скачать книгу бесплатно
– Это прекрасно, прекрасно, что вы приехали, завтра я покажу вам все, – Евгений Иванович был воодушевлен. – Забыл представить, это Анечка, моя жена, помощница и вдохновитель. Не боюсь признаться, что у нас большая разница в возрасте, двадцать три года, но вы бы знали, какое счастье иметь молодую жену и маленького сына, – мальчик лет трех вышел из комнаты и без страха смотрел на меня. – Это мой наследник, мы тоже создаем род, род тех, кто хранит и спасает историю родов бывших. Прикасаясь к истории, мы растем иными, мы готовы к служению, – точно с Пиотром знаком, мелькнуло у меня.
Курник оказался прекрасным. Высокий пирог с многочисленными начинками, переложенными тончайшими нежными блинчиками. Там была курица, грибы, ягоды, гречневая каша с луком, все это поднималось на тридцать сантиметров над тарелкой. Я захмелел от еды, а тут Евгений Иванович достал бутылку домашней настойки на бруснике, жена подала рюмочки.
Он поведал мне, что история Гроше, чью усадьбу мы непременно осмотрим завтра, его страсть. С моего позволения, он хотел бы взять на прогулку сына и жену, они стараются не расставаться. Я согласился, а он грустно сообщил, что барский дом в плачевном состоянии. Лет пятьдесят назад его разобрали на стройматериалы для сельской школы, где он, кстати, ведет историю и рисование, а жена занимается ботаникой. Она закончила пединститут, приехала на практику, и осталась с ним, согласившись составить его счастье. Он опять схватил ее за маленькую ручку, она опустила глаза и порозовела. Музей, который он возглавлял, давно рухнул, когда был ураган и сильный дождь, но они с женой спасли все экспонаты. Всю ночь носили, потом местные подтянулись помогать, ни одной единицы хранения не пропало, все у него в доме живут, как в хранилище. Это мешает, но что делать, он давно решил служить истории.
Я достал свою синюю папочку. Он обрадовался документам, которые привез я, пожалуй, он первый, кому это было интересно. Тут же отправил жену фотографировать эти бесценные страницы. А мне показал походный погребец Иосифа Андреевича Гроше – полковника коронного войска и большого друга гетмана Браницкого, саблю Радецкого, подаренную освободителем Балкан одному из Гроше, который по случаю был его зятем. Он готов мне передать под роспись на хранение эти единицы, пока музей не восстановят. И еще есть буфет из барского дома, я могу тоже его взять на время. Но я должен понимать, что для вывоза мебели необходимо поговорить с таможней и прочими органами. Он готов взять эти нудные хлопоты на себя, у него связи есть, только надо бы и подмазать, тогда они сговорчивее будут. Он просительно смотрел на меня, протягивая ржавую саблю:
– Мне, понимаете, не с руки ее дома держать. Мальчишка шустрый растет, того и гляди, играть начнет, а это все же боевое оружие и все же историческая реликвия.
Жена подала чай с вареньями, которые сверкали как разноцветные кристаллы. Она принесла папку, собранную ею. Ее увлекали женские истории, особенно история Анны Гроше, сестры Пиотра, в замужестве Нарбут. Анна вышла замуж за соседа по Лидскому уезду, философа, историка, археолога, поэта, переводчика, гуманиста и просветителя. Нарбут немало путешествовал, учился в семинарии приаров в Риме, потом в Германии. Создал типографию в Вильно, которая потом пригодилась польским революционерам, жил во Франции до самой революции, где сошелся с Пиотром, а вернувшись домой, женился на его сестре.
Анна Гроше оказалась способной ученицей поклонника взглядов Руссо, быстро освоила французский и греческий. Анна Чукина смутилась, осознав, что она говорит и про себя в том числе. Муж нежно обнял ее за плечо, и она продолжила рассказ, стараясь дистанцироваться от истории Гроше-Нарбут, которая открыла салон, где были все, буквально все знаменитости. По некоторым данным даже адвокат Миколай Мицкевич, отец Адама, того самого Мицкевича. Говорят, он немного волочился за Анной, но она была строга и даже на время отказала ему от дома, хотя все это может досужие слухи. По неподтвержденным данным, они с мужем завели здесь школу, где Казимир Нарбут преподавал математику и астрономию, а она учила словесности. И что точно известно, она переводила французские стихи Беранже и Парни на польский, и даже хотела осчастливить соотечественников неприличными романами Прево и Лакло, но ее просвещенный муж решил, что это уже слишком, она ограничилась «Монахиней» Дидро.
– Такой был век, – взял за руку жену Евгений. – Ее мы завтра навестим, непременно.
Я не понял, что он сказал, мы к ней на чай заглянем или в салон вечером заявимся. Может он тоже общается с кем-то из местных призраков. Чукин увидел мое недоумение:
– Я про кладбище, по которому вы шли сегодня, ее могила сохранилась, ее почему-то не тронули.
– Я шел по кладбищу? – мне стало ясно происхождение камней, мешавших ступать по дорожке.
– Это старое кладбище, его в 30-е на фундаменты для домов разобрали. Школа на этих плитах стоит, а вот надгробия Гроше не тронули, все же хозяева поместья. А Анну Нарбут тут чуть ли не за святую почитают, мол, сходишь к ней на погост, так и замуж выйдешь.
– Помогает?
– Мне помогло, – он опять погладил жену по плечу, – и Аннушке тоже.
Они были счастливы и влюблены, хотя Тимофею шел четвертый год. У меня так не было, беременность жены стала окончанием всего романтизма. Я стал папусиком, который должен обеспечивать семью. Тогда я стал поглядывать по сторонам, и выяснил, что не так уж плох, как был в двадцать лет. Многие девушки отвечали на мои взгляды и отзывались, но я еще не мог переступить черту клятвы. А здесь мне стало неловко от их бесконечного нескрываемого счастья и желания друг друга. Анна увела мальчика в комнаты, оставив нас одних.
– Не осуждайте меня, – продолжил Евгений, – но мне кажется, что жена должна быть моложе, намного моложе. Она должна быть ученицей мужа, его творением, его созданием, которое он будет боготворить и почитать, когда она вырастет. Это придумано не нами, но это верно. Тогда это действительно, муж и жена – одна сатана, – неожиданно закончил он. Я не стал говорить, что женился на однокурснице, своем парне, веселой девчонке, которая сразу после загса перестала быть таковой, а стала капризной и нудной пилой.
– Я влюблялся в девушек, когда учился на истфаке в Минском универе, но я был провинциален и наивен, к тому же мне предстояло вернуться в глубинку, откуда я вырвался. Они не рассматривали меня как партию в моих единственных изрядно потрепанных брюках, которые я гладил каждый вечер. И я приехал сюда убежденным холостяком. Я уже двадцать лет работал учителем и директором музея, когда на практику в местную школу приехала Анечка, увидев ее, я понял, что это навсегда. И это награда за мое терпение и унижения юности, я бесконечно ее люблю.
Я не ожидал такого признания, опустил глаза, а он перевел разговор на Анну Гроше, что родом из этих мест, и что все это верно и нужно внимать опыту предков. Я только слушал и кивал и чуть не плакал от злости. Потому что так у меня не будет. Я не любил ждать, я любил догонять, поэтому женился не дождавшись своей единственной.
Глава 16, где я приобретаю семейные реликвии или меня все-таки надули
Мне постелили в мансардном этаже, а утром разбудили к завтраку. Аннушка уже собралась в поход, даже для меня нашлась брезентовая куртка и резиновые сапоги. Тим стоял рядом с родителями, он всегда сопровождал их в экспедициях. Мы отправились к машине, пройдя через семейное кладбище с обломками плит. Только две плиты устояли – Викентия и Анны, они были как новые, даже цветы росли рядом.
– Это Аннушка старается, – тихо, чтобы Анна не слышала, объяснил Чукин. – Сохраняет некрополь, ну Тимошка ей помогает с цветами. Он прирожденный археолог, в прошлом году со своим совком нашел фундамент каких-то строений, сложенных без цемента. Если мою заявку в Министерстве одобрят, то я тут начну копать. Мне кажется, что это стоянка палеолита, – он пустился в рассуждения о миграции народов, я затосковал, что сейчас мне еще и каменный топор выдадут.
Выйдя к торчащим из бурьяна кирпичным столбам, мы остановились. Это был барский дом. Над землей возвышалась на полтора метра каменная кладка, именно каменная, без кирпича, со сводчатыми окнами.
– Все, что осталось, – виновато сказал Евгений, – остальное разобрали, что делать, у нас тут с камнем не очень, а вот склепик сохранился.
– Склепик? – вздрогнул я.
– Это у нас так погреб называют, – засмеялась Аня. – Но мне кажется, хотя Евгений Иванович со мной не согласен, на самом деле это первый этаж барского дома, его землей затянуло. И никакой это не погреб, а прекрасный первый этаж, нам бы его откопать, а там, под ним, и склепик найдется. А вот столбы это второй ярус деревянного бельэтажа, а над ними мезонин был, я видела рисунки в Лидском музее, даже перерисовала.
– Там на рисунках наш дом?
– Я вам подарю свои рисунки, если хотите. Гроше построили великолепный дом. Они были люди большого вкуса, не случайно их предок прибыл из Италии, где все пропитано вдохновением.
Я не стал с ней спорить. Чукин смотрел на жену влюбленными глазами, она одаривала его нежной улыбкой. Тим сполз с рук отца и прижался к матери, она тихо гладила его по голове. Они были уверены, что из Тима вырастет великий археолог, который прославит их край.
Я очень хотел, чтобы их мечта о Тиме и стоянке палеолита исполнилась. Эти славные ребята, которые смотрели на меня собачьими глазами, мне нравились. Хотя я понимал, что они просят у меня денег, но сказать не могут, а только намекают, надеясь на мою понятливость. И я понял, взял на хранение саблю и погребец, от буфета отказался, довезти невозможно. Моя командировка подошла к концу, мне завтра, хотя бы к обеду, надо в Москве быть.
Они обрадовались, когда я выложил на стол залоговую стоимость вещей. Сразу зашумели, где они сейчас копать начнут, стоянка палеолита не давала им покоя. Они обсуждали, с какого угла стоит начинать раскопки.
После домашнего обеда я покинул этих милых людей, подаривших мне копии стихотворных альбомов Анны Гроше-Нарбут. Я не знал ни польского, ни французского, но понял, что Нарбут как-то был связан по своим просветительско-революционным делам с Пиотром. При случае его надо спросить, жаль, что его племянника Иосифа Викентьевича так и не повидал, не явился почему-то. Почему, я не мог понять, то ли потому, что я Пиотру нагрубил, то ли потому, что Станиславу не поверил. Может, он правду про Джека Лондона говорил, а мне это показалось настоящим бредом, хотя все бред, даже ржавая сабля, которая лежит под задним сиденьем.
Я не знал, как воспринимать Чукиных – ловкие ли они мошенники, втюхавшие мне хлам, выдав за семейные реликвии. Или они вдохновенные энтузиасты, толком не понимающие, что они нашли и отрыли, главное – действие, а все оценки выставит история. Я знал одно, они были бесконечно счастливы в этих забытых Богом Рыловцах. На прощание Тим протянул мне волчий зуб, ибо слово «рыловцы» означает волчий клык.
– Не потеряй, – сказал он мне важно и пожал руку.
Я положил клык в нагрудный карман, пусть хранит меня в пути в этом лесном краю. Семья краеведа долго махала мне руками, пока я не исчез из вида. И стоило мне выехать на дорогу, как он появился, как всегда без приглашения и позволения, это было семейной чертой.
Глава 17, где мне явился владелец имения
Я не испугался, увидев на переднем сидении моей машины незнакомого человека, привык, но все же удивился, это был не Пиотр. Чем-то внешне похожий на меня – в партикулярном сюртуке, весьма поношенном, но с белоснежным воротничком рубашки и черным шелковым галстуком, с золотой булавкой на жилете, который трещал по пуговицам, едва застегнувшись на его округлившемся животике.
– Куда едем?
– Мне в Вильно.
– А! Милости просим, Викентий Иосифович, я потомок ваш, – заерничал я. – Что же вы в усадьбу не зашли? Я ждал вас там, по лесу бегал. А вы что-то опоздали. Что так? Заняты были? В суде заседали?
Он молчал, сжав губы. А я уже разошелся:
– Что? Разруха в имении не нравится? Как же вы так допустили, чтобы родовое гнездо порушили и разорили? А?
– Что там ныне? – спросил он сухо, даже не повернувшись ко мне, он смотрел перед собой.
– А ничего. Вообще ничего, один склепик и остался, а так даже дороги твои мхом поросли. И кладбище разобрали на стройматериалы.
– Дороги строил мой отец, – спокойно ответил он. – Я лишь умножил и прибавил, когда получил в свое владение имение. Пиотр отказался сам, не стал перечить воле родителей. Иосиф, приняв сан каноника, также отказался в мою пользу.
У меня голова уже шла кругом. Кто кому кем когда приходился, кто кому чего наследовал, кто куда делся? Выяснять не хотелось, все равно запутаюсь, тем более их зовут одинаково. Я был зол на них и на себя:
– Я в Москву, в Вильнюс никак не попадаю.
– Не служишь?
– Почему?
– Ну кто же служит в Москве, – он был спокоен.
А я вот нервничал, перешел на повышенный тон, я всегда начинаю почти кричать, когда волнуюсь или ситуацию не контролирую. Но я не стал ему объяснять про Москву, я хотел узнать, кто он. Сухо попросил представиться.
– Ты же узнал меня, – пожал он плечами, – Викентий Иосифович Гроше, помещик Лидского уезда, полтораста десятин, 32 души обоего пола, межевой судья уезда.
– Брат Пиотра?
– Это мой старший брат, но ибо он бездетен, то имение Рыловцы досталось мне, я уже был обременен потомством. И я поднял это владение, прикупил немного землицы, завел разумное земледелие. Через три года я снимал 200 пудов с десятины – рожь, ячмень, фуражное зерно, у нас не пшеничный край. Но прекрасно росла репа и картофель, этим я кормил свиней. Я первым стал делать у нас в уезде колбасы, которые отлично хранились полгода. А какие у меня были свиньи, – он явно увлекся.
– Нет там ничего, – оборвал я его, – ничего. Дом с землей сравняли, кладбище растащили, поля посеяны, но сомневаюсь я про эти 200 пудов. Хочешь, обратно верну тебя, пока недалеко отъехали, сам глянешь, на свободную страну.
– Литовско-Польскую?
– Бери выше. Литвины свободны от поляков, поляки от России, а вот белорусы и вовсе сами по себе.
– Кто это?
– Ну это я тебе так сразу и не объясню. Белорусы. И вообще, я не геополитик, это тебе с Пиотром лучше потолковать, он в этом дока. Мне в Москву надо. Срочно. К доктору, эскулапу, задолбали вы меня своими явлениями, не хочу вас видеть и думать над вашими идеями не хочу. Где тебя высадить?
– По дороге на Ошмяны, оттуда до Вильно рукой подать, – важно сказал этот мироед, межевой судья, мастер кадастров.
Он покинул меня на развилке, покачав головой, без прощания, а мне еще многое хотелось ему сказать вдогонку, рассказать про потомков. И про его хозяйство. Тридцать два крестьянина у него! А он знает, что такое строительная фирма, где четыреста рабочих, сто человек офиса, одних пэтэошников десять человек, налоговая, стройнадзор, сдача-приемка электрики и автоматики нефтеперекачивающих станций, каково мне, он знает?! Свинки у него, видишь ли. Да я бы, дай Бог, если свинки кормят, каждую бы утром в морду целовал, все лучше, чем на планерку к заказчику ехать.
Я мог многое ему напомнить. Например, как он хитро вдруг в армию подался, аккурат после разгрома польских патриотов, с которыми до того мутил Пиотр. В Польской армии места по арестам освободились, вот он быстро и дослужился до полковника. А на пенсион можно было и свинок разводить. Прекрасное занятие в отставке, на свежем воздухе, в окружении семьи. Хитер, злился я на него, забыв свое обещание принять их любыми и не судить, а этот и вовсе был мне праотец по прямой.
Но он ушел, а я рванул дальше, пока меня не остановили белорусские менты, штрафанули за превышение скорости. Спорить не стал, я же правда шел на сто шестьдесят, разошлись, как люди, за тридцать евро и без квитанции. Путешествие в прошлое было закончено.
Осталось только саблю Сашке подарить, может, она ему понравится, если ее почистить. А ей, я не хотел называть ее по имени, этот погребец. Домой я не мог это привезти, да и не хотел. Пришлось бы объяснять, как я прибавил целый день к командировке, кто эти Чукины. Зачем мне все это, слушать крик и всхлипы, а потом узнать, что эти вещи засунули в кладовку или на чердак или вовсе выбросили на помойку. И мне они были не нужны.
Я дал себе слово, что никогда больше не буду ввязываться в эту историю с большой буквы, слишком опасное это путешествие, прав Пиотр. Я только картинку про имение себе оставил, спрятал в папку для бумаг, сам не знаю, почему. Это был дом моей мечты, где я бы оборудовал в мезонине кабинет, развесил все эти фотографии по стенам, поставил в шкаф свои учебники по механике, на видном месте повесил бы диплом об окончании вуза и свидетельство о моей давно забытой кандидатской. И сидел бы там, спускаясь только к обеду, а потом опять поднимался наверх. Созванивался с родственниками и друзьями, в эти мои и только мои часы пусть все идут к черту, читал почту, газеты, я забыл, когда в последний раз держал в руках газету. Потом бы ехал к соседу поговорить про свинок и посевы, а потом – вечерний чай на липовом цвету. А жена бы музицировала и не верещала, что надо срочно поменять мебель, купить подарки родственникам или обновить веранду. Я бы писал историю семьи.
Я чуть не въехал в медленно тащившейся трактор, очнулся и принял решение не ночевать в Вязьме или Смоленске, а рвать до Москвы, тем более, у меня было важное дело. Но прежде всего, я съехал с трассы, остановился на загаженной обочине и сжег все бумаги из синей папки.
Несмотря на позднее время, я очень удачно припарковался перед домом на Шереметьевской. Мне не хотелось больше злиться, метаться, заглядывать в себя и бездны небесные, или как там он говорил. Держа в руке саблю и погребец под мышкой, я вошел в подъезд. Вид у меня был диковатый, выходящая со шпицем дама шарахнулась, я улыбнулся ей, чем еще больше ее напугал. Мне было весело.
Я занервничал, когда нажал кнопку звонка, не знал, что я скажу, зачем я пришел.
Глава 18. Я вновь у Летиции и мне не хочется уходить
Не нужно было ни многословия, ни вдохновенного вранья, ни объяснений, ни каких-то историй, которые со мной случились или могли случиться, ни повода, ни причины, все оказалось просто до боли, до перехваченного дыхания, до слез, которые стояли в глазах, но пока еще не текли, но в любой момент могли прорваться. Я открывал рот, как рыба, выброшенная на берег, я глупо хлопал глазами, а она засмеялась:
– Есть хотите? – вот и все, что сказала Летиция.
Только сейчас я понял, как я голоден. Я не ел с утра, после раннего обеда у краеведов, я гнал машину, как сумасшедший. Я злился и даже не заметил, что наступил вечер. Я очень хотел есть, но не мог сказать ей ничего, только кивнул головой, а пройдя в квартиру, смутился, что опять буду у нее есть, опять ничего не принес.
– Простите, я с пустыми руками, – хрипло выдавил я. – Здравствуйте, Летиция.
– У вас же все руки заняты. Почему же с пустыми?
Она звонко засмеялся, и тут же за ее спиной появился Сашка в пижаме. А она все еще смеялась, убирая рукой челку со лба, Сашка тоже смеялся, и тут я понял, что держу под мышкой погребец, а в руке саблю, это было нелепо и смешно. И я тоже засмеялся, ко мне вернулся голос, слезы отступили, я их только сглотнул, они были солоноваты. Я протянул Сашке саблю:
– Гусаров Радецкого, только ее почистить нужно, но мы с тобой это сделаем. А это вам, – она взяла серебряный погребец, не ожидая, что он окажется таким тяжелым, чуть не уронила, поставила на пол.
– Что там? – спросил любопытный Сашка, уже пытаясь его открыть, но замок был хитрым.
А я и сам не знал, что там внутри, как-то не спросил у Чукина, не полюбопытствовал, не выяснил. Вместе мы справились с хитроумным механизмом, открывавшимся кнопкой и рычажком, и погребец распахнулся, отбросив створки в две стороны. Нам открылось содержимое: маленький самоварчик, серебряные стаканчики, жестянки под чай, вилки, ложки, кастрюлька с крышкой, сахарница, молочник, две тарелочки, какие-то загадочные вещицы, назначения которых я не знал, но наверное, они были необходимы в путешествии.
– Это походный погребец наших предков, – объяснил я.
– Вещь, – оценил Сашка, – только тяжело тащить.
– Вещь, – я попытался сдвинуть погребец, – ехала в карете.
– Тогда ладно.
Летиция молчала, ожидая моих объяснений, но я пока не знал, что говорить, потому брякнул глупость:
– А где руки помыть? И умыться бы с дороги.
Пока я умывался, она сварила макароны, слегка присыпав их сыром и украсив тонким ломтиком ветчины, это было очень вкусно. Я наслаждался каждой макарониной, а Сашка принялся чистить саблю салфеткой, но ржавчина не сходила.
– Лета, я хотел бы, с вашего позволения, – так церемонно я никогда не объяснялся, – временно оставить вещи у вас, а потом с оказией я их непременно заберу, если вас, конечно, это не обременит.
– Заберешь?! – Сашка сжал эфес.
Я пожалел, что сжег все бумаги. Но я знал, как и где их раздобыть снова, есть же архивы, где хранятся эти никому не нужные и необходимые документы на всех и каждого. Где все описано и учтено, каждый выданный из казны рубль и каждое новое звание, и дети, что уже крещены, и те, кто ушел, снявшись с довольствия. Я вспомнил, что еще есть один Гроше, в Хотьково, адрес его толком не знал, но точно помнил, что это улица Щорса. Найду, решил я, и пригласил Летицию с сыном на загородную прогулку в первые же выходные. Но она отказалась, так как у нее в этот день были ученики. Сашка смотрел на меня преданно, но она не отпустила его со мной. Верно, кто я им, странный брат, который всегда является вечером с какой-то чушью.
Глава 19, где я знакомлюсь с сильно пьющим братом художником и его несчастной дочерью
В Хотьково я все же отправился, в субботу, попав в пробку, созданную гражданами рвущимися на дачи. Впрочем, я никуда не спешил и спокойно пропускал их. Я не знал, как объяснить тем, к кому ехал, кто я и зачем явился, тем более, что я дал себе слово прекратить поиски и забыть тех, кто приходит ко мне в кошмарных снах и пьяном бреду. Последний раз и все, говорил я себе, еле продвигаясь по Ярославскому шоссе, поворачивать назад было поздно. Через два с половиной часа я въехал в дачный поселок с домиками постройки 30-х годов со штакетниками, крашеными в зеленый цвет, за которыми стеной стояли старая, уже выродившаяся сирень, корявые яблони и обязательный жасмин.
Нужный мне дом стоял на краю огромной лужи, которую невозможно было обойти ни с какой стороны, и я беспощадно промочил ноги. Хорошо, калитка оказалась открытой. На дорожке к дому валялся эмалированный таз, покрывшийся трещинами, будто он тут уже десятилетиями лежит, набирая дождь весной и листву осенью. На крыльцо вышел мужик с трубкой в руке и в красном шарфе, он живописно смотрелся.
– Брат, – начал я.
– Мы ничего не покупаем и свидетелей Иеговы не ждем, – равнодушно ответил он и повернулся ко мне спиной.
– Я брат твой, я Викентий Гроше, а ты Виктор Гроше, художник, и мой троюродный брат.
– Художник, – кивнул он головой, обернувшись, – а водка у тебя есть? Магазин там, на Чапаева.
Я побежал в сельпо, купил водки, хлеб, какие-то шпроты и круг краковской колбасы, которая пахла чесноком и копченой шкуркой, как в детстве. Я оторвал хвостик и стал жевать, а потом отщипнул кусочек горбушки влажного непропеченного ржаного хлеба, так вкусно мне не было давно.
С таким набором Виктор принял меня более радушно. На веранде, где протекал потолок и криво закрывались трухлявые рамы, он накрыл стол, поставив разнокалиберные рюмки, щербатую тарелку. На деревянной доске лежал укроп и зеленый лучок. В углу сидела девушка или женщина, я не понял, возраст было не определить по одутловатому лицу и приоткрытому рту, могло быть и тридцать, а могло и пятьдесят, не понять. Она даже не моргнула, когда я вошел.
– Дочь, племянница твоя, – он разлил водку по рюмкам. – За знакомство, брат. Значит, Викентий ты. А она Анечка, ты не смотри косо, она у меня молодец, в Абрамцевском музее билетики проверяет, зарплату получает. Меня-то из журнала давно поперли, за пьянку, и закон этот горбачевский уже забыли, да кому я в семьдесят нужен. А ты что хотел?
Я сбивчиво объяснял про наш род, про тех, кого я нашел, про триста лет истории. Анечка равнодушно ела бутерброд с колбасой, но вдруг она улыбнулась, встала, погладила меня по плечу:
– А если все соберутся, то у нас чашек не хватит, у нас их пять штук, – она открыла старый буфет, показала разнокалиберные чашки. – Только одна колотая, но она не треснула, почти целая. Тоже поставить можно. Чай будем пить.
Виктор поперхнулся, закашлялся, слезы выступили на глазах. Было видно, что кашлял он нарочно, чтобы слезы скрыть. Я старался не смотреть на него, замолчал.
