скачать книгу бесплатно
На дне сыроежки ломаются. «Картинки» с подростками
Юрий Шинкаренко
В сборник вошли эссе и заметки о подростках, созданные автором за 25 лет. Жизнь отрочества показана во всей наготе правды, но согрета верой в состоятельность каждой подрастающей личности. Публиковавшиеся ранее в прессе, в блогах, заметки объединены в новый цикл, что придаёт повествованию о подростковом мире, о сменяющих друг друга поколениях художественную целостность и энциклопедичность. Книга предназначена для родителей и для всех, кого интересуют проблемы социализации подростка.
На дне сыроежки ломаются
«Картинки» с подростками
Юрий Шинкаренко
© Юрий Шинкаренко, 2017
ISBN 978-5-4485-2763-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Картинки» с подростками (вместо предисловия)
Подростков (девочек, а ещё чаще – мальчиков) я «рисую» вот уже четверть века. Рисую их словом, символической метафорой, социологическими инструментами. Стараюсь как можно точнее отражать, детализировать их внешний вид, их привычки, их речь и поведение. Картинки эти чем-то похожи на деревянные дощечки «малых фламандцев», которые прославились живописанием быта своей родины, отражением индивидуальных характеров той давней сцены.
Я «рисую» свою сцену: Россию на переломе тысячелетий. За каждой «картинкой» – конкретное время со всеми его приметами, конкретные молодые люди. Однако есть общее во всех моих «дубовых дощечках». Они пропитаны молодыми токами энергии, жизни. Они излучают эту шальную энергию молодости, – и любой, глядя на юных героев, может стать моложе и непосредственней. А ещё мои герои беззащитны. И каждую «картинку» смело можно сопровождать таким пожеланием: «Оглянись, уважаемый мой читатель! Может, и рядом с тобой есть тот, кому нужно твоё участие!».
1. 90-Е, ПОШЛИ!.. (поколение 90-х годов XX века)
Переводчик иного образа жизни
Символом поколения может стать и голос.
Впервые со всей яркостью это проявилось, пожалуй, в сороковые годы. Щупальца средств массовой информации – траурные чёрные «тарелки» – проникали в самые медвежьи углы. И не стало ни одного человека, кто бы ни слышал:
«Га-ва-рит Мас-ква! Га-ва-рит Мас-ква!.. Немец-ка—фашистские зах-ва-тчики астановлены на рубеже… Наши части перешли в наступление…».
То был голос Левитана. Символ торжественный и трагический. Он единил людей в порыве к национальной свободе, к отстаиванию национальной самобытности. Но в другие времена и в других обстоятельствах этот же голос постоянно напоминал о несвободе внутренней (внутригосударственной), о навязывании заимствованного у европейских мудрецов Учения, заставлял помнить топор тоталитаризма, нависающий над головами.
Для нынешних подростков голосов-символов много. Кто-то из них решит, что знаком юности, символом 80-х стали песни Цоя (Гребенщикова, Кинчева, Бутусова), кто-то сошлётся на «Белые розы». Не будет, естественно, обойдён вниманием уже чуть призабытый голос Михаила Сергеевича и набирающий силу глас Бориса Николаевича.
Но мне, простите за нахальство, все эти выборки кажутся не совсем верными, поверхностными. Они лишь частично связаны с мироощущением нового поколения.
Голос, который точнее выражает и это новое мироощущение, и глубинные причины его, – вот он:
«– Тазад! Поверни тазад! Тай мне руку свою, пратишка!..
– Таконец-то мы встретились!..
– Я те мог ратьше. Я представился той даме, которая пыла там. Ота прекраста. Ота соблаговолила мте помочь!».
Узнали этот голос, искажённый воспалением гайморовых пазух? Ну, конечно… Это тот самый голос, который значительно помог первому вкрадчивому проникновению в нашу жизнь западных видеофильмов… Голос, который дублировал на русский язык иностранную речь, прояснял чужие секреты… Голос, напрямую обращённый к подросткам, к поколению, вынужденному в конечном счете решать: принимать или не принимать перевод… нет, не фильма… перевод иного образа жизни. Жизни сказочно богатой, праздничной, яркой от дополнительных обёрток Голливуда, но всё же… всё же далеко не идеальной, ущербной в своём неистребимом индивидуализме.
Говоришь с ребятами и всё чаще чувствуешь: чужой образ жизни захватывает их, нас, страну.
ТАКОНЕЦ-ТО ОНИ ВСТРЕТИЛИСЬ, подростки и иноземная модель счастья?
1992
На дне сыроежки ломаются
Закончилось дождливое, тягучее, безденежное лето. Объявил себя сентябрь. Генкины приятели решили, что хватит валять дурку, пора делать миллион. Генка не возражал, но как сколачиваются миллионные состояния, он решительно не знал.
Объяснил Шараш. Шараш был самым старшим в компании и самым опытным. Он, хотя и неудачно, уже попробовал покрутить напёрстки на Центральном рынке. Шараш сказал:
– Я знаю одно место, где перед семафором отстаиваются поезда. Это в лесу, перед мостом. Глушь! А ещё там рельсы делают крутой поворот, – хвостовых вагонов из тепловоза не видно. Пару-тройку вагонов поставить – раз плюнуть. День поработаем – потом до старости пятикатками можно подтираться.
Шараш умел говорить красиво. А для Генки чем красивее – тем убедительнее.
На следующий день – хоть и был он дождлив – отправились за город. Товарняк как дожидался их. Шараш проницательно посмотрел в Генкины глаза и шёпотом спросил:
– Ну что, ковырнём вагончик?
Наверное, ему тоже было неуютно. А Генку колотил озноб. Чтобы не выдавать страха, он первым бросился к вагону. Как в драке: лишь бы начать, сделать первый удар, а там сворой налетят остальные.
Налетели… Мешая друг другу, тяжело дыша, принялись скручивать с двери толстую проволоку. Она не поддавалась. Шараш ударил по проволочному узлу ногой. Генка не успел отдёрнуть руку. Проволока поцарапала ладонь. Генка отошёл в сторону. Потом ещё подальше, к лесу. Затея перестала нравиться.
В вагоне оказалась сельхозтехника. В следующем – шины для тракторов. Но Шараш не отчаивался.
– Надо дождаться контейнеров «Морфлот», – сказал он. – Гадом буду, если там видиков не окажется.
Сели на поваленную сосну, скользкую от дождя. Стали ждать. От перестука подходящих поездов у Генки противно сжималось сердце. А когда товарняк отходил, Генка расслаблялся, как у стоматолога, объявляющего: «Здоров!».
Наконец вынырнул из-за ельника поезд со сцепкой «морфлотовских» контейнеров, изредка разбитых пустыми платформами. Контейнеры серебрились в сером воздухе – не луна ли над Эльдорадо? Шараш, не дожидаясь, пока поезд остановится, ринулся на штурм ближайших «Морфлотов». За ним – остальные. И Генка тоже.
На вагонной двери висела аккуратная пломба, небольшой, как в лото, оранжевый бочонок из пластмассы, с чёрным штырьком внутри. Красивая штука! Шараш сорвал пломбу, бросил её на насыпь. Генка поднял бочонок и сунул в карман куртки.
В контейнере стояли картонные ящики. На их боках чернели японские иероглифы. Генка мельком подумал, может, не зря он угревался здесь, может, действительно, день жизнь кормит? Он подхватил ящик, который ему швырнул Шараш, и бросился в лес. Коробка была лёгкой. И коробки в руках приятелей – не тяжелее, если судить, как легко бежали друзья за Генкой.
Отдышались. Разорвали коробку. В ней оказался… бензобак. Для «Тойоты», если верить английской надписи-дублёру на упаковке. В других коробках – то же самое.
Шараш лизал сбитые пальцы и возбуждённо расписывал:
– Завтра пораньше придём. С инструментами. Ты, Клён, возьмёшь отёртку. Генка – нож. Я домкрат притащу. И рукавицы не забудьте!
На следующий день Генка сидел на той же поваленной сосне, подложив под себя рукавицы. Светило солнце. Глянцево блестел пустой брусничник. В паутине билась синекрылая муха.
Генка понаблюдал за ней и спросил:
– Шараш, тебе не показалось вчера, что нас машинист засёк? Давай средние вагоны не трогать?! Давай только в хвосте?!
– Очко играет? – равнодушно спросил Шараш. Потом добавил: – Если что, отмазка такая: мы здесь бруснику собираем. Или грибы.
Генка кивнул головой. Наклонился, сорвал несколько сыроежек, которые молодо проглядывали сквозь взъерошенные еловые иглы. Положил в карман.
Послышался шум поезда. Генка обернулся на перестук колёс. И увидел, что из леса, отрезая пути к отступлению, быстро и деловито выходят молодые парни. Сомнений не было: оперативники.
Шараш быстро подпихнул под корень сосны домкрат. Игра в «напёрстки», видно, неплохо натренировала его реакцию.
– Что делаем? – спросил один из парней.
– Бруснику собираем, – чуть задыхаясь, ответил Шараш.
– Да-а-а… – насмешливо протянул опер. – Ну-ка, покажи ладонь! Почему пальцы чистые?
На запястьях у Шараша вдруг защёлкнулись наручники.
– Так ягод совсем нету… – заныл Шараш. – Неурожай!
Оперативник его не слушал. Он приказал своим:
– Поищите улики, – и метким взглядом выцепил рукавицы под Генкой: – Удобнее в рукавицах бруснику брать, а?
– Да я нашёл. Вон там, – Генка махнул вялой рукой в сторону далёких-далёких огородов. – И отвёртку вот нашёл. Под забором валялась.
– Поднимайтесь! – приказал старший опергруппы.
– Куда? – выдохнул Генка.
– Пройдем в отдел, – сухо ответил оперативник и улыбнулся своим: – Думали, осень… Кончился ягодный сезон. А нет…
В линейном отделе транспортной милиции Генку наскоро ошмонали. Вернее, попросили вывернуть карманы. Генка выложил на стол три сыроежки. Выложил и вдруг замер. Если б не солнце, если б куртка, в которой был вчера, не осталась дома – вместо сыроежек лежала бы перед сотрудниками милиции пластмассовая пломба с «Морфлота». Красивый оранжевый бочонок. Неопровержимая улика.
Как в тумане слышал Генка голоса из соседней комнаты. Там справлялись по телефону о личности Шараша, уточняли что-то про «напёрстки»… А Генка думал, как мало иногда нужно, чтобы пошла под откос жизнь.
И оперативник, наверное, про то же думал. Он взял в руки сыроежку, повертел её и вздохнул:
– Хрупкий гриб. Знаешь, на что похоже? На твою судьбу. Хрупкую и неокрепшую. Неверное действие – и ничего не восстановить! – Оперативник зажал шляпку гриба двумя пальцами (указательный, со шрамом, был вывернут в строну). Резким, пугающим движением поднёс сыроежку к Генкиному лицу. Но крошить её не стал.
…Осень всё здесь. Я только что вернулся из лесу. В корзине – пяток рыжиков. На срезах их ножек – оранжевая изморось. Несколько белых… Скрипят под пальцами. И много-много сыроежек: осень любовно коснулась их своей кистью и оставила на мокрых шляпках синие, фиолетовые, светло-бордовые расплывы. Красивый гриб, если всмотреться. Но хрупок. Как ни осторожничал, всё равно на дне корзины крошево. Не надо было сыроежки – на дно.
На дне они ломаются.
1992, сентябрь
Авторская педагогика
По узловой станции, по центральной улице, идёт участковый. Он в гражданской одежде. В руке – сетка, набитая продуктами: консервы, огурцы, бутылка подсолнечного масла. Не бравый «мент», а пожилой мужчина – без пяти минут пенсионер.
У гаража стоят пацаны. Курят. Один из них о чём-то упоённо рассказывает, пересыпая речь матерками. Мат так сочен, что кажется, ради него и затеян рассказ.
Участковый устало морщится. Переходит дорогу, приближаясь к подросткам. Он уже замечен. Рассказчик на полуслове замолкает. И остальные напряжённо топчутся на месте: милиция есть милиция – даже от самого бесхитростного вопроса можно ожидать подвоха. Но никаких вопросов нет. Участковый неторопливо достаёт из сетки длинный парниковый огурец. И… щёлкает им по лбу юного матерщинника. Потом неторопливо удаляется, не проронив ни слова. Мальчишки хохочут. Запоздало кричат вслед милиционеру: «Здрасьте!». И только один хватает ртом воздух, не зная, как себя вести.
Ревнители гуманной, беспалочной педагогики, в атаку! Я тоже смеюсь. Я наслаждаюсь педагогическим приёмом. Я с благодарностью провожаю взглядом сутулую спину немолодого мужчины.
И ещё об участковых.
Недавно возвращался из деревни. Шёл с вереницей дачников на станцию, к вечернему поезду.
Дорога в лужах, жмёмся к обочинам.
Вдруг из переулка выныривает милицейский УАЗик. Летит на нас. Проносится мимо, обдавая грязью и брызгами. За рулём успеваю заметить молодого сержанта, который обнимает сидящую рядом девицу.
Минут через пять за спиной снова раздается рёв двигателя. Оборачиваюсь.
Знакомый УАЗ.
Местные подростки вдруг вскакивают со скамейки у палисадника. Выбегают на дорогу. Резко взмахивают руками.
Сержант тормозит.
Пацаны, сгрудившись у ветрового стекла, о чём-то эмоционально докладывают участковому. Тот снова срывается с места. Обгоняет меня. Преграждает машиной путь. Выскакивает из кабины.
– Как вы меня обозвали? – обращается ко мне. От него разит перегаром. Видя моё недоумение, поясняет:
– Это вы заорали на всю улицу «ё. пид… с», когда я вас обрызгал?
– Как закричал? – машинально переспрашиваю я.
– «Ё. пид… с»! На всю улицу!
Пока я собираюсь с ответом, раздаётся свист. Кто-то из подростков, тех самых, у скамейки, кричит на весь дачный посёлок:
– Товарищ сержант! Не этот! Не этот вас «ё. пид… м» назвал! Тот, кто обозвал вас «ё. пид… м», за товарняк завернул!
Я вдруг начинаю понимать смысл происходящего.
Доблестный страж закона и собственного достоинства возвращается в кабину. Укатывает с глаз долой. То ли тоже начал соображать, кто на самом деле обозвал его. Несколько раз! На всю улицу! То ли лень продолжать погоню пешком – за товарняк-то не проедешь.
Слышно, как в конце улицы пацаны бурно обсуждают свой хитроумный щелчок по сержантскому носу, свой метод «авторской педагогики». Слышно:
– А пусть не форсачит перед всеми!
Действительно, пусть не «форсачит»! Пусть делом займётся! Помидоры вон из теплиц прямо среди бела дня начали воровать.
1993, август
В рыжий дом заглянула печаль
На бывших торфяниках лежит спальный район большого города. От центральной части его отделяет крутой взлобок – всё, что осталось от былой сопки. Здесь, под боком срытой горы, и живёт Пашка. В рыжем доме.
Любой дотошный реалист поправит Пашку: дом не рыжий, а цвета запылённого кирпича. Но Пашке нравится так: рыжий дом, пятиэтажка-рыжик. О «хрущёвке» – как о человеке.
В рыжем доме Павел родился. Когда он выходит из подъезда с улыбкой – рыжие панельные стены улыбаются. Если Пашка хмур, дом тоже нахмурен. В последнее время и Пашка, и его дом мрачнее тучи. Оттого что расходятся Пашкины родители. С кем остаться, Пашка не знает. С матерью не хочет. Объясняет: «Там этот козёл…» – про возможного отчима. Отцу боится стать обузой. Отец – инвалид второй группы. Пенсия – крохи. Да ещё и нещадно поддаёт растерявшийся в жизни папаня.
