скачать книгу бесплатно
Зигель приблизилась к окну в двери, через которое падал свет от газовой лампы, находящейся в коридоре.Этот свет едва освещал камеру. Глаза ее бегали по строчкам. Вдруг она дернулась и вскрикнула:
– Это он, он! Пиявка Дитрих…
Будто в смертельном ужасе она кинулась за нары и забилась там в углу, съежившись и прикрывая голову руками.
– Не надо, не надо! – вздрагивая, бормотала она. – Оставьте меня, ничего я вам не скажу…
Я со страхом наблюдала за очередным припадком: а мне-то казалось, что за последнее время психическое состояние Анны улучшилось. И вот опять…
Глядя, как она стала раскачиваться и дергаться, я испугалась, как бы Зигель не размозжила себе голову о стену. А может, она этого и добивается, чтобы на работу не выгоняли? Но нет, руку она себе резала умышленно, а сейчас впала в ужас от этой статьи. И зачем я держала ее вместе с письмами! Надо было спрятать в другом месте.
Я осторожно приблизилась к Анне и взяла ее за руку, пытаясь поднять.
Она выдернула руку, но я была настойчива. Подхватив ее под мышки, я поставила Анну на ноги и повлекла к нарам, усадила.
Она продолжала раскачиваться и повторяла, как в бреду:
– Пиявка, пиявка Дитрих… Это все он, он…
– Кто такой Дитрих?
– В статье… Откуда она у тебя?
– Эрик принес. Он в газете тогда работал.
– Это он написал? – в ужасе воскликнула Анна.
Вероятно то, что Эрик, к которому она, как мне показалось, уже прониклась теплым чувством, письма от которого были единственной ниточкой, соединяющей её с миром, написал о ней такие слова, поразило Зигель в самое сердце. И я поторопилась успокоить ее.
– Нет, он всего лишь исправлял ошибки – это была его работа – исправление чужих грамматических ошибок. Многие журналисты пишут безграмотно, а наш Эрик всегда был отличником.
– Значит, не он? Правда, не он? – с надеждой в голосе спросила Анна.
Я заверила ее, что в 1908 году Эрик занимался только редактированием чужих статей.
Мне было очень любопытно, что же такого было в этой вырезке, от чего Анна пришла в такой ужас, и я попыталась осторожно вытянуть у нее из рук клочок газеты. Но она оттолкнула меня и прижала бумажку к груди.
– Что там написано? – спросила я и объяснила: – Я ведь не читаю по-немецки.
– Там про меня, про то, что я сделала… Называют меня волчицей… А сами… Они что, лучше?.. Изображают из себя добреньких… Нет добрых, нет!.. Есть равнодушные, есть хитрые, есть звери… А добрых нет, нигде!.. Может и я бы была доброй, если бы ко мне по-доброму… Дитриха расписывают, как справедливого и честнейшего человека, а он пиявка, пиявка! Присосется, всю кровь выпьет… кровь…
Мне показалось, что сейчас с Анной опять случится припадок и, схватив со стола кружку с водой, я поднесла ей.
– На, попей, успокойся.
Когда Анна выпила до дна всю воду, я осторожно спросила:
– Кто такой этот Дитрих?
Анна ответила не сразу. С минуту она сидела, насупившись, глядя в одну точку, и наконец, проронила:
– Флориан Дитрих, следователь, он моё дело вел.
– А почему ты называешь его пиявкой?
– А как еще? Пиявка и есть.
– Он тебя бил? – вспомнила я про изверга Надя.
– Где ты видела, чтоб следователи сами били? Для этого у них подручные имеются… А ты бы не удивилась, наверно… Вы, мадьяры, живодёрство с молоком матери всосали. И этот поначалу вроде как спокойно спрашивал: что, где, когда… Протокол писал. Что он узнать хотел?.. Ничего я ему не говорила. А он, как пиявка, вопьется своими глазками-буравчиками, и чувствуешь, что такой не отлипнет. И не отлипал. Я по часам на стене следила: иной раз по семь часов подряд вопросы свои каверзные задавал… А я в ответ молчок…
Анна злорадно расхохоталась, а потом невольно потерла плечо. Всё-таки мне кажется, она лукавит, и дала слабину, рассказав инспектору всю историю, иначе она бы не стала так бурно реагировать на одно упоминание имени хитрого сыщика.
– А потом ещё в камеру приходил. Один, без оружия…
– Чего он добивался, признания?
– Ему оно не сильно требовалось: улики, свидетели, и так хватало. Я просто молчала, ничего не хотела ему говорить, а они все добивались, отчего я на это решилась…
Мне показалось, еще чуть-чуть, и Анна начнет говорить, и я, наконец, узнаю, что подтолкнуло ее «поджарить», по её выражению, стольких людей, среди которых были и те, кто не сделал ей ничего плохого. Действительно, вскоре волчица, удручённая воспоминаниями, начала рассказывать мне о том, как всё было. Я же готовилась выслушивать эту долгую и тягостную историю из жизни рано повзрослевшей гимназистки.
Часть II
Глава 7. Пиявка
На часах уже половина десятого – за окном давно стемнело. Однако время нисколько не смущало инспектора Дитриха, в очередной раз копающегося в бумагах. Он допрашивал меня уже четыре часа, и если первые дни он изображал заботливость, например, мог прекратить допрос, если чувствовал, что я устала или мне больно о чём-то вспоминать, то теперь его как подменили – этот неприметный худощавый человек ростом лишь на полголовы выше меня, сейчас очерствел и намеревался допрашивать меня до полного изнеможения.Теперь он был глух к моим протестам – он просто, как попугай, повторял ранее заданные вопросы, да со скукой смотрел в составленные ранее протоколы. Временами его несло, и он начинал задавать откровенно провокационные вопросы. Например, вчера спросил:
– Я ознакомился с показаниями Гельмута Бекермайера, вашего математика, и он рассказал, что ещё загодя предупреждал фрау Вельзер, начальницу гимназии, да и ваших родителей тоже о том, что ваши похождения приведут вас в тюрьму. Не подскажете, откуда у него возникли такие мысли? Что предшествовало этому?
– Я не обязана на это отвечать! – воскликнула я.
– Ишь ты, – глумливо усмехнулся Дитрих. – Такая маленькая, а такая умная – уже знает, как следует допрашивать преступников.
– Допрашивайте меня по форме, или я отказываюсь говорить! – вновь закричала я, а Дитрих мгновенно сменил тон и, сев напротив, мягко улыбнулся и сказал:
– Простите, не хотел вас задеть, – и продолжил допрос, но уже строго по уставу.
Дитрих производил впечатление человека жёсткого и бескомпромиссного – легко срывался на крик, особенно в разговорах с подчинёнными. Он всегда активно жестикулировал, и при допросах начинал нарезать круги по кабинету, стараясь держать меня в напряжении, при этом никогда не забывал, о чём я молчу, что недоговариваю, и непременно старался вернуться к этой теме. Как правило, эту партию он разыгрывал в одиночку, отправляя напарника домой, после чего начинал новый штурм. Но если за долгие дни погони и пребывания под следствием нервы мои были расшатаны, то воля по-прежнему непоколебима. По сути, между нами шла открытая война. Расшатать мою психику и вынудить рассказать всю историю стало для него вопросом профессионального самолюбия. Вот уж воистину пиявка!
В свои сорок с небольшим он выглядел достаточно живо – морщин практически не видно, и хотя седина всё больше охватывала его голову, с виду ему больше тридцати пяти и не дашь. Близко посаженные тёмные глаза постоянно бегали, он точно высматривал что-то, что могло бы зацепить его внимание. Чисто выбритое лицо было очень подвижным, и Дитрих то изображал искреннее сочувствие и интерес, то презрение и безразличие.
Обычно выражение его лица было максимально постным, если не сказать, протокольным. Говорят, что у человека на лице не написано, кто он есть. Это явно не про Дитриха – у него-то будто аршинными буквами написано на лбу, что он – сыщик, дотошный настолько, насколько вообще могут быть следователи. Он почти всегда надевал чёрную рубашку, вообще, он постоянно носил чёрное, от чего казался ещё более угрюмым. Сложно было понять, о чём он думает, ведь он вёл себя исключительно непредсказуемо. Как-то он обмолвился, что сыщик по своей природе многогранен, и он вынужден менять образы, что и демонстрировал не раз, то впадая в ярость, то в странную меланхолию. Вот уж актёр, так актёр… То, как он вёл себя в день моего ареста – и как сейчас, просто небо и земля.
Раз за разом я вспоминала перед очередным допросом день своего ареста. Рано или поздно эти кошки-мышки должны были закончиться, однако для меня это всё равно стало неприятным сюрпризом. Долгие скитания меня утомили, мне приходилось даже в лесу ходить, оглядываясь. У меня обострилось чутьё, я спала урывками, мне казалось, что вот-вот надо мной вырастут вооружённые до зубов полицейские. Каждый день я преодолевала огромные расстояния. Нередко я залезала в деревенские дома в поисках съестного. Чаще всего я делала это ближе к вечеру, справедливо считая, что темнота поможет мне укрыться.
За долгие дни я сильно ослабла, те немногие вещи, которые я носила с собой, стали меня тяготить. Сама того не ведая, я вновь вернулась ближе к Инсбруку, но на сей раз решила сменить тактику и сделать вылазку в дневное время, когда хозяева на работе, а значит, опасность того, что меня застигнут с поличным, минимальна.
Дом я выбрала практически случайно. Пробравшись с заднего двора, я осторожно открыла форточку и проскользнула внутрь, предварительно стерев следы с подоконника.
На кухне я нашла солидные запасы копчёного мяса, хлеба, молока и яиц. Хозяева оказались людьми запасливыми. Таким объёмом провианта можно было целую армию голодных ртов накормить.
Я уселась, обмякнув, на стуле и принялась трапезничать. «Спасибо, хозяева! – думала я. – Не дали бедной беглянке с голоду помереть». После я сгребла остатки пищи к себе в рюкзак и направилась в ванную комнату. Она оказалась хорошо убрана и обставлена. Здесь бы, да помыться хорошенько!.. Нельзя – хозяева могут в любой момент вернуться и не факт, что успеют убежать, не подняв лишнего шума. Так, я здесь ненадолго – умоюсь, и уйду. Отмыв руки и лицо от слоя грязи, я направилась в другие комнаты, стремясь найти что-нибудь ценное. Ага, вот несколько бумажных купюр! Пригодятся. Но когда я собиралась уже уходить тем же путём, каким и пришла, тишину в доме нарушил лязг замка и шаги на пороге. Я оторопела и схватилась было за нож, но потом решила, что ещё не поздно попытаться уйти тихо, не привлекая внимания.
Действительно, хозяева не догадывались о моём присутствии, и я на цыпочках медленно приближалась к двери, решив, что и через парадную можно выйти. Внезапно раздался крик хозяев, очевидно обнаруживших, что на их кухне кто-то хозяйничал в их отсутствие. Тут-то самообладание меня и подвело. Я бросилась бежать и впопыхах задела обувницу, подняв шум.
Я бежала так, что рисковала сломать себе ногу на каждом шагу. Хозяева истошно кричали что-то бессвязное, привлекая внимание прохожих, а я готовилась юркнуть к обрыву, за которым раскинулись обширные топи и заросли тростника, в которых легко спрятаться. Но на этот раз удача от меня отвернулась. Буквально за пару шагов до спасительного поворота чья-то железная клешня схватила меня и повалила на мостовую. Это был патрульный, он мгновенно сковал мне руки за спиной и испуганно огляделся, опасаясь, видимо, что горожане могут меня узнать и линчевать прямо здесь. Разумеется, моё лицо давно было знакомо всем полицейским Тироля, брошенным на поиски «волчицы», как меня уже успели прозвать. Он один едва ли справится с целой толпой, потому он и нервничал, ожидая подмоги. На его счастье, подкрепление успело быстро, и в скором времени меня увозили в участок.
В отделении с меня, наконец, сняли наручники, и после нескольких снимков с табличкой в руках, меня отвели в кабинет, где уже сидел довольно молодой светловолосый сыщик. Сам кабинет был довольно просторным и аккуратно убранным. На минуту мне показалось, что это обычная жилая комната. А следователь, похоже, не так давно поступил на службу – выражением лица он скорее смахивал на швейцара, чем на полицейского. Умное и открытое лицо. У тех, кто поопытней, лица пресные и хмурые, все как под копирку. Наверное, здесь я и поняла, что значит выражение «протокольная рожа». Этот же явно ещё не познал всю прелесть службы в полиции. Наверняка у него есть напарник, который и обрабатывает его, как и всех новичков, притупляя все прочие эмоции.
– Детектив Мартин Кляйн, – представился следователь. – Назовите, пожалуйста, полностью ваше имя, фамилию и год рождения.
– М-меня зовут Анна Катрин Зигель. Родилась 13 сентября 1892 года в Инсбруке.
Я говорила медленно, по складам, всё ещё не веря в реальность происходящего. Наверное, со стороны я выглядела, как загнанный зверь, когда Кляйн зачитывал мне обвинительное заключение. Читал монотонно, стараясь не сбиваться, как будто отвечал то, что зубрил накануне экзамена.
– Ваше отношение к задержанию? Признаёте себя виновной полностью, частично, или не признаёте? – спросил он всё тем же безэмоциональным тоном.
– Полностью, – ответила я.
Кляйн проводил стандартный, во многом шаблонный допрос. Он будто наизусть учил всё, что следовало спрашивать у задержанных в первую очередь. Похоже, из него уже сделали робота.
Следователь наблюдает за мной. Моя вина всем очевидна и давно доказана показаниями свидетелей и выживших, не говоря уже о том, что я не пыталась скрыть следы преступления. Дело можно закрыть и направить в суд хоть сейчас, но следователь не спешит – практика ещё не превратила его в бездушную машину, соблюдающую букву закона. Должно быть, он хочет понять меня, выяснить побуждения, и что послужило толчком к совершению этого чудовищного преступления, благодаря которому меня окрестили волчицей. Но это задача трудная, особенно для молодого и ещё зелёного сыщика, а вот поднаторевший вампир, коим наверняка являлся его напарник, шаг за шагом вытягивал бы из меня признание, наблюдая за мимикой и жестами. Краснею или бледнею при упоминании каких-то деталей? Ага, вот паззл складывается! Запинаюсь и путаюсь в показаниях – ещё лучше, значит надо активно лить воду на эту мельницу, а уж, чтобы составить целостную картину, все средства хороши. И ведь не придерёшься – следователь просто выполняет свою работу, добиваясь поставленной цели всеми доступными методами. Он всего лишь слуга закона, и не его вина, что следствие похоже на инквизицию.
– Вы осознаёте, что лишили жизни более сорока человек? – спросил Кляйн, видимо, оценивая при этом, не сумасшедшая ли я.
– К сожалению, я в здравом уме, – ответила я. – Я полностью осознавала свои действия и последствия.
Кляйн присвистнул, очевидно, обескураженный таким лёгким признанием, словно обвиняемая сама идёт на эшафот, как на праздник, не пытаясь при этом как-то выгородить себя, представить жертвой обстоятельств, свалить всё на случайные совпадения. Так ведут себя только те, кому больше нечего терять. Я была как раз из таких.
– Вы раскаиваетесь в совершённом преступлении? – Кляйн быстро взял себя в руки, однако напряжение на его лице было заметно.
– Категорически нет, – ответила я. – В этом просто нет смысла. Прощения мне всё равно не будет, а живой я из тюрьмы не выйду.
– И всё-таки, – голос Кляйна звучал уже твёрже. – Если бы у вас была возможность вернуться во времени назад, вы бы отказались от выполнения задуманного? – будто бы невзначай спросил следователь.
Он попал в цель, и меня точно прорвало. Я была готова выговориться, дать волю эмоциям, лишь бы избавиться от того душевного груза, всей той боли и безнадёги, тяготившей меня все эти годы.
– Человек имеет полное право отстаивать свою честь. Как думаете, что чувствует зверь в окружении гончих? Шаг влево – загрызут, вправо – тем более. Знаете, что это такое? Это отчаяние. Безысходное, тупое отчаяние обречённого на одиночество человека. Человека, который не ощущает рядом с собой дыхания других людей, их тепла, и вынужден быть сам по себе. Я защищалась, как могла, иного выбора у меня просто не было.
Кляйн вновь оглядел меня с ног до головы. Должно быть, он думал, как можно трактовать мой ответ. Я помаленьку сдаюсь или пытаюсь заболтать его? В этот момент за дверью раздался шум и голоса, на которые отвлеклись и я, и Кляйн. За дверью кто-то оживлённо беседовал, но я не вникала в подробности. Через секунду дверь открылась, и на пороге возник другой следователь. Пожав Кляйну руку, он снял пальто и обратил внимание на меня.
– Как поживает твоя гостья, Мартин?
– Да вот, – буднично ответил Кляйн. – Жива и здорова.
– Рад за неё, – равнодушно бросил он. – Меня зовут Флориан Дитрих, я тоже назначен вести ваше дело, – представился инспектор. – Вы будете давать показания?
– Ну… Вы и так всё знаете, – отнекивалась я, а инспектор, хрустнув пальцами, принялся терпеливо объяснять:
– По закону мы обязаны помимо свидетелей и потерпевших, допросить и обвиняемого по делу. Вы не возражаете, если я закурю? – спросил вдруг Дитрих, достав из кармана коробочку с папиросами.
Я в ответ отрицательно замотала головой, и инспектор, удовлетворившись ответом, закурил. То, что он заядлый курильщик, понятно было ещё тогда, когда меня привели в кабинет – в воздухе витал стойкий запах табака. Первый допрос был достаточно утомительным – я просто рассказывала все обстоятельства дела, а Кляйн составлял протокол. Должно быть, он у Дитриха кто-то вроде мальчика на побегушках. Вряд ли такое кровавое дело станут доверять молодому и ещё зелёному сыщику, потому его назначили напарником Дитриха, называвшего себя, возможно, небезосновательно, лучшим сыщиком Тироля.
Наконец, когда Дитрих решил, что больше он ничего от меня не добьётся, покосился на дверь и спросил:
– И напоследок: вы согласны показать завтра на следственном эксперименте, как вы совершали преступление?
– Согласна, – бездумно ответила я, и когда я поставила подпись под протоколом, меня увели обратно в камеру.
На следующий день Дитрих распорядился организовать выводку на место преступления и провести следственный эксперимент. Он всё-таки не отказался от этой рискованной затеи, зная, как ко мне относятся в Инсбруке.
Когда жандарм доложил ему, что опасается стихийных действий горожан, и для обеспечения надёжной охраны придётся снять часть патрульных, Дитрих вскочил и буквально закричал своими лающими интонациями:
– Если мы из-за каждого преступника будем менять график, всё вообще полетит к чертям! Вот что, Франц, следственный эксперимент будет! Твоя же задача выставить оцепление. Если кто попробует пройти – пусть пеняет на себя.
Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове, как это делают собаки при испуге. В этот момент он очень походил на Божену Манджукич, мать Сары Манджукич, моей одноклассницы. Одной из немногих, с кем я ладила. Её мать была вспыльчивой женщиной и легко могла сорваться на крик практически по любому поводу. Вот и инспектор в тот день выглядел раздражённым. Со встретившимися ему журналистами он был немногословен, лишь заверил, что никаких комментариев не даст, после чего довольно грубо сказал:
– Я вас не задерживаю! – а когда мы отдалились от назойливых репортёров, он потёр нос и фыркнул: – ишь, налетели, стервятники.
Когда мы ещё ехали на место преступления, он, как ни в чём не бывало, делился с напарником своими мыслями:
– Ты ведь читал, что они там про меня теперь пишут? Наперебой хвалят мой талант, дескать, я изловил волчицу, державшую в страхе Инсбрук несколько дней. Чуть ли не заискивают. А вспомни, что пару дней назад про меня писали? Столько желчи на меня ещё никто не лил.
– Меньше бы вы газеты читали за работой, – отвечал его полноватый напарник.
– Моя б воля, – инспектор покосился на дверь,– запретил бы общение с этими писаками.
Усталый и раздражённый инспектор, однако, на следственном эксперименте был весьма энергичен. Стоило нам выйти из зарешеченной кареты, Дитрих глазами обвёл всех нас – полицейских, своего напарника и меня, и объявил во всеуслышание:
– Проводится следственный эксперимент по проверке показаний обвиняемой Анны Катрин Зигель 1892 года рождения непосредственно на месте преступления. Обвиняемая, вы подтверждаете ранее данные вами показания?
– Да, – ответила я, опустив взгляд на запястья, которые теперь украшали наручники.
– Вы согласны показать, как вы совершали преступление?
В этот раз вновь последовало равнодушное «да», после чего инспектор начал осыпать меня уточняющими вопросами.
– Так, как вы пробрались непосредственно в здание? Через парадную, через чёрный ход или через окно?
– Через окно, – ответила я. – Вон там, на втором этаже. С задней стороны… Ну, влезла по трубе.
Дитрих распорядился приставить к стене лестницу, чтобы я показала, откуда всё началось, при этом не забыл послать ещё двух караульных на второй этаж, чтобы я не сбежала. Заметив, что в наручниках мне будет неудобно взбираться, он лично снял их, зная, что я всё равно убегать не стану. Меня либо полицейские пристрелят, либо горожане растерзают. Выбор невелик. Самоуверенность инспектора поражала – он чувствовал себя настоящим хозяином положения, создавалось впечатление, что он никогда не признаёт свою неправоту, а подчинённые у него ходят по струнке, не осмеливаясь нарушить даже глупых и ошибочных распоряжений. Мне он казался просто демоном. Ещё утром, перед входом в его кабинет, я слышала, как он разговаривал со своим напарником:
– А что, эту упырину повезут в кандалах или как? – спрашивал довольно молодой сыщик Мартин Кляйн.
– А чего её бояться? В тюрьме она ничего никому не сделает, – Дитрих был непрошибаем, просто кремень.
– Да на ней же сорок трупов! Сорок!
