скачать книгу бесплатно
Завтра же он встанет и отправится в город. Но завтра он не встал. Не встал и послезавтра, и еще через неделю.
Причиной болезни явилась не рана, которая не представляла ничего опасного, а вновь начавший обостряться процесс. Зажившие было язвы опять открылись, – потрясение, вероятно, не прошло даром для Басова. Кургузкин был прав: ему нельзя было волноваться.
Пролежав три недели в постели, Басов заболел воспалением легких и умер, навсегда освободив Кургузкина от своего плена.
И только после смерти этого человека Петя выяснил одну неожиданную подробность, которую он и занес в свой дневник.
Эта подробность заключалась в следующем: проказа, которой болел Кургузкин, была проказой Басова. Пять лет назад заболев ею, тот приказал ему растирать себя мазями и тем заразил этого «невольника», как называл Петя в своем дневнике Кургузкина.
10. Лучи «оттуда»
Между больным и здоровым двором существовали сложные отношения.
Здоровый двор лечил больных, ухаживал за ними, кормил, устраивал по возможности их жизнь так, чтобы в ней скрашивались тоска и безнадежность. Но в то же время он остерегался.
Впрочем, здоровый двор делал все возможное, чтобы создать для прокаженных хотя бы иллюзию жизни, которую покинули они в тот момент, когда болезнь водворила их в лепрозорий. Эти усилия зависели в большинстве случаев от смет и бюджетов, от изобретательности администрации, от ее умения распознавать желания больных. И все-таки эти больные чувствовали себя прокаженными. Они смотрели на здоровый двор глазами людей, вычеркнутых из жизни. Между дворами лежало огромное пространство, которое никогда не могло исчезнуть. Это понимали и те, и другие. Выздоровление Арлюка сверкнуло как яркий луч из «того мира», но Арлюк уехал, и луч погас.
На здоровом дворе жили очень милые, очень хорошие люди. Но больной двор смотрел на них как на чужих, так же, как чужими казались прокаженные на здоровом. Может быть, многие из них не один раз думали сделать для больных что-нибудь выходящее за пределы регламента. Но как? Они этого не знали.
Особо выделялась на здоровом дворе стажерка Вера Максимовна Ведина. Она была молода и бесстрашна, как бесстрашны бывают люди в двадцать лет. Где-то далеко отсюда остался у нее друг, которого она, быть может, любила. Она ожидала встретить в лепрозории каких-то особых людей, непохожих на всех остальных – каких-то исключительных героев. На деле же эти люди оказались такими же, как все, самыми обыкновенными людьми, с самыми обыкновенными житейскими заботами и стремлениями. Потом она узнала, что среди больных существовало много чистых, открытых сердец.
Ведина принадлежала к той категории обитателей здорового двора, которым слишком недостаточными казались обязанности, предусмотренные регламентом внутреннего распорядка. Она чувствовала стену, разделявшую оба двора, и ей хотелось пробить в этой стене какую-то брешь. Но как?
В первый раз Вера Максимовна явилась на больной двор с таким же чувством, с каким дети приходят в зверинец. И любопытно, и жалко, и в то же время страшно было смотреть на прокаженных. Ей хотелось выпустить на свободу этих бедных людей. Впрочем, разве это можно сделать? Ведь они – прокаженные, они несут опасность заразы самой чудовищной, самой отвратительной болезни.
Нет, стена остается прежней, и по-прежнему она должна разделять два мира – тот и этот.
В первые дни при встречах с больными Вера Максимовна старалась держаться на расстоянии, которое, по мнению контагионистов, является безопасным для здорового человека. Потом привыкла. С каждым новым посещением больного двора это расстояние сокращалось и в конце концов вовсе исчезло.
Девушке иногда казалось, что прокаженные замечают ее предосторожность, и ей становилось стыдно оттого, что больные могут принять предосторожность за трусость.
Через неделю она поняла: прокаженным приятно видеть ее на больном дворе, ибо ничто не ободряет так больных, как появление среди них здоровых людей.
Она начала привыкать к ним. Ей нравилось писать от имени больных письма в родные края, развлекать детей, живших с прокаженными родителями, осматривать больных, давать советы, помогать в тех мелких житейских нуждах, обслуживание которых не входило в обязанности врачебного персонала, но которые доставляли больным радость, может быть, большую, чем лечение или предусмотренный правилами уход. Прокаженные называли ее «нашей докторшей», и всегда, когда Вера Максимовна появлялась на больном дворе, все обитатели бараков старались встретить ее так, чтобы в комнатах было чисто и опрятно.
Вере Максимовне были решительно безразличны эти приготовления обитателей больного двора. Ей не чистота нужна была, а люди, к которым приходила она «в гости». Ей давали поручения в город. Некоторым она не только приносила, но и читала газеты. Доктор Туркеев называл ее «поверенным больного двора» и был доволен ею. Он сам много думал о способах и средствах устройства быта прокаженных. Конечно, это неплохо – огороды, поле, работы по хозяйству, но это еще не все.
Как-то раз он услыхал, как дверь его кабинета отворилась, и на пороге появился молодой человек с портфелем в руках. Туркеев сдвинул очки на лоб и поднял глаза на пришельца. Лепрозорий так редко видит у себя гостей, приезжающих из города. Они так неохотно ездят сюда. Доктор Туркеев с добродушным любопытством взглянул на молодого человека, положил перо, снял очки и протер их. Молодой человек, возраст которого Туркеев определил в семнадцать лет, подошел к столу, приподнял кепку и поклонился Туркееву:
– Здравствуйте, товарищ доктор!
Туркеев снова надел очки, пристально взглянул на молодого человека и подумал: «Какой же я тебе товарищ, – у меня скоро дочь такая будет». Но ему понравилось лицо юноши. Он улыбнулся:
– Здравствуйте, батенька, здравствуйте… Откуда это вы пожаловали к нам? Садитесь.
Молодой человек сел.
– Ну, рассказывайте, чем я могу служить вам?
Молодой человек двинулся на стуле и покраснел не то от приятельского тона доктора, не то оттого, что не мог подыскать для ответа нужных слов. Потом улыбнулся, и от улыбки виднее стал белый пух на верхней его губе.
«Вот тебе и товарищ», – подумал Туркеев и снова улыбнулся. Робевший юноша сделал вдруг очень серьезное лицо, сжал губы и переложил свой портфель со стола на колени. «И что он носит в этом портфеле?» – подумал Туркеев, вообще питавший ненависть ко всем портфелям.
– Кто ж вы такой будете, молодой человек? – спросил он.
Тот опять двинулся на стуле и сделался еще более серьезным.
– Я – инструктор комсомола, – сказал он.
– Инструктор комсомола? Странно…
– И ничего странного нет, – обиделся молодой приезжий, – разве вы никогда не слышали об инструкторах комсомола?
– Слыхать-то я, батенька мой, слыхал, но странно мне: кого же это вы в лепрозории инструктировать приехали?
– А разве, гражданин доктор, – подчеркивая слово «гражданин», произнес молодой человек, – комсомол не имеет права инструктировать советский лепрозорий?
– Я не возражаю и на права ваши не посягаю, но все-таки мне интересно знать: кого же это вы инструктировать приехали?
Комсомолец вскинул на Туркеева подозрительные глаза. Ему казалось, что доктор нарочно прикидывается непонимающим, хотя сам хорошо понимает все это.
Туркеев на самом деле не мог понять – на кого должны распространяться в лепрозории инструкции, привезенные молодым человеком. Тогда тот, приняв позу настоящего ревизора, сказал тоном, не допускающим никаких возражений:
– Вы все прекрасно понимаете, и мне нечего вам объяснять, вы должны подчиниться – вот мой мандат, выданный райкомом.
– Подчиняюсь, подчиняюсь, батенька мой, но вы мне извольте все-таки ответить: кого ж вы, наконец, хотите инструктировать? Меня, персонал или больных?
– Всех. У вас же есть комсомольская ячейка? Так вот всех комсомольцев – и больных и персонал.
– Вы, наверное, шутите, батенька, а у меня и времени нет для таких шуток.
– Нисколько не шучу.
– Но у нас – все беспартийные, и нет ни одного комсомольца.
– Странно, как же это так, советское учреждение, а партийных и комсомольцев – нет?
– Вот и удивляйтесь, а если я говорю – нет, значит – нет.
Молодой человек подумал и сказал:
– Вот поэтому-то здесь и надо больше всего проводить работу.
– Какую?
– Комсомольскую, партийную работу, гражданин доктор.
– Прежде всего – ясность: среди кого должна вестись такая работа?
Молодой человек переложил портфель с колен на стол и заморгал глазами:
– Среди беспартийных.
– Зачем?
– Как зачем?.. Революция у нас или нет?
– Значит, вы имеете в виду служебный персонал?
– Нет, не персонал, а главным образом – прокаженных.
Доктор Туркеев снова снял очки и с огорчением протер их.
– Знаете что, – наконец устало сказал он, – вам, видно, делать нечего, вот и придумываете вы экскурсии по лепрозориям да работу среди прокаженных, а какую – вы и сами еще не знаете.
Приезжий снова обиделся.
– Что значит «всякие экскурсии»? Мы, главным образом, проводим революцию, и в лепрозории тоже должна быть новая жизнь.
– Вы меня извините. Может быть, я не так выразился, но, по-моему, такая работа среди прокаженных – ненужное дело. По крайней мере, я так считаю.
– А райком считает иначе, гражданин доктор. – Опять юноша подчеркнул слово «гражданин».
– Так что же вы хотите?
– Организовать прокаженных.
– Организовать? Хорошо. Но надо внести ясность – зачем организовать, для чего? Кому это, батенька мой, надо? Ведь они уже организованы!
– Это надо для всех. И для самих прокаженных надо. Они живут, как звери, они должны быть организованы так же, как и весь наш пролетариат.
– Молодой человек, прежде всего – ясность – прокаженные – не пролетариат и не буржуазия, они – прокаженные, больные.
– Гм… а разве прокаженные не люди?
– А разве я хочу доказать вам, что они – не люди? Зачем их организовывать, зачем агитировать среди них? Да и кто примет в партию прокаженных? Смешно это, молодой человек. Они ни на что не способны, кроме как болеть.
Тогда инструктор снова переложил свой портфель со стола на колени и вопрошающе поднял на доктора Туркеева свои большие глаза:
– Они работают в поле? Работают. Умеют ходить? Умеют. Значит, и организовать их надо.
– Но как же вы их организовывать будете?
– Гражданин доктор, об этом вам беспокоиться не надо, у меня – инструкция. Мы созовем общее собрание, я сделаю доклад, а потом – посмотрим, может, кого и примем кандидатом в партию или в комсомол.
Туркеев чувствовал, как этот юный агитатор давит его всей тяжестью своей непобедимой энергии, и из-под этой тяжести доктору нет возможности выбраться. Тогда он напряг последние остатки своей воли и сказал:
– Я не против партии, и не против комсомола, и не против советской власти, и не мое дело – кого вы принимаете в партию, но я, молодой человек, не позволю записывать в партию людей, больных проказой. Да-с, не позволю! – вскрикнул он и устало добавил. – Ну, зачем вы им будете делать доклад? Какие доклады? Какие анкеты? Для чего им все это?
Доктор Туркеев тщетно пытался внести ясность в столь странное стремление молодого человека, точно так же, как и молодой человек не мог уяснить себе цели столь странного нежелания доктора – допустить его к прокаженным. Оба они смотрели друг на друга недоумевающими глазами, и оба старались растолковать друг другу неправильность поведения каждого.
– Ведь они живут как бы на острове, с которого не могут и не имеют права уйти, – сказал Туркеев, чувствуя, как начинает терять почву под ногами, – ведь их изъяли из здорового общества! Их, можно сказать, из жизни вычеркнули, и вдруг – извольте: возвращают обратно – с язвами, с инфильтратами… Нет, я решительно ничего не понимаю.
Но молодой инструктор оставался непоколебим:
– Мы вот и хотим, – сказал он, – приобщить их к жизни и проложить, главным образом, дорогу на этот необитаемый остров, а вы, товарищ доктор, – человек консервативных убеждений и отсталых взглядов на действительность. Для нас, товарищ доктор, нет никаких преград, для нас не существует ни прокаженных, ни непрокаженных. Для нас, главным образом, или все капиталисты и буржуазия, или все трудящиеся и угнетенные, а трудящихся и угнетенных мы обязаны защищать.
В этом месте монолога доктор Туркеев вдруг понял: терпение его начинает истощаться. Он хотел было еще раз протереть очки, но не протер и положил их на стол. Потом торжественно поднялся со своего кресла и почти закричал:
– Вы там – как хотите! Вы можете на меня жаловаться, батенька, хоть в здравотдел, а я не позволю вам приобщать моих больных к общей жизни и прокладывать какие-то мосты с неизвестными мне целями. Я не позволю вам делать докладов и беспокоить больных, это – нелепость! Да-с!
– Так как же? – спросил молодой человек, сунув портфель под мышку. – Вы идете, значит, вразрез с советской общественностью? Вы, значит, против партии?
– Как хотите считайте, но я не допущу никаких собраний у больных, а если хотите посмотреть поселок и больных – милости просим, я могу вас проводить по лепрозорию, показать и доложить обо всем, что вас интересует.
На этом спор между ними кончился. Инструктор выразил согласие осмотреть поселок.
Они вышли. Оба двора были залиты солнцем. Где-то близко звенела степь… Комсомолец, забыв, по-видимому, только что кончившийся спор, улыбнулся. Улыбнулся и доктор Туркеев. Оба начали присматриваться друг к другу, и оба обнаружили друг у друга приятные черты, скрытые в момент столкновения. Молодой человек показался Туркееву очень симпатичным ребенком.
Туркеев молодому человеку – симпатичным старичком, хотя стариком он еще не был и не думал быть.
– Вы видели когда-нибудь прокаженных? – спросил Туркеев.
Оказалось, инструктор никогда не видел прокаженных.
– А вы знаете, что такое проказа?
– Так, слышал. Рассказывали.
– Гм… А хотели общее собрание устраивать. И кто это вас только послал сюда?.. Кто это надоумил устраивать собрания?
Оказалось, ему никто не поручал созывать больных, а инициатива была проявлена им самим, ибо каждый активист должен быть инициатором.
Они вышли на больной двор, обошли несколько домов. Нескольких больных молодой человек угостил папиросами, а Пете подарил механический карандаш.
Некоторым вручил газеты. Он остался весьма доволен внешним и внутренним зрелищем лепрозория и высказал удивление по поводу того, почему больным не разрешают отлучаться домой. Доктор Туркеев сказал, что объяснять причины такого режима длинная история, и молодой человек вполне удовлетворился его ответом. Затем Туркеев провел его в лабораторию, и молодой человек восхищался чистотой, которую увидел в лаборатории. Потом осмотрел амбулаторию и остался ею также весьма доволен. Потом заглянул на кухню, но и там не нашел никаких дефектов. При выходе оттуда он встретил одного больного и протянул ему руку. Но доктор Туркеев отсоветовал. Молодой человек хотел обидеться и не успел. Затем Туркеев повел его в ванную комнату и предложил вымыть руки сулемой. Гость заявил, что все это – выдумки. Туркеев все-таки заставил его вымыть руки.
На прощанье он сказал молодому человеку:
– Вы вот видели весь лепрозорий. Вы не можете пожаловаться, что от вас что-нибудь скрывали… Теперь, я думаю, вы понимаете, почему нельзя устраивать среди прокаженных общих собраний и вести организационную работу.
Молодой человек смотрел на него мутными глазами, и глаза эти говорили: он решительно не понимает, почему нельзя вести среди больных такую работу.
Тем не менее он все-таки кивнул головой.
– Так вот, – продолжал доктор Туркеев, – вместо докладов да общих собраний вы, батенька, позаботились бы там насчет киноаппарата. Вы не знаете, какую услугу можете оказать больным.
Они простились, пожав друг другу руки. Молодой человек уехал, и доктор Туркеев почему-то был уверен, что странный гость обязательно нажалуется на него в здравотдел. Но прошло два месяца, и от здравотдела не поступило никаких бумаг, касающихся приезда инструктора комсомола. Скоро доктор Туркеев совсем забыл о нем.
