и невредимыми. И чистыми, мать их за ногу. И которая могла улететь отсюда в любой момент и в любом направлении, но почему-то этого не делала. Будто ей доставляло какое-то странное удовольствие наблюдать за всеми мучениями Алексея. И эта скотина не отводила своего любопытного взгляда и не отворачивалась даже в интимные моменты личной гигиены.
И если физическую боль можно было как-то перенести, облегчая неприятные ощущения обезболивающими препаратами, то обезболить душевную боль было нечем. Сама мысль наполнить больничное судно рвала мозг Алексея на части, вызывая безумное отвращение, бессильную злобу и гадкое униженное состояние. Он ни при каких условиях был не готов просить медсестёр принести и подержать ему судно, пока он будет ходить под себя. Это вселяло дикий ужас в голову молодого мужчины, который не так давно был образцом пышущего здоровьем и достоинством носителя эталонного мужского генофонда, который все свои потребности обслуживал сам и только сам. Эта необхоимость доводила до блевотного состояния и сумасшествия, заглушая любую физическую боль. Но антибиотики работали и производили хороший побочный эффект. Поэтому, обессилевший Алексей чуть не плакал, пока молодая медсестра, деликатно опустив взгляд, держала под ним судно, с таким же нетерпением ожидая окончания опорожнения. И всякий раз в такие моменты зловонного унижения, которые на фоне антибиотиков случались куда чаще обычного, потолочная муха пялилась с издёвкой на измученного и опустошённого во все смыслах Алексея.
Однако, подавленное, растоптанное собственной беспомощностью, разбитое и раздробленное состояние Алексея довольно скоро дополнилось еще одним нюансом. Сколько именно прошло времени, Алексей точно сказать не мог, может, день, может, два или больше. Постепенно в сознании, стали всплывать отрывочные фрагменты воспоминаний. Под действием боли и медикаментов было ещё сложно воссоздать целостную картину происшедшего, но даже тех рваных кусков, которые возникали в памяти, было достаточно, чтобы сформировать стойкое и гнетущее ощущение чего-то непоправимого. Чего именно, Алексей не мог вспомнить, но ощущал, что его теперешнее состояние – это не единственная неприятность. И стоило ждать плохих новостей. Которые, кстати, не заставили себя долго ждать, и материализовались в палате в виде двух мужчин: лечащего врача и полицейского.
– Как вы себя чувствуете, пациент? – холодно спросил Алексея лечащий врач.
– Хреново, – процедил сквозь зубы Алексей.
– Всё, как вы и хотели, милейший. Говорить можете? – продолжил доктор.
– Говорю же, – ответил Алексей и утвердительно моргнул.
– Хорошо. К вам пришёл сотрудник из полиции для беседы. Я вас оставлю на пятнадцать-двадцать минут, не дольше. Вы меня поняли? – вопросительно обратился доктор к каменному лицу полицейского. – Он ещё слишком слаб. Большая внутричерепная гематома. Поэтому не более двадцати минут.
– Я вас услышал, – мигом среагировал сотрудник полиции. – Мне хватит.
– Хорошо. Тогда оставляю вас. Общайтесь, – произнёс строго доктор и вышел из палаты.
– Здравствуйте, – очень холодным тоном начал полицейский. – Меня зовут Роман Константинович Смирнов, капитан полиции. Мне поручено вести ваше дело.
– Дарова, капитан Смирнов. Лёша, – осторожно поприветствовал его Алексей.
– Вы помните обстоятельства происшествия?
– Очень смутно. Я на тачке ехал, помню.
– Да. Если коротко, то вы двигались на своем автомобиле по Кутузовскому проспекту в сторону области с превышением скорости. И, выскочив на выделенную полосу перед Триумфальной аркой, вы совершили лобовое столкновение с припаркованным там автомобилем патруля ДПС.
– Ни хрена себе… – ошарашенно протянул Алексей. – Гаишники живы?
– Сотрудники ДПС по счастливой случайности не пострадали, так как находились не в автомобиле. Ни один автомобиль восстановлению не подлежит.
– Я вас понял… – ощущая накатившее оцепенение и чувство страха прошептал Алексей.
– Вы помните, что в кабине своего автомобиля вы были не один?
– Саша! Что с ним? – со стекленеющим взглядом от накативших слёз простонал Алексей.
– Ваш сын не был пристёгнут ремнями безопасности. В момент удара его выбросило через лобовое стекло на проезжую часть. Все последнее время за его жизнь боролись врачи Морозовской детской клинической больницы. Мальчик поступил туда с множественными переломами и травмами. Сейчас его жизни, слава богу, ничего не угрожает. По состоянию на сегодняшнее утро, во всяком случае. Однако врачи опасаются открытия внутреннего мозгового кровотечения. И ещё одно, – тон полицейского стал совершенно колючим. – Врачам не удалось сохранить левую ногу вашего сына. По факту данного ДТП и ввиду его последствий, повлекших тяжкий вред и увечья здоровью человека, было возбуждено уголовное дело. Мне необходимо вас допросить как виновника ДТП. Вы готовы давать показания?
Звон в ушах Алексея нарастал с каждым произнесенным капитаном словом. Лежащие под одеялом ладони впились ледяными пальцами в клеёнку матраса и сжали её в исступлении. В глазах поползли чёрные, тошные мухи и заискрились еле видимые вспышки фосфенов. И сознание покинуло Алексея, оставив без ответа вопрос полицейского. В повисшей тишине был слышен лишь скрип покачнувшейся гири, висевшей на пятке его ноги.
Часть вторая.
“Высшая и самая характерная черта нашего народа – это чувство справедливости и жажда её”.
Ф. Достоевский.
Пролог второй части.
Москва. Парк Горького.
Наши дни.
Коптит город небо, коптит своими лампами… Мы и коптим, люди городские, не можем пока по-другому. Не научилися. Машин очень много, целые реки, так, что аж из берегов. Однако выводят сейчас куда-то мануфактуры да фабрики. В ведомостях пишут, что взялись за «ржавый пояс», расчищат. Ржавый пояс… На пряжку свою гляжу, та тоже от времени зацвела. Оно же и правильно, наверное: всё, что устарело – уйти должно, не мешать. Раньше как-то даже и не замечал, что столько ненужного в городе. Каждый день ходил вдоль высоких бетонных заборов, всё удивлялся, что так крепко, на века построено. И вот не приходила же мысль, что это просто камни, а за ними нет ничего, идеи никакой за ними нету! А сейчас так очевидно, отчего-то, словно сняли пелену с глаз, как после операции. Если нет её, Идеи, то пиши-пропало: на стадионах тогда торгашей можно вместо спортсменов, детский садик под контору или офис какой. Без Идеи всё в камень превращается, в песок, в пустыню. Или в кладбище, ржавое кладбище посреди живого города. А сейчас словно просыпаемся. Они, молодые, нас и будят. Шустрые, деятельные, стоять не могут, всё в движении. А какое тут движение, с нашими заборами-то? Всё под снос, и правильно, ребятки, что под снос. Илюша мне говорит, что мы, дедушки да дяденьки, всю природу городскую в камень упрятали. Маленький, а соображат. Всё в город притащили – и нужное, и не нужное, везде либо забор, либо дорога, ни в мяч поиграть, ни на санках скатиться, ни по травке босиком. Нету места для детства. В парке-то нашем сейчас раздолье для Илюши, от бывшей шоколадной фабрики до, считай, воробьиной горы, во все стороны тротуары, велодорожки под клёнами да липами, площадки игровые, всё что угодно. Оно так и должно быть, чтобы ветер в волосах играл. Когда свободный ветер волосы трепет, то и мысли сразу свободные, творческие. К добру это всё. Оно как, вот за такое я на противотанковых ежах под Химками стоял. Ага, лежал… И другие полегли. Тогда не понимали мы этого, по молодости. А теперича, значение другое. Да и время другое. Только не хочу им мешать, обузой быть не хочу, забором этим, ржавым поясом, быть невыносимо. Пользу хочу несть. Хоть каку-то, хоть саму маленьку, крошечну, да пользу. А чем им помочь – не знаю, и они ничего не просят. Жалеют меня. Хорошо, что ещё хожу. Илюша меня выгуливат. Нельзя сдаваться, я так мыслю. Я же живой. А раз живу, значит, нужен ещё. Значит, могу быть полезен и должен быть. Только я, кроме как любить, больше и не способен ни на что, сил уже нет, как раньше. Разве и осталось силы, что только любить да ценить саму жизнь, да не свою, а их жизнь и их будущее. Сам удивляюсь, какая это силища во мне – Любовь. Вот что-что, а она с годами не ржавет.
Глава 1.
Отделение полиции.
Западный административный округ.
Москва. Начало мая.
Где-то три года назад.
Серый московский то ли дождь, то ли снег, под пронизывающий порывистый ветер, залеплял наглухо зарешёченные окна длинного четырёхэтажного здания отделения полиции. Его и без того мрачные стены из грязного силикатного кирпича, намокая с подветренной стороны, неопытному московиту, пожалуй, могли продемонстрировать разве что определенную безысходность. Безысходность в самом широком смысле этого понятия. Безысходность архитектора такого типа зданий для военных частей. Вынужденную безвариантность городских властей, не имеющих возможности снести это пост-архитектурное великолепие и построить на его месте что-то живое. И, самое главное, какую-то кармическую предопределённость жизненного положения людей, входящих в него в это не по-майски угрюмое раннее утро, особенно по работе. Даже свет, холодный мерцающий свет длинных ртутных газоразрядных ламп, пробивающийся на свободу из окон некоторых кабинетов, не только не разбавлял эту безрадостную картину, но и гармонично её подчеркивал, выстужая, если не сказать – вымораживая её изнутри.
Московские правоохранители, не ожидавшие такой погодной аномалии в самый разгар календарной весны, по-настоящему оперативно курили перед входом, ёжась от западающих за ворот ненормальных слюнявых осадков. Со стороны казалось, что какая-то часть их доблестной службы по необходимости состояла в том, чтобы поддерживать в надлежаще стабильном состоянии облако крепкого табачного дыма, прижатое ветром к входной двери невесёлого здания. Возможно, это ощущение складывалось потому, что как только один человек в погонах покидал пределы ареала накуренного микроклимата, так сразу же его место занимал другой человек в погонах или в штатском, выскакивая из отделения в это никотиновое облако с уже раскуренной сигаретой. Курили, по большому счету, молча, хмуро и неодобрительно вглядываясь в лица входящих в участок посетителей.
Посетители же, в свою очередь, сближаясь с входной дверью, старались не отрывать взгляда от снежно-землистого, заплёванного и приправленного окурками, весеннего дорожного месива. «Только не поднимать глаза», «только не смотреть по сторонам». Наверное, как-то так размышляли те, кого нужда заставила явиться в это хмурое утро в полицейский участок, проходя сквозь угарное чистилище под пронзительными тяжелыми взглядами продрогших оперативников. «И, самое главное, не дышать».
Небольшой временный кабинет следователя Романа Константиновича Смирнова располагался на втором этаже и выходил своим узким окошком чётко в стабильное облако служебной необходимости. Поэтому, с каждым порывом ветра, сквозь рассохшиеся от времени деревянные ставни в помещение проникала очередная щедрая порция едкой смеси для активного пассивного курения и дополнялась там крепким мужским ароматом, небрежно замаскированным достаточно прямолинейным одеколоном.
Из четырех длинных белых ламп, закреплённых под потолком на проволочных скрутках, работало только две, одна из которых всё время моргала и мешала сосредоточиться трещащими звуками перегоревшего стартера, безрезультатно пытавшегося запуститься. Окно было плотно задернуто куском грубой ткани, в которой к данному моменту было непосильно разобрать фрагмент плотной театральной кулисы, доставшейся этому кабинету после ремонта в актовом зале. Временность или, скорее, необжитость этого помещения была заметна практически в любой детали, начиная от забрызганных пятнами старой краски стульев до мусорной корзины, роль которой выполнял висевший на трубе отопления целлофановый пакет. От прошлых хозяев этого помещения, двух преклонного возраста дам, администрировавших отсюда местный оперативный архив, Роману Константиновичу досталось две вещи, которые никак не хотели вписаться в мужской новый порядок. Во-первых, цветочный горшок с геранью, которую по просьбе предыдущих хозяек, надо было либо поливать, либо выкинуть. А во-вторых, зеркало, намертво закрепленное на жидкие гвозди с обратной стороны кабинетной двери. Присутствие дамского зеркала с розовым ажурным орнаментом по краям, равно как и цветочного горшка на подоконнике, требующего регулярного полива, создавало в голове следователя по уголовным делам настолько сложные корреляции, что вступало в определенный диссонанс с его мужской строевой самооценкой, заметно снижая жизненный тонус и, в определённом смысле, мускулинум. Особенно это было заметно при редком посещении кабинета начальством.
Да, порядка в кабинете, на первый взгляд, никакого не наблюдалось. Не было крючка, вешалки или элементарного гвоздя, чтобы повесить верхнюю одежду. На пошедшем волной паркете стояла платформа для электрического чайника, но сам чайник отсутствовал. Там же находился массивный старый сейф без ключей и какого-либо понимания их судьбы. Этот металлический саркофаг навсегда сохранил в себе тайны следствия прошлых эпох и упокоился в этом кабинете, скорее всего, уже до сноса здания. Телефонный аппарат, подключённый «лапшой» к сети, располагался в дальнем углу подоконника, надёжно заслоняемый горшочным растением. Аппарат работал исправно, однако, набрав за время доблестной службы в трубку щедрый запас неприятных запахов, напоминавших аромат средней ротовой оперативной полости по отделению, никак не располагал к общению. Даже в служебных целях. Да и старенький тормозной компьютер, подключенный к ведомственной сети, не мог предоставить возможности интеллектуального побега из этого тёплого, тихого, чуть освещённого, но какого-то неживого помещения.
Однако, на рабочем столе Романа Константиновича, привлекала внимание одна деталь, которая, во-первых, заметно выделялась на фоне предельно аскетичных элементов служебного интерьера, а во-вторых, только она одна помогала следователю настроиться на очередной рабочий день. Только она была способна погасить клокочущее внутреннее возмущение оперативника окружающими обречёнными условиями. Она единственная не позволяла этому внутреннему растущему протесту не вырываться с шумом и грохотом наружу и смириться с окружающей действительностью, как с очередным жизненным испытанием, данным за дело и ради чего-то хорошего. В жестяной рамочке, сделанной им самим из большого пустого тюбика из под клея и украшенной латунными жестяными завитками по всему периметру, стояла фотография маленькой очаровательной девочки, широко улыбающейся Роману Константиновичу большими голубыми глазами. Его родными любимыми глазами.
Вот уже которое утро суровый тридцатишестилетний дядька брал фоторамку и подолгу рассматривал милое личико своей маленькой дочки, словно разговаривая с ней через пространство. В такие моменты со стороны было видно, как преображался его взгляд, теплея и успокаиваясь. Несколько минут, и от внутреннего кипения у мужчины не оставалось и следа. Словно какая-то защитная оболочка обволакивала его со всех сторон, пробираясь своими согревающими волнами сквозь мужскую волевую корочку до самых ранимых глубин души. И там становилось тепло. По-настоящему тепло, независимо от погодных аномалий. Становилось понятно, ради чего оно всё. И, откуда ни возьмись, появлялись силы. Не просто мимолётный эмоциональный прилив, зажмурься – и пройдёт. Нет. А словно мощный неиссякаемый поток, который подхватывал, подпитывал, придавал скорости и значения движению, оставляя за собой, как панораму за окном мчащегося поезда, такие малозначительные и проходящие жизненные обстоятельства, как маленький душный кабинет типа «клетка», смердящую трубку служебного телефона, сейф-гроб и разбитую вдребезги текущую личную жизнь.
Ту прошлую жизнь, которая началась у Романа Константиновича сразу после окончания юридического факультета в подмосковном Н_ске. Тот её период, который стартовал в день вручения дипломов, когда в светлую просторную аудиторию неожиданно вошёл представительный майор, тогда ещё милиции, и сообщил выпускникам, что органы внутренних дел очень нуждаются в квалифицированных кадрах и готовы предложить выпускникам высших учебных заведений работу, автоматическое присвоение званий младшего офицерского состава и большой набор служебных привилегий и льгот. И, сидя на забрызганном краской шатком стуле и рассматривая фотографию дочки, Роман Константинович Смирнов очень хорошо отдавал себе отчёт, что это и есть финиш. Красная черта того жизненного марафона, который начался с его решения пойти по самому простому и верному, как тогда казалось, пути. Как будто вчера состоялся тот разговор с майором милиции в институтском, по-летнему тихом, коридоре.
– Ну а что ты теряешь-то, парень? – спросил усатый майор Романа, который пытался выяснить первичную конкретику про условия принятия на работу в органы. – Тебе сейчас сколько?
– Двадцать один уже.
– Ну вот. Смотри, ты крепкий, симпатичный, с высшим юридическим образованием, – продолжал разъяснительную работу майор. – Если бы у меня были такие же данные, как у тебя сейчас, я бы уже до генерала дослужился бы давно. Вот куда ты хочешь пойти устраиваться на работу со своим дипломом?
– Да много где юристы требуются. В коммерческих фирмах платят больше, чем у вас.
– Ага, жди. С твоей синей корочкой не пойми какого подмосковного филиала фиг поймёшь какого московского института тебя, прям, с руками оторвут во всех шаурмячных и чебуречных. Юристы требуются, говорит. Да тебе с этим твоим образованием разве что бумажки переносить с этажа на этаж доверят, будешь помощником-курьером у какого-нибудь юриста, в фирме твоей. А в органах, после «учебки», будешь сразу офицером. Младшим, но офицером. А это дорогого стоит. Да, может, и не самая большая зарплата у нас. Зато много льгот, большой отпуск, пенсия уже в тридцать восемь лет. Выйдешь на пенсию молодым, с огромным опытом оперативной работы за плечами, с майорскими или, если повезёт, полковничьими погонами и иди куда хочешь. Дорогого всё это стоит, дорогого, парень.
– До тридцати восьми ещё дожить надо, – не найдя в молодой голове ничего умнее, брякнул Роман.
– А так чего ж тебе и не дожить-то, мил друг?! Вон ты рослый какой, спортивный. Вредных привычек у тебя нет? Нет. Вот. В форму тебя офицерскую оденем, и заблестишь, как солнышко. Младший лейтенант, мальчик хоть куда. Все девчонки пересохнут. Да не это главное, парень. Ты человеком станешь, настоящим мужиком, а не мальчиком на побегушках, который бумажки перекладывает за гроши со стола на стол и хочет, чтобы его за это называли юристом.
– Ладно, я подумаю, – неуверенным голосом ответил молодой человек, явно сомневаясь в пропорции положительных сторон государственной службы относительно перспектив трудоустройства в коммерческих структурах.
– Думай, кто ж тебе мешает. Вот мои контакты, – и майор протянул Роману засаленную и пахнущую махоркой визитную карточку. – Как надумаешь – звони по этому телефону, – и милиционер подчеркнул на карточке один из указанных номеров. – Тебя как звать-то?
– Рома.
– Роман, значит. А папу как зовут?
– Звали, – с грустью ответил на некорректный и больной вопрос молодой человек. – Папу звали Костя.
– Извини, парень, не хотел обидеть, ей-богу. Значит, получается, ты Роман Константинович. А что, хорошо звучит. Как минимум на майора. Это я тебе, что называется, с гарантией говорю. Ладно, служба ждёт, честь имею. Жду твоего звонка, Роман Константинович, – и майор, взяв под козырёк перед бывшим студентом, направился к выходу.
Вспоминая этот судьбоносный разговор и любуясь очаровательным личиком маленькой дочки, Роман Константинович Смирнов странно улыбнулся и закрыл глаза. В сознании следователя словно выстроился мысленный мостик через реку прожитой жизни. На левом берегу, в далёком прошлом, его умозрительная опора стояла именно на этой встрече майором милиции. Правая же опора, в настоящем времени, приходилась на противоположный конец реки и стояла на хлипкой болотистой почве, проседая с каждым прожитым днём всё глубже и глубже в трясину.
А комичность этого умозрительного ландшафта, причиной которой и явилась странная улыбка, заключалась в том, что моста между двумя опорами уже не было. Моста, который Роман Константинович строил все эти годы, простыл след. Он не выдержал бурного натиска течения реки жизни. Его снесло этими мощными водами, оставив лишь печальные руины, остатки которых, вдобавок, засасывало всё глубже и глубже. Однако, панораму этих умозрительных развалин освещало и согревало солнце. Солнце, лучи и тепло которого так щедро струились с фотографии милейшей дочки. А значит, что не всё ещё потеряно. Нужно было лишь понять цель оставшейся жизни, её предназначение. И чтобы понять, как и куда идти дальше, по уже оформленному убеждению мужчины, требовалось разобраться, по каким причинам его прошлая жизнь обернулась такой катастрофой.
Глава 2.
Прим. автора: Роман Константинович Смирнов
Испытываю определенные сомнения, а стоит ли приводить в книге, в общем-то, заурядное жизнеописание одного из героев. Пожалуй, что про любого молодого человека сейчас можно написать аналогичный трактат, и ничем он примечателен не будет, а, значит, не дай бог, наведёт на читателя тоску да скуку. И сомнение моё там и кроется, в корне этого неизбежно встающего вечного вопроса: должен ли я засорять внимание читателя всякой, может быть, одному только мне и интересной, дополнительной информацией? Имею ли я такое право? А что, если я отвлеку в этот момент человека от каких-то важных размышлений или, чего доброго, развлечений? И встанет эта информация для него поперёк горла, ни к селу, ни к городу. И получится как в той крылатой уже фразе, что ни то ни сделали, ни это, не удовлетворили ничего. Ну а что, если опустить её? Просто взять и в паре строчек, коротенько преподнести да и дальше двинуться. А может, иному пытливому, типа меня, читателю именно этой информации и недостаточно будет. А я её, вроде как, утаю от него, что тоже не хорошо. Прошу простить меня покорно, но скрывать мне в этой истории уже нечего. Тайн перед читателем у меня никаких нет, не было и не будет. Сложно это для меня, секреты хранить за недомолвками. Да и героям моим, прямо беда насколько вымышленным, огласка, полагаю, не принесёт ни малейшего дискомфорта. Посему, я кое-что всё-таки описать чувствую себя обязанным. Ну а какой недовольный читатель может и пролистнуть страницу-другую.
Итак, возвращаемся к тому разговору, случившемуся между Романом Смирновым и майором милиции, пришедшим на вручение дипломов, как сейчас скажут – хантить персонал. А у разговора этого, к тому моменту, была определенная предыстория. Может быть, если бы её не было, он бы и не состоялся, разговор этот. Но история не терпит сослагательного наклонения. Разговор был. И привела к нему определённая цепочка событий.
Первое, на что стоит обратить внимание, это то обстоятельство, что Роман воспитывался с восьми лет только мамой и проживал с ней в её квартире. Отец Романа ушёл из жизни достаточно рано и внезапно, оставив в подсознании мальчика большую, ничем не занятую пустоту. Об обстоятельствах гибели отца Роман распространяться на людях не любил и лишь коротко характеризовал это случайной трагической автокатастрофой. И мы тоже не станем расписывать ту историю. С одной стороны, это, в каком-то смысле, может задеть больные воспоминания, а с другой стороны, подробности и детали нам не на столь хорошо сейчас известны. Скажем лишь то, что после гибели отца, в доме Смирновых никогда не хранился никакой вид алкоголя, без которого прекрасно обходились даже по большим праздникам. Пожалуй, что – особенно по большим праздникам.
Поэтому, когда Роман отвечал на вопрос милиционера о вредных привычках, он действительно не кривил душой. Да, Роман не курил, как не курил и его покойный отец. Роман старался не употреблять алкоголь вообще, что было очень странно на фоне его взрослеющих и рано слетавших, в этом плане, с катушек сверстников. Не то чтобы Роман чувствовал какую-то невидимую руку строгой стареющей мамы в этом вопросе. Нет, совсем нет. Просто все всё понимали в семье. Роман тоже всё прекрасно понимал и помнил, поэтому, если говорить по-простому – сторонился. Тут, кстати, и мама Романа тоже отдавала себе отчёт в том, что невозможно через давлёнку что-то запрещать или разрешать молодому человеку, у которого уже борода пробивается, только успевай брить. Тем более что каких-либо сомнений в сознательности Романа в этом плане ни у кого не возникало. И в первую очередь, у самого взрослеющего Ромы. В отличие от одноклассников, остервенело рвущихся к подростковой независимости через беспорядочное принятие любых доступных психотропных препаратов, на фоне которых алкоголь, может быть, и не выглядел как-то особенно примечательным, Роман ощущал в себе какую-то глубинную отрешённость от всего этого. Ему словно это было даром не надо. По каким-то причинам, тогда совершенно ему не ведомым, Роман чувствовал, что он как бы взрослее и словно выше всего этого. Может быть, сказывалось то обстоятельство, что роль старшего мужчины в семье Рома примерил на себя давным-давно, и для него не стояла задача казаться взрослым. Его и так в семье воспринимали как взрослого, считай с восьми аж лет.
И не то, чтобы Роман был совершенно, что называется, сухой. Нет, он мог, конечно, поддержать приятелей по действительно важным поводам, но без усердия в этом плане, и даже с каким-то сожалением. Свою меру он понял в первый же раз и больше её не перебирал. Конечно, такое особенное отношение к спиртному, совершенно не свойственное для его социально-возрастной группы местных сверстников, не могло остаться без внимания. Не курящий и не испытывающий потребности в шатании пьяным по подъездам подмосковных пятиэтажек подросток какое-то время был объектом едких насмешек и забористого стёба, особенно со стороны подвыпивших, размалёванных и не по годам распущенных сверстниц. Однако время шло, и Роман не проводил его даром, наращивая и развивая не только природные и достаточно высокие интеллектуальные способности, но и физическую форму. А это с каждым годом всё больше и больше бросалось в глаза, чем само по себе снижало количество издёвок, которые заменились частично завистливыми высказываниями друзей и мечтательными, как бы невзначай брошенными, фразами подруг. В общем, из «маменькиного сынка» Роман потихонечку превращался скорее в «какого симпатичного хорошего мальчика». И хотя Роман этого сам и не слышал, но девочки про него так и говорили – «завидный жених».
Уже к моменту окончания школы, когда добрая половина одноклассников представляла из себя жалкое пропито-прокуренное и потрепанное жизнью сборище девиантных социальных элементов с аттестатами, похожими на справки, Роман, напротив, выделялся высоким ростом, крепким телосложением и широким лбом над приятным лицом, который демонстрировал наличие определенного интеллекта у его хозяина. Да, может быть, и не хватило ему чуть-чуть до медали, но здесь сложно судить молодого человека за недостаток усердия в учёбе. Ведь всем мальчишкам свойственно преобладание игровой мотивации над образовательной. Порой, хочется разменять домашнюю работу на то, чтобы просто погонять с друзьями в хоккей или футбол по хорошей погоде. А начиная со старших классов, список мальчишеских интересов Романа претерпел ещё и возрастные изменения. Пришла любовь. Первая и, как потом окажется, важная любовь в его жизни. Всё это создавало давление на процесс обучения, сказываясь на оценках, в которых стали появляться и неудовлетворительные.
И тут дело даже не в безответственности, наверное. Кто знает, где этот баланс между интеллектуальным, физическим и социально-эмоциональным развитием у мальчишек? Ведь у каждого он по-разному определяется. Здесь, дело в другом. Была в характере нашего героя ещё одна, малопримечательная на первый взгляд, но очень важная особенность. Может, это какое природой заложенное качество, а может, что-то приобретённое, кто знает. Однако эта черта как раз в то время и начала давать о себе знать. Романа по жизни словно несло по течению. Ему будто бы нравился этот предсказуемый поток жизни-реки, и молодой человек, за определёнными исключениями, совершенно не противился или не пытался как-то повлиять на развитие событий. В любом случае, своими волевыми качествами, тем самым мужским внутренним мускулинумом Роман пользоваться пока не умел. А может, и знать не знал, что это за состояние такое и как им распоряжаться. За высокой и крепко сбитой юношеской фигурой, умным и располагающим к себе с первого взгляда лицом и сравнительно не плохими успехами в школе скрывалась какая-то безынициативность, склоняя баланс морально-волевых качеств парня изрядно в сторону моральных.
Мешало ли это обстоятельство своему хозяину тогда? Да конечно же, нет. Полагаем, что Роман даже и не задумывался, что с момента выпуска из школы, начинается его взрослая жизнь. Та жизнь, где мужчина, по идее, должен самостоятельно принимать решения, воплощать их в жизнь и нести за них ответственность. Однако ответственность – это же большой груз, тяжелый камень, и тягать его за собой по течению жизни-реки может быть сложно. Поэтому камни в воду, река обходит валуны своим течением, не трогая их. Вода же не злится и не протестует, что ей предложено течь по извилистому и испещренному препятствиями рельефу. Она спокойно и молчаливо принимает любую предложенную ей форму русла или сосуда, куда ее запихнули. Вы слова плохого от воды не услышите за узкую бутылку или крутой порожистый перепад. Роман плыл по реке. Он был частью этой реки, волной на ее поверхности, и, скорее, на подсознательном уровне, принимал предопределённый характер направления своего течения.
Но время неумолимо подводило юношу к тому Рубикону, где от него требовалось принять собственное решение о том, в каком направлении дальше плыть. И это подошедшее время озвучило как-то раз свой вопрос устами мамы.
– Сынок, ты уже решил, куда пойдешь учиться после школы? – задала она вопрос, рассматривая новенький аттестат сына на кухне и отхлёбывая чаю.
– Мамуль, слушай, думаю пока. Не решил ещё, – ответил Рома, немного испугавшись от плановой, но вместе с тем, всё же, внезапной постановки такого вопроса. – Димка предлагает в Москву поступать, в высшую школу милиции.
– Ну, Диме, должно быть, нравится эта идея, – глядя спокойно в глаза сына продолжила мама. – Но мне-то важно твоё желание услышать. Ты-то сам куда хочешь поступать?
– Мам, давай не сейчас, а? – брякнул в ответ Роман и стал спешно куда-то собираться. – Есть ещё время подумать. А сейчас мне в школу надо, мы с классом в поход планируем пойти.
И молодой человек выскочил из квартиры пулей, так громко и быстро открыв входную дверь, что чуть было не пришиб стоящую на лестничной клетке соседку.
– Извините, тёть Тань, – бросил ей Роман, скача вниз по лестнице через две ступени.
Не то чтобы ему так срочно надо было лететь в школу. Скорее, ему нужно было время прийти в себя и осознать, что в его жизни что-то системно поменялось. И мама ждёт от него его же личного решения. Нет, Роман и не планировал возлагать на маму обязанность определить для верзилы-сынули траекторию дальнейшего движения. Он, безусловно, отдавал себе отчёт, что решить он должен самостоятельно. Но он не мог это сделать. Не мог. Он просто не умел принимать такие решения. Ведь для того, чтобы, как говорится, определиться по жизни, надобно от чего-то оттолкнуться. А от чего? Какими-то особыми, по его мнению, предрасположенностями к тому или иному направлению обучения Роман не обладал. Да, приходил в школу пару раз психолог, они сдавали тесты на профориентацию, и тест Романа показал предрасположенность к гуманитарным наукам, а именно к географии. И что? Что это могло бы значить для него в реальной жизни? Роман не знал никого в городе, кто бы мог зарабатывать себе на хлеб географией, за исключением, разве что, Бориса Сергеевича, учителя по этому предмету, который, правда, вынужден был совмещать преподавание с другими дисциплинами, беря на себя нагрузку и по географии, и по истории, и экологический факультативный кружок. Но Борис Сергеевич отнюдь не выглядел успешным человеком. Он и счастливым-то не выглядел, холостяцки деля в свои сорок восемь лет квартиру с собственной старшей сестрой и её семьёй, от чего психика географа была настолько подвижной, что срывы на учеников во время урока были для педагога-гуманитария обычной практикой. Бывало, что и ключами кидался.
В общем, с получением аттестата об окончании средней школы, перед Романом встал вопрос о будущей профессии. Поэтому, при полном отсутствии внутренних убеждений и желаний, ведь, по большому счёту, Роману было не столь принципиально куда поступать, он сосредоточился на поиске внешних маяков. Знаков, так сказать. Лучший друг хочет поступать на юридический факультет, в школу милиции, в Москву. Ага, юридический, милиция, Москва. Ну, что ж, юрфак – это, пожалуй, не плохо. А вот милиция – вряд ли.
Москва… А вот тут вопрос. Осознание ответственности перед мамой, здоровье которой годы подкашивали всё сильнее, не могло просто так раствориться в пространстве и ни на что не влиять. Жить в общаге в Москве, вдали от матери, или ещё хуже – мотаться каждый день на учёбу на лунных электричках, бегая по битком забитым сонными людьми вагонам от контролёров, такие перспективы не радовали Романа никоим образом. Плюс, любовь. Молодое и острое чувство влюблённости между Романом и его девушкой, которое всецело завладело юными сердцами, также не позволяло даже подумать о разлуке. Она хотела остаться учиться в городе. А из высших учебных учреждений в нём был только один институт, выдающий, как филиал большого московского института, красивые и достойные дипломы с круглой столичной печатью. Факультета на нём было только два: финансовый и юридический. Она хотела поступать на финансы, так как считала, что у девочек там больше шансов.
Поэтому, по совокупности влияющих факторов, Роман и решил подавать документы на юридический, в своём городе. Во-первых, это рядом с любимой девушкой, но не так близко, чтобы соревноваться в знаниях и успехах. Во-вторых, это рядом с мамой, в том же городе, можно сказать, на соседней улице. И в-третьих, Димка, чтобы подстраховаться, решил подавать документы в два места: в школу милиции в Москве и в местный институт, вместе с Романом. То есть, все необходимые знаки в одном месте. Туда и надо плыть.
Вступительные экзамены были успешно сданы. Роман был зачислен на юридический факультет, его девушка – на финансовый. Димка же, не пройдя по конкурсу в Москву, но набрав необходимое количество баллов для поступления в местный институт, тоже решил продолжить обучение в родном городе. По этому большому поводу, в маленькой, но очень уютной квартирке Романа, его мама накрыла большой праздничный стол, где друзья и отметили начало нового жизненного этапа.
И Роман поплыл. Школьная любовь после поступления в институт как-то быстро и незаметно притупилась и прошла. Для Романа она, опять же, устранилась сама собой, то есть не по его инициативе. Ну, не надо и не надо. Молодой человек не испытывал каких-либо комплексов, связанных со своей внешностью или привлекательностью. Да, проявлять активные действия по поиску второй половинки Роман был не готов, ведь он просто плыл. Но, обладая достаточно приятной мужской внешностью, Роман не чувствовал себя обделённым женским вниманием. Напротив, его отчасти оно тяготило, ведь приходилось регулярно подбирать деликатную форму, как дать понять девушкам бесперспективность их усилий. Искать своё счастье методом постельного перебора Роману не хотелось. Возможно, давало о себе знать уважительное отношение к маме и бабушке. А может быть, стесненные параметрами жилплощади небольшой двушки условия. Или, может, ещё что-то. Но к достоинству молодого человека можно было отнести то, что он пытался нащупать за внешней яркой девичьей формой ту самую суть, которая бы его роднила с избранницей.
Годы шли, количество отвергнутых девушек давно перевалило за средний показатель по социальной группе, и за Романом закрепился имидж парня-недотроги, нерешительного и безынициативного. Симпатичного, но не опасного, что ли. Короткие романы не приводили к длительным отношениям и прекращались, в основном, спокойно и по инициативе прекрасной половины. Ну, опять же, на нет и суда нет, не больно-то и надо. Главное, не навреди. А, раз не ты принимаешь решение, то и навредить не можешь. Какой с тебя спрос? Да никакого.
Так, к выпуску с юрфака, а, значит к необходимости принятия решения о трудоустройстве, Романа снова принесло течением. Единственное, что качественно изменилось, скорее, кристаллизовалось – мировоззрение молодого человека. Если до этого он не понимал, почему ему бывает иногда неудобно перед людьми за свою безынициативность, то к моменту окончания института у Романа сформировалось четкое понимание, что жизнь – это река; процесс, а не результат, и всех нас несёт по течению. Что может сделать человек? Может ли он изменить направление движения реки, повернуть реку жизни вспять, сопротивляться? Нет, это и не возможно, и глупо. Пока ты плывёшь, ты можешь, разве что, берега подремонтировать у реки, мусор собрать, накормиться да и всё, пожалуй. То есть, Роман придумал оправдание своему спокойному и безвольному характеру, описал его себе в философских терминах и сам во всё это поверил, придав своей особенности глубокое значение. Получился эдакий половозрелый и образованный созерцатель жизни. Плывун.
Сомнений не было. Раз совершенно случайный и незнакомый человек предлагает Роману трудоустройство – это знак. То, что это трудоустройство в полицию, а тогда ещё милицию – отягчающий фактор, но знак от этого не менее заметный. Требуется лишь осмотреться по сторонам, так как внутренней потребности что-то совершать, делать, бороться и достигать у Романа снова не было. А из внешних факторов, по уже выученной модели, надо было приглядеться на маму, друзей и подруг. Постоянной подруги у молодого человека на тот момент на горизонте не маячило, как и не было той далёкой зазнобы, за которую имело бы смысл побороться на дистанции. Мама представляла из себя спокойную и предсказуемую тихую гавань, так как её никак не беспокоило то, что у повзрослевшего птенца совершенно отсутствует мотивация выпорхнуть из родимого гнезда. Наоборот, перспектива разлуки с сыном у мамы вызывала больное щемящее чувство, напоминающее об одиночестве, поэтому она бессознательно, как это делают многие мамы, формировала у сына систему страхов перед бессердечным и злым внешним миром большого города, где молодые специалисты с высшим образованием вынуждены подметать улицы. Но самое главное, Димка, давно мечтавший о карьере в органах, похоже решил идти на встречу с майором уже в понедельник. Всё снова сложилось для Романа один к одному. Само собой поступило предложение. Мама против не будет. А вдвоём с Димкой в учебке будет гораздо проще. Река несёт.
Глава 3.
Отделение полиции.
Западный административный округ.
Москва. Начало мая.
Где-то три года назад.
