скачать книгу бесплатно
Музыкант. Художник
Тарас Григорьевич Шевченко
Шкiльна бiблiотека украiнськоi та свiтовоi лiтератури
До видання увiйшли двi повiстi Т. Г. Шевченка (1814—1861) – «Музикант» i «Художник», – написанi ним росiйською мовою в Новопетровському пiд час заслання. Їх об’еднуе тема тяжкоi долi талановитого крiпака в суспiльствi, де людей можна було купувати та продавати, наче худобу. Повiсть «Художник» – це автобiографiчний твiр, що розповiдае про перебування Шевченка у Петербурзi й навчання в Академii мистецтв.
Тарас?Шевченко
Музыкант. Художник. повiстi
МУЗЫКАНТ
Если вы, благосклонный читатель, любитель отечественной старины, то, проезжая город Прилуки П[олтавской] г[убернии], советую вам остановиться на сутки в этом городе, а если это случится не осенью и не зимою, то можно остаться и на двое суток. И, во-первых, познакомьтеся с отцом протоиереем Илиею Бодянским[1 - Ілля Гаврилович Бодянський (1782 – 1848) – прилуцький протоiерей, батько iсторика, етнографа й видавця Павла Іллiча Бодянського (1809 – 1867).], а во-вторых, посетите с ним же, отцом Илиею, полуразрушенный монастырь Густыню[2 - Густиня – село на р. Удай, недалеко вiд Прилук. Виникло на початку XVII ст. бiля Густинського чоловiчого монастиря, що був заснований у 1600 р. афонськими ченцями.], по ту сторону реки Удая[3 - Удай – права притока Сули.], верстах в трех от г. Прилуки. Могу вас уверить, что раскаиваться не будете. Это настоящее Сенклерское аббатство[4 - Мiсце дii роману «Лiс, або Сен-Клерське абатство», виданого пiд iм’ям англiйськоi письменницi Енн Редклiфф (1764 – 1823).]. Тут все есть. И канал, глубокий и широкий, когда-то наполнявшийся водою из тихого Удая. И вал, и на валу высокая каменная зубчатая стена со внутренними ходами и бойницами. И бесконечные склепы, или подземелья, и надгробные плиты, вросшие в землю, между огромными суховерхими дубами, быть может, самим ктитором насажденными[5 - Шевченко вважав засновником Густинського Свято-Троiцького монастиря гетьмана Івана Самойловича, хоча насправдi ця обитель була заснована 1600 р. ченцем Йоасафом.]. Словом, все есть, что нужно для самой полной романической картины, разумеется, под пером какого-нибудь Скотта Вальтера[6 - Вальтер (Скотт) (1771 – 1832) – вiдомий британський письменник, засновник жанру iсторичного роману.] или ему подобного списателя природы. А я… по причине нищеты моего воображения (откровенно говоря) не беруся за такое дело, да у меня, признаться, и речь не к то[му] идет. А то я только так, для полноты рассказа, заговорил о развалинах Самойловичевого памятника.
Я, изволите видеть, по поручению К[иевской] а[рхеографической] комиссии[7 - Ідеться про Тимчасову комiсiю для розгляду давнiх актiв у Киевi, створену 1843 р. при канцелярii киiвського, подiльського й волинського генерал-губернатора.] посетил эти полуразвалины и, разумеется, с помощью почтеннейшего отца Илии, узнал, что монастырь воздвигнут коштом и працею несчастного гетмана Самойловича в 1664 году[8 - Головний храм Густинського монастиря – Свято-Троiцький собор – будувався в 1674 – 1676 рр. на кошти гетьмана Самойловича.], о чем свидетельствует портрет его яко ктитора, написанный на стене внутри главной церкви.
Узнавши все это и нарисовавши, как умел, главные, или святые, ворота, да церковь о пяти главах Петра и Павла, да еще трапезу и церковь[9 - Шевченко мае на увазi своi акварелi «В Густинi. Церква Петра i Павла», «В Густинi. Брама з церквою Св. Миколи Чудотворця», «В Густинi. Трапезна церква» з альбому 1845 р.], где погребен вечныя памяти достойный князь Николай Григорьевич Репнин[10 - Микола Григорович Репнiн-Волконський, князь (1778 – 1845) похований у склепi пiд Воскресенською трапезною церквою Густинського монастиря.], да еще уцелевший циклопический братский очаг, – сделавши, говорю, все это, как умел, я на другой день хотел было оставить Прилуки и отправиться в Лубны осмотреть и посмотреть на монастырь, воздвигнутый набожною матерью Еремии Вишневецкого-Корибута[11 - Шевченко говорить про Мгарський (Лубенський) Спасо-Преображенський монастир, заснований 1619 р. коштом княгинi Раiни Вишневецькоi (Могилянки) (1589 – 1619) – матерi Яреми Вишневецького.]. Сложил было уже всю свою мизерию в чемодан и хотел фактора Лейбу послать за лошадьми на почтовую станцию. Только входит мой хозяин в комнату и говорит: «И не думайте, и не гадайте. Вы только посмотрите, что на улице творится». Я посмотрел в окно – и действительно, вдоль грязной улицы тянулося две четыреместные кареты, несколько колясок, бричек, вагонов разной величины и, наконец, простые телеги.
– Что все это значит? – спросил я своего хозяина.
– А это значит то, что один из потомков славного прилуцкого полковника, современника Мазепы, завтра именинник[12 - Ідеться про Петра Григоровича Галагана (1792 – 1855) – власника села Дiгтярi Прилуцького повiту Полтавськоi губернii (тепер селище Срiбнянського р-ну Чернiгiвськоi обл.), який був нащадком Гната Івановича Галагана (? – 1748) – чигиринського (1709 – 1713) та прилуцького (1714 – 1739) полковника.].
Хозяин мой, нужно заметить, был уездный преподаватель русской истории и любил щегольнуть своими познаниями, особенно перед нашим братом, ученым.
– Так неужели весь этот транспорт тянется к имениннику?
– Э! Это только начало. А посмотрите, что будет к вечеру: в городе тесно будет.
– Прекрасно. Да какое же мне дело до вашего именинника?
– А такое дело, что мы с вами возьмем добрых тройку коней да и покатим чуть свет у Дигтяри.
– У какие Дигтяри?
– Да просто к имениннику.
– Я ведь с ним не знаком!
– Так познакомитесь.
Я призадумался. А что в самом деле, не махнуть ли по праву разыскателя древностей полюбоваться на сельские импровизированные забавы? Это будет что-то новое. Решено. И мы на другой день поехали в гости.
Начать с того, что мы сбилися с дороги. Не потому, что было еще темно, когда мы выехали из города, а потому, что возница (настоящий мой земляк!), переехавши через удайскую греблю, опустил вожжи, а сам призадумался о чем-то, а кони, не будучи глупы, и пошли роменскою транспортной дорогой, разумеется, по привычке. Вот мы и приехали в село Иваныцю[13 - Іваниця – село Прилуцького повiту Полтавськоi губернii (тепер Ічнянського р-ну Чернiгiвськоi обл.).]. Спрашиваем у первого встретившегося мужика, как нам проехать в Дигтяри?
– В Дигтяри? – говорит мужик. – А просто берить на Прилуку.
– Как на Прилуки? Ведь мы едем с Прилук.
– Так не треба було вам и издыть з Прилуки, – отвечал мужик совершенно равнодушно.
– Ну, как же нам теперь проехать в Дигтяри, чтобы не возвращаться в Прилуки? а? – спросил я.
– Позвольте, тут где-то недалеко есть село Сокирынци[14 - Сокиринцi – село Прилуцького повiту Полтавськоi губернii (тепер Срiбнянського р-ну Чернiгiвськоi обл.), маеток Григорiя Павловича Галагана (1819 – 1888).], тоже потомка славного полковника. Не знает ли он этого села?
– А Сокирынци, земляче, знаеш? – спросил я у мужика.
– Знаю! – отвечал он.
– А Дигтяри от Сокирынець далеко?
– Ба ни!
– Так ты покажи нам дорогу на Сокирынци, а т[ам] уж мы найдем как-нибудь Дигтяри.
– Ходим за мною, – проговорил мужик и пошел по улице впереди нашей удалой тройки.
Он повел нас мимо старой деревянной одноглавой церкви и четырехугольной бревенчатой колокольни, глядя на которую, я вспомнил картину незабвенного моего Штернберга «Освящение пасок»[15 - За картину «Свячення пасок у Малоросii» Василь Штернберг, украiнський i росiйський художник, вихованець С. – Петербурзькоi академii мистецтв, у 1838 р. був нагороджений золотою медаллю Санкт-Петербурзькоi академii мистецтв. Штенберг був одним з найближчих приятелiв Шевченка.]. И мне грустно стало. При имени Штернберга я многое и многое воспоминаю.
– Оце вам буде шлях просто на Сокирынци! – говорил мужик, показывая рукою на едва заметную дорожку, блестевшую между густой зеленой пшеницей.
Замечательно, что возница наш в продолжение всей дороги от Прилуки до Иваныци и во время разговора моего с мужиком все молчал и проговорил только, когда увидел из-за темной полосы леса крытый белым железом купол:
– Вот вам и Сокирынци! – и опять онемел. Это общая черта характера моих земляков. Земляк мой, если что и впопад сделает, так не разговорится о своей удали, а если, Боже сохрани, опростофилится, тогда он делается совершенной рыбой.
В Сокирынцах мы узнали дорогу в Дигтяри и поехали себе с Богом между зеленою пшеницею и житом.
Товарищу моему, кажется, не совсем нравилось такое путешествие, тем более, что он имел претензию на щеголя. (А надо вам заметить, мы были одеты совершенно по-бальному.) Он, как и возница наш, тоже молчал и не проговорил даже: «А вот и Сокирынци!» – так был озлоблен пылью и прочими дорожными неудачами. Я же, несмотря на фрак и прочие принадлежности, был совершенно спокоен и даже счастлив, глядя на необозримые пространства, засеянные житом и пшеницею. Правда, и в мое сердце прокрадывалася грусть. Но грусть иного рода. Я думал и у Бога спрашивал: «Господи, для кого это поле засеяно и зеленеет?» Хотел было сообщить мой грустный вопрос товарищу – но, подумавши, не сообщил. Когда бы не этот проклятый вопрос, так некстати родившийся в моей душе, я был бы совершенно счастлив, купаяся, так сказать, в тихо зыблемом море свежей зелени. Чем ближе подвигались мы к балу, тем грустнее и грустнее мне делалось, так что я готов был поворотить, как говорится, оглобли назад. Глядя на оборванных крестьян, попадавшихся нам навстречу, мне представлялся этот бал каким-то нечеловеческим весельем.
Так ли, сяк ли, мы, наконец, добралися до нашей цели уже перед закатом солнца. Не описываю вам ни великолепных дубов, насажденных прадедами, составляющих лес, освещенный заходящим солнцем, среди которого высится бельведер с куполом огромного барского дома; ни той широкой и величественной просеки или аллеи, ведущей к дому; ни огромного села, загроможденного экипажами, лошадьми, лакеями и кучерами, – не описываю потому, что нас встретила, перед самым въездом в аллею, бесконечная кавалькада амазонок и амазонов и совершенно сбила меня с толку. Но товарищ мой не оробел; он ловко выскочил с телеги и хватски раскланивался со всею кавалькадою, из чего я заключил, что он порядочный шутник. По миновании амазонок, амазонов и, наконец, грумов или жокеев, я тоже вылез из телеги, расплатился с нашим возницею, сказавши ему на вопрос: «Де ж я буду ночувать?» – «В зелений диброви, земляче!» После чего он посвистал и поехал в село. А мы скромно пошли вдоль великолепной аллеи к барскому дому. Но чтоб придать себе физиономию хоть сколько-нибудь похожую на джентльменов, зашли мы в так называемый холостой флигель, отстоящий недалеко от главного здания, где встретили нас джентльмены самого неблагопристойного содержания.
Обыкновенно бывает, что люди после немалосложного обеда и нешуточной выпивки предаются сновидениям, а у них как-то вышло это напротив. Они скакали, кричали и черт знает что выделывали, и все, разумеется, в шотландских костюмах[16 - Тобто без штанiв.].
Цынизм, чтобы не сказать мерзость, и больше ничего.
Виргилий мой[17 - Тобто провiдник. Алюзiя на першу частину «Божественноi комедii» Данте.] добился кое-как умывальника с водой и лоханки, и мы, в коридоре умывши свои лики и согнавши пыль с фраков посредством встряхиванья, отправились в сад в надежде встретиться с хозяевами.
Надежда нас не обманула. Мы вошли сначала в дом и, пройдя две залы, очутилися на террасе, уставленной роскошнейшими цветами; спустившися с террасы и пройдя дорожкой, тщательно песком усыпанной, через зеленую площадь (из патриотизма называемую левадою), вошли мы в сад, к немалому моему удивлению, не в английский и не в французский сад[18 - Ідеться про два напрямки садово-паркового мистецтва: 1) розроблений Андре Ленотром та його школою французький (регулярний, геометричний) парк i 2) англiйський (пейзажний, iррегулярний, ландшафтний) парк.], а в простой, естественный дубовый лес, или в дуброву. И если б не желтые дорожки блестели между старыми темными дубами, то я совершенно забыл бы, что нахожусь в барском саду, а не в какой-нибудь заповедной дуброве. Виргилий мой подвел меня к высокому раскидистому огромному дубу и показал мне на стволе его небольшое отверстие вроде маленького окошечка, сказавши: «Посмотрите-ка в это оконце». Я посмотрел и, разумеется, ничего не увидел. «Посмотрите пристальнее». – Я посмотрел пристальнее и увидел что-то вроде иконы Божией матери. И действительно, это была икона иржавецкой Божией матери[19 - Іржавець (ранiша назва: Ржавиця) – село Прилуцького повiту Полтавськоi губернii (тепер Ічнянського р-ну Чернiгiвськоi обл.). Свого часу тут, у Троiцькiй церквi, знаходилась чудотворна iкона Божоi Матерi.], как мне пояснил мой Виргилий, врезанная в этот дуб знаменитым прилуцким полковником год спустя после Полтавской битвы[20 - Врiзана в дуб iкона, як свiдчив Лев Жемчужников, була не в Дiгтярях, а в Сокиринцях.].
Слушая пояснения сего исторического факта, я и не заметил, как мы вышли опять на леваду, где и встретили хозяина и хозяйку, окруженных толпою улыбающихся гостей своих.
Виргилий мой, довольно ловко для уездного преподавателя, расшаркнулся перед хозяином и хозяйкой, причем хозяин протянул ему покровительственно указательный палец левой руки, украшенный дорогим перстнем. Виргилий мой с подобострастием схватил его палец обеими руками и рекомендовал меня как своего друга и ученого собрата. Я в свою очередь тоже расшаркнулся, надо сказать правду, довольно по-ученому, то есть по-медвежьи, после чего толпа гостей увеличилась двумя членами.
Не описываю вам ни хозяйки, ни хозяина, потому что во время нашей аудиенции на дворе было почти темно, следовательно, подробностей рассмотреть было невозможно. А как ни будь хороша картина в целом, но если художник пренебрег подробностями, то картина его останется только эскизом, на который истинный знаток и любитель посмотрит и только головой покачает. И отойдет со вздохом к портретам Зарянка[21 - Сергiй Костянтинович Зарянко (1818 – 1871) – росiйський портретист, академiк Санкт-Петербурзькоi академii мистецтв. Для його робiт характерна пильна увага до деталi навiть в аксесуарах.] восхищаться гербами, с убийственною подробностию изображенными на пуговицах какого-нибудь вицмундира.
Во избежение помавания главы знатока и любителя оконченных картин, я ограничусь только первым впечатлением, что, по мнению психологов, самая важная черта при изображении характеров.
Первое впечатление, произведенное на меня хозяйкою[22 - Прототипом цього образу була дружина Петра Григоровича Галагана Софiя Олександрiвна Галаган (уроджена Казадаева) (? – 1864).], было самое приятное впечатление, а хозяином – напротив. Но это, быть может, указательный палец левой руки, так благосклонно протянутый моему приятелю, был причиною такого неприятного впечатления.
Веселая толпа гостей тихонько двигалася к дому, уже освещенному ярко внутри. А на террасе, между роскошными цветами и лимонными деревьями, только еще разноцветные фонари развешивали.
Лишь только хозяин с хозяйкой вступили на террасу, как крепостный оркестр грянул знаменитый марш из «Вильгельма Телля»[23 - Ідеться про оперу iталiйського композитора Джоаккiно Антонiо Россiнi (1792 – 1868), написану за сюжетом драми Фрiдрiха Шиллера.], после марша сейчас же, не переводя духу, полонез, и бал начался во всем своем величии.
Некий ученый муж, кажется, барон Боде[24 - Климентiй Карлович Боде – секретар росiйського посольства в Персii у 1850-х рр., автор подорожнiх записок, якi друкувалися в журналi «Библиотека для чтения» за 1854 р.], поехал из Тегерана к развалинам Персеполиса[25 - Персеполь (Персеполiс) – мiсто, яке виникло в VI – V ст. до н. е. й було столицею iмперii Ахеменiдiв, розташоване за 900 кiлометрiв на пiвдень вiд Тегерана.] и описал довольно тщательно свое путешествие до самой долины Мардашт[26 - Ідеться про долину Марвдашт неподалiк мiста Шираз, де збереглися руiни Персеполя (Тахте-Джамшид).]. Увидевши же величественные руины Персеполиса, сказал: «Так как многие путешественники описывали сии знаменитые развалины, то мне здесь совершенно нечего делать»[27 - Думка Климентiя Боде передана неточно. У другiй статтi пiд назвою «Путешествие в Луристан и в Аравистан» («Библиотека для чтения», 1854, т. 126) вiн писав про те, що може лиш побiжно розповiсти про пам’ятки Персеполя, оскiльки для докладноi розмови потрiбно багато чого вивчити, до того ж вiн не мае змоги тривалий час перебувати в Персеполi.].
Я то же могу сказать, глядя на провинциальный бал, хотя мое путешествие не имело цели описания провинциального бала и не было сопряжено с такими трудностями, как путешествие из Тагерана к развалинам Персеполиса, да и сравнение, надо правду сказать, я делаю самое неестественное; да что делать, – что под руку попало, то и валяй.
Любую повесть прочитайте современной нашей изящной словесности, везде вы встретите описание если не столичного, то уж непременно провинциального бала, и, разумеется, с разными прибавлениями насчет нарядов, ухваток или манеров и даже самих физиономий, как будто природа для провинциальных львиц и львов особенные формы делала. Вздор! Формы одни и те же, и львицы и львы одни и те же, и ежели есть между ними разница, так это только та, что провинциальные львы и львицы немножко ручнее столичных, чего (сколько мне известно) списатели провинциальных балов не заметили.
Следовательно, все балы описаны, начиная от бала на фрегате «Надежда»[28 - Шевченко мае на думцi повiсть росiйського письменника Олександра Олександровича Бестужева (Марлiнського) «Фрегат “Надежда”», яка розпочинаеться чималою картиною балу в Петергофi.] до русской пирушки на немецкий лад, где устьсысольские ребята немножко пошалили[29 - Шевченко мае на думцi описану Гоголем у «Мертвых душах» «пирушку на русскую ногу с немецкими затеями», яку сольвичегодськi купцi влаштували купцям устьсисольським i яка закiнчилася переможною для перших бiйкою, пiсля якоi вони вибачились, сказавши, що «немного пошалили».].
И в отношении провинциального бала я могу сказать смело, что мне совершенно нечего делать, как только любоваться свежими, здоровыми лицами провинциальных красавиц.
Одно меня немного озадачило на этом бале, именно то, что не видно было ни одного мундира, несмотря на то, что в Прилуцком уезде квартировал стрелковый баталион. Не постигая сей причины, я обратился к моему Виргилию.
А Виргилий мой в эту самую секунду выделывал в кадрили па самым классическим образом.
Я терпеливо ожидал конца последней фигуры кадрили, а между тем разгадывал вопрос предположениями.
«Может быть, – думал я, – они того? Но нет, это профессия принадлежит более гусарам и вообще кавалерии, а ведь они пехотинцы, да еще с ученым кантом[30 - Офiцери вiйськових частин, служба в яких вимагала спецiальноi освiти (артилеристи тощо), мали особливий («ученый») кант на мундирi.]. Нет, тут что-нибудь да не так». – В эту минуту кадриль кончилась, и вспотевший мой Виргилий подошел ко мне.
– А! каково пляшем! – проговорил он, утираясь.
– Ничего, изрядно, – отвечал я рассеянно. – А вот что, – сказал я ему почти шепотом, – отчего это военных нет на бале?
– Их почти нигде не принимают, тем более в таком доме, как дом нашего амфитриона[31 - Ім’я героя грецькоi мiфологii Амфiтрiона як гостинного господаря стало прозивним вiд часу появи комедii Мольера «Амфiтрiон» (1668).].
«Странно!» – подумал я. И, подумавши, спросил:
– А барышни ничего?
– Ничего.
– Таки совершенно ничего?
– Совершенно ничего!
В это время заиграли вальс, и ментор мой завертелся с какой-то аппетитною брюнеткой.
А я, протолкавшися кое-как между зрителей и зрительниц, т. е. между горничных и лакеев, столпившихся у растворенных дверей, вышел на террасу и думал о том, [что]
Мы подвигаемся заметно.
Бал был увенчан самым раскошным ужином и не спрыснут, не запит, а буквально был залит шампанским всех наименований. Меня просто ужаснула такая роскошь.
После ужина амфитрион предложил гроссфатер[32 - Гросфатер – старовинний нiмецький танець: хода журавля, пiсля якоi починаеться жваве скакання.], что и было принято с восторгом счастливыми гостями.
Гроссфатер начался и продолжался со всей деревенской простотой до самого восхода солнца.
Красавицы! особенно красавицы вроде героинь покойного Бальзака[33 - Оноре де Бальзак (1799 – 1850) – французький письменник. Тут iдеться про роман «Жiнка тридцяти рокiв», з якого розпочалася лiтературна слава Бальзака.], т. е. красавицы не первой свежести, не советую вам танцевать до восхода солнечного. Власть, утвержденная при свете свечей над нашим бедным сердцем, распадается при свете солнца, и обаяние, навеянное вами в продолжение ночи, сменяется каким-то горько-неприятным чувством, похожим на пресыщение. Но вы, алчные пожирательницы бедных сердец наших, в торжестве своем и не замечаете, как близится день и могущество ваше исчезает, как тот прозрачный туман, разославшийся над болотом.
Так думал я, оставляя веселый, непринужденный гроссфатер и пробираясь между дубами к нашему лагерю (гости не помещались в зданиях; розбивалося несколько палаток в конце сада, что и означало лагерь, или, ближе, цыганский табор). Приближаясь к палаткам, блестевшим на темной зелени, я, к немалому моему удивлению, услышал песни и хохот в одной палатке. То были друзья-собутыльники, предпочитавшие мирскую суету уединению, нельзя сказать совершенному. Я кое-как прокрался в свою палатку, наскоро переменил фрак на блузу и скрылся в кустах орешника.
Я не знал, что к саду примыкает пруд, и мне показалося странным, когда густые, темные ветви орешника стали рисоваться на белом фоне. Я вышел на полянку, и мне во всей красе своей представилося озеро, осененное старыми берестами, или вязами, и живописнейшими вербами. Чудная картина! Вода не шелохнется – совершенное зеркало, и вербы-красавицы как бы подошли к нему группами полюбоваться своими роскошными широкими ветвями. Долго я стоял на одном месте, очарованный этой дивною картиною. Мне казалося святотатством нарушить малейшим движением эту торжественную тишину святой красавицы природы.
Подумавши, я решился, однако ж, на такое святотатство. Мне пришло в голову, что недурно было бы окунуться раза два-три в этом волшебном озере. Что я тотчас же и исполнил.
После купанья мне так стало легко и отрадно, что я вдвойне почувствовал прелесть пейзажа и решился им вполне насладиться. Для этого я уселся под развесистым вязом и предался сладкому созерцанию очаровательной природы.
Созерцание, однако ж, не долго длилося; я прислонился к бересту и безмятежно уснул. Во сне повторилася та же самая отрадная картина, с прибавлением бала, и только странно – вместо обыкновенного вальса я видел во сне известную картину Гольбейна «Танец смерти»[34 - Ідеться про серiю малюнкiв нiмецького художника Ганса Гольбейна Молодшого (1497 – 1543) «Образи смертi» (або «Танець смертi»), створену в 1524 – 1526 рр.].
Видения мои были прерваны пронзительным женским хохотом. Раскрывши глаза, я увидел резвую стаю нимф, плескавшихся и визжавших в воде, и мне волею-неволею пришлося разыграть роль нескромного Актеона-пастуха[35 - Згiдно з грецьким мiфом, Актеон пiд час полювання побачив Артемiду, яка купалася зi своiми нiмфами. Розгнiвана богиня перетворила юнака на оленя, i його розiрвали власнi собаки.]. Я, однако же, вскоре овладел собою и ползком скрылся в кустарниках орешника.
В одиннадцать часов утра посредством колокола сказано было холостым гостям, что чай готов (женатые гости наслаждалися им в своих номерах). На сей отрадный благовест гости потянулися с своих уединенных приютов к великолепной террасе, украшенной столами с чайными приборами и несколькими пузатыми самоварами и кофейниками.
Не успел я кончить вторую чашку светло-коричневого суропа со сливками, как грянул вальс, и в открытые двери в зале я увидел вертящихся несколько пар. «Когда ж они навертятся?» – подумал я. И, сходя с террасы, встретил своего Просперо[36 - Шевченко говорить про персонажа трагiкомедii Вiльяма Шекспiра «Буря» (1610 – 1611).], который сообщил мне по секрету, что сегодняшний вечер начнется концертом, чему я немало обрадовался, хоть, правду сказать, многого и не ожидал. Я, однако же, ошибся.
Вскоре после вечерней прогулки гости собралися кто в чем попало, т. е. кто в сертуке, кто в пальто, а кто держался хорошего тона или корчил из себя англомана, такие пришли во фраках. А о костюмах нежного пола и говорить нечего. Это уже всему миру известно, что ни одна, в какой бы степени ни была она красавица, не задумается раз двадцать в сутки переменить свой костюм, если имеет в виду встретить толпу, хотя бы даже уродов, только не своей породы. Прошу не погневаться, мои милые читательницы, – это не сочинение, а неопровержимый факт.
Гости собрались и заняли свои места, разумеется, с некоторою сортировкой: что покрупнее, выдвинулося вперед, а мелочь (в том числе и нас, Господи, устрой) поместилася кое-как впотьмах, между колоннами. Когда все пришло в порядок, явился на подмостках вроде сцены вольноотпущенный капельмейстер, довольно объемистой стати и самой лакейской физиономии. «Ученик знаменитого Шпора![37 - Людвiг (Луi) Шпор (1784 – 1859) – нiмецький скрипаль, композитор, диригент i педагог.]» – кто-то шепнул возле меня. Еще миг, и грянула «Буря» Мендельсона[38 - Очевидно, Шевченко мае на думцi увертюру до комедii Шекспiра «Сон лiтньоi ночi» – один iз найвiдомiших творiв нiмецького композитора Якоба Людвiга Фелiкса Мендельсона-Бартольдi (1809 – 1847).]. И, правду сказать, грянула и продолжала греметь удачно. Меня задел не на шутку виолончель. Виолончелист сидел ближе других музыкантов к авансцене, как бы напоказ (что, действительно, и было так).
Это был молодой человек, бледный и худощавый, – все, что я мог заметить из-за виолончеля. Соло свои он исполнял с таким чувством и мастерством, что хоть бы самому Серве[39 - Адрiен Франсуа Серве (1807 – 1866) – бельгiйський вiолончелiст i композитор, якого називали «Паганiнi вiолончелi».] так впору. Меня удивляло одно: отчего ему не аплодируют. Самому же мне начинать было неприлично. Что я за судья, да и что я за гость такой? Бог знает что и Бог знает откуда. Что скажут гости первого разбора!
Между тем «Буря» кончилась, и я услышал произносимые вполголоса похвалы артисту такого рода:
– Ай да Тарас! Ай да молодец! Недаром побывал в Италии!
Пока оркестр строился, я успел узнать от соседа кое-что о заинтересовавшем меня артисте. Началася увертюра из «Прециозы» Вебера[40 - Шевченко говорить про музику нiмецького композитора, диригента й пiанiста Карла Марii Фрiдрiха Августа фон Вебера (1786 – 1826) до п’еси нiмецького актора й драматурга Пiя-Александра Вольфа (1782 – 1828) «Прецiоза» (1821).]. И я, к удивлению моему, увидел виолончелиста со скрипкою в руках почти рядом с капельмейстером. И теперь я его мог лучше рассмотреть.
Это был молодой человек лет двадцати с небольшим, стройный и грациозный, с черными оживленными глазами, с тонкими едва улыбающимися губами, высоким бледным лбом. Словом, это был джентльмен первой породы. И вдобавок самой симпатической породы.
Когда он исполнил арию Прециозы, я не утерпел, закричал «браво!» и изо всей мочи стал аплодировать. Все посмотрели на меня, разумеется, как на сумасшедшего. Я, однако ж, не струсил и продолжал хлопать и кричать «браво!», пока, наконец, воловьи глаза самого хозяина не заставили меня опомниться.
Оркестр снова строился, но я, не ожидая услышать что-нибудь лучшее лучшего, вышел из залы в сад. Ночь была лунная, теплая и спокойная. Я бродил около дому недалеко, и до меня долетали из хаоса звуков чудные звуки виолончеля или скрипки. И образ грустного артиста с своею меланхолическою улыбкою носился как бы живой передо мною.
Где я его видел? Где я с ним встречался? – спрашивал я сам себя. И после долгого напряжения памяти я вспомнил, что я видел его во время обеда, с рукой, обернутой салфеткой, за стулом самого хозяина.
Мне сделалося почти дурно после такого открытия.
Музыка затихла, и я пошел через леваду по дорожке [к] старосветским таинственным дубам. Пройдя немного, я услышал тихий шорох шагов за собою, оглянулся и узнал преследующего меня виолончелиста. Я обратился было к нему с вопросом, но он предупредил меня, схватил мои руки и со слезами прижал их к губам своим.
– Что вы? Что вы? Что с вами сделалось? – спрашивал я его, стараясь освободить руки.
– Благодарю вас! благодарю! – говорил он шепотом. – Вы! вы один-единственный человек, который слушал меня и понял меня! – Он не мог продолжать за слезами. Я молча взял его под руку и привел к дерновой скамейке, устроенной вокруг столетнего развесистого дуба.
Долго мы сидели молча, наконец он заговорил:
– Вы со мной очень милостивы.
В это время раздался голос, называвший его по имени.
