скачать книгу бесплатно
– Мать твою драть! Он так не играл! Он играл вот так.
Положив раскрытый футляр на кресло, она достала смычок, затем – скрипку, выставила вперёд на полшага левую ногу, и, вскинув скрипку на узенькое плечо, стремительно пробежалась по ней пассажем из "Рондо Каприччиозо" Сен-Санса. И стало тихо. Стало вдруг очень тихо, поскольку рокеры в зале разом остановили свою игру. Верка опустила смычок.
– Это что такое? – спросила Настя.
– Это Камиль Сен-Санс.
– А где Паганини?
– Вот он.
Голос у скрипки был очень сильным. Двадцать четвёртый каприс заполнил репбазу как ураган, ворвавшийся во все щели. Таня сжимала пальцами подлокотники кресла, будто боясь быть сдутой с него этим ураганом. Ей приходилось не раз бывать на концертах прославленных скрипачей, но там впечатления размывались официозом и ожиданием большего. То, что она услышала и увидела здесь, в узком коридоре репбазы, ошеломило её. Наивное лицо Верки во время её игры было изумительным, как лицо человека, который вполне сознательно, добровольно идёт на смерть. Она не водила, она хлестала смычком по струнам, дёргая углом рта и глядя в несуществующее пространство. Это был поразительный, завораживающий взгляд. Хардрокеры вышли, оставив в зале свои гитары. Их было человек семь. С другой стороны подбежали девушки из ресепшена. За их спинами возвышались Лёнька с Серёгой и три охранника.
Звук, с которым скрипачка вытянула смычком двойную финальную ноту, заставил Таню похолодеть. Это был крик боли, вырванный из самого сердца скрипки, к которому прикоснуться мог только тот, кого поцеловал Бог. И эта мольба волшебного инструмента так раздавила всех, что когда он был снят с плеча, никто не издал ни одного звука, не сделал ни одного движения. Это длилось минуту. Верка, досадуя, стёрла с носа капельку пота и уложила смычок со скрипкой в футляр. Тут Таня зааплодировала, хотя и предполагала, что это будет здесь необычно. Однако, к ней присоединились все, кроме Лёньки. Он, быстро вынув блокнот и маркер, несколькими штрихами что-то нарисовал. Когда овации стихли, один из рокеров попросил:
– Сыграй что-нибудь ещё!
– Нет, я не могу, – вдруг засуетилась скрипачка, сдёргивая со спинки кресла пальто. Зачем-то взглянув на Таню, как будто та могла её укрепить в принятом решении или, наоборот, отменить его, она более твёрдым голосом повторила, – я не могу! Простите.
Хардрокеры и работники репетиционной базы, чуть постояв, вернулись к своим занятиям.
– Ты уже покидаешь нас? – поинтересовалась Настя, следя, как Верка застёгивает пальто.
– Да, надо идти. Хотела посидеть дольше, но…
– Поедешь домой? – перебила Таня. Верка опять на неё взглянула, ещё более растерянно. Согнув ноги в коленях и зацепив пальцами край стула, Таня сказала ей:
– Слушай, я ведь живу одна! Ночуй у меня. Но только давай посидим ещё пять минут. Я очень устала.
– Слушай, я тоже живу один! – пылко подступил к скрипачке Серёга, – и я совсем не устал! Можем ко мне двинуть прямо сейчас!
– Почему к тебе? – вознегодовал Лёнька, – я, между прочим, раньше тебя её захотел! Не веришь? Смотри!
Вновь достав блокнот, он выдернул из него листочек с рисунком и протянул его другу. Листок пошёл по рукам, вызывая смех. Дошёл и до Верки. Та покраснела и начала негромко сопеть, увидев себя в чём мать родила, сидящей на корточках перед Лёнькой. Черты лица были переданы с оскорбительной точностью, как и некоторые нюансы фигуры. Довольное лицо Лёньки также имело близкое сходство с оригиналом. За остальное, естественно, поручиться было нельзя.
– Большое спасибо, – пробормотала скрипачка, под общий хохот с брезгливостью возвращая рисунок автору, – молодец! Мне очень приятно.
– Как может быть такое приятно? – взвизгнула Маша, – фу! Извращенка!
– У Лёньки! Фу! – вторила ей Катя.
– Лёнька, а ты зачем такой большой член себе прихерачил? – орал Серёга, – что она скажет, когда увидит вместо него пипетку?
– Сними штаны и послушай, что она скажет, – дал Лёнька сдачи. Верка молящим взглядом поторопила Таню, и та, вскочив, устремилась к Лёньке. Тот побежал, но радиожурналистка, топая пятками, догнала, отняла рисунок, и, разорвав его, принялась дубасить художника кулаками. Он не сопротивлялся, только увёртывался. Панкрокерши ликовали. Настя и Катя, взяв каждая по ботинку Тани, швырнули их со всей силы в Лёньку. Обе попали. Это привело Лёньку в ярость. Отпрыгнув, он заорал:
– Вы что, идиотки? Мы за что боремся? За свободу творчества и свободу слова! Рисовать можно всё!
– В том числе, фингалы на твоей роже! – развил идею Серёга. Но Лёнькин довод Танечке показался более убедительным. Надевая ботинки, она промолвила:
– Сволочи! Полчаса посидеть спокойно не дали! Больше к вам Верку не привезу. Отдам её Путину. Думаю, что его она вразумит скорее!
После ухода Тани и Верки веселье кончилось.
– Если вам не нравятся мои тексты, попробуйте написать свои, – предложила Настя двум подруженциям. Те задумались.
– Я возьму псевдоним "Гипатия Александрийская", – объявила Маша, вскрыв банку пива.
– А я возьму только имя – "Катя", – сказала Катя.
– А я, пожалуй, останусь со своим именем, – заявила Настя, – только его ещё надо выдумать. Но я сделаю это скоро.
Лёнька с Серёгой переглянулись. Последний сразу выдал экспромт:
– Вы как угодно назовитесь, но не пишите, а …!
– А не прикажешь ли с тобой? – усмехнулась Маша, – ведь ты – придурок голубой!
Глава шестая
В которой всё решается монтировкой
Открыла Гюльчихре девушка. Из квартиры пахнуло табачной затхлостью, от которой можно избавиться, только выбросив на помойку всё и сменив обои. Из глубины квартиры раскатисто доносился храп – мужской, богатырский. Ближе слышались не то стоны, не то рычание. Эти звуки принадлежали женщине. Странно было видеть здесь эту девушку – очень тонкую, очень бледную, с голубыми ангельскими глазами, которые ничего не видели. Гюльчихра заметила это сразу.
– Доброе утро, – произнесла она, – я – врач Скорой помощи.
Она так обычно не представлялась – либо сухо бросала: "Скорая помощь", либо входила молча, так как её панически торопили. Посторонившись, чтобы пропустить Гюльчихру, слепая сказала:
– Здравствуйте. Извините, что я помедлила. Я не вижу.
– Вижу.
Дверь Гюльчихра закрыла сама. Поставив саквояж на пол, она сняла пуховик, после чего девушка, двигаясь будто зрячая, повела её в комнату, из которой слышались не то стоны, не то рычание.
– А кто там? – спросила у неё Гюльчихра, зачем-то ещё и указав пальцем на дверь, за которой слышался не то храп, не то рёв.
– Там папа, – сказала девушка, пропуская её вперёд, в комнату больной, – я его не стала будить.
– Он трезвый?
– Как вам сказать…
Комната была довольно большая – с евроремонтом, с дорогой мебелью. На диване лежала голыми ягодицами кверху, раскинув длинные ноги, женщина с белокурыми локонами. Она издавала звуки в подушку, стискивая её, как горло врага. На ней был халат, задранный почти до лопаток. Плотное белое тело женщины содрогалось. Широкая простыня под нею, скомканная к середине дивана, была пропитана кровью.
– Ольга, супруга моего брата, – с излишней, как показалось Гюльчихре, церемонностью отрекомендовала страдающую блондинку девушка. Женщина подняла лицо. Оно было искривлённым, красным, в слезах и синих подтёках. Довольно маленькие, но пронзительные глаза сквозь слёзы воззрились на Гюльчихру.
– Это кто такая?
– Я врач, – откликнулась Гюльчихра, ставя саквояж, – что произошло?
Ответ был дан слепой девушкой, притом молча. Она с поразившей Гюльчихру точностью указала пальчиком на пустую бутылку из-под вина, стоявшую на полу, у шкафа. Гюльчихра, впрочем, сразу сообразила, что сей предмет был туда поставлен именно слепой девушкой, которая его вынула из прямой кишки своей родственницы.
– И кто это сделал?
– Колька, – сказала девушка.
– Её муж?
Слепая кивнула.
– Они ведь ссорятся постоянно! Сегодня утром прямо с восьми часов орали, орали! Потом она как завоет, а Колька – матом! Через секунду он выбежал, дверью грохнул и был таков, а она визжит! Я сюда вбегаю…
– Заткнись! – вновь подала голос жертва насилия, – ты всё врёшь! Всё это – из-за тебя! Ты меня достала! Ты меня бесишь! Ой, сука! Ой!
– Не надо кричать, – промолвила Гюльчихра, открыв саквояж, – ложитесь на левый бок, поджимайте ноги.
Блондинка, не прекращая осыпать родственницу упрёками, приняла требуемую позу. Кровь продолжала течь. Натянув резиновые перчатки и достав перекись, Гюльчихра раздвинула двумя пальцами ягодицы женщины и промыла щель между ними. Их обладательница стонала.
– Что там? – спросила слепая девушка, неподвижно стоя возле окна, – ведь ничего страшного, правда?
Сидя на корточках, Гюльчихра смотрела в задний проход.
– Да как вам сказать? Прямая кишка разорвана. Нужна срочная операция.
– Операция? – в панике проскулила больная, – как операция? Мне в больницу придётся ехать? Там меня будут резать?
– Режут, простите за выражение, скот на бойне, – ответила Гюльчихра, наложив на рану салфетку и закрепляя её при помощи лейкопластыря, – а вас будут оперировать.
Это слово больной понравилось ещё меньше.
– Как – оперировать? Ты чего? Ты с ума сошла? Я боюсь!
– Бояться не стоит. А относительно сумасшествия не меня надо спрашивать, а того, кто с вами это проделал. Впрочем, я думаю, с ним всё ясно.
Женщина продолжала ныть. Сделав ей укол анальгина, Гюльчихра выпрямилась.
– Мне будет нужен ваш паспорт.
– Он на столе, – простонала женщина, вновь укладываясь ничком, – но я не согласна никуда ехать, кроме как в «Склиф»!
– Ну, это, простите, не от меня зависит, – отозвалась Гюльчихра, взяв со стола паспорт. И вот тут женщина её здорово удивила – не столько тем, что она сказала ей, сколько тоном, в котором вдруг зазвенел металл:
– Ну так объясни тем, от кого зависит, что я – жена полицейского!
Гюльчихра посмотрела в глаза больной. Они ещё были мокрыми, но из них исчезла беспомощная пронзительность. Она стала очень уверенной.
– Ты грузинка? – спросила женщина, зорко глядя на медработницу.
– Я – чеченка.
– Ах, ты чеченка? Чеченцы – люди сообразительные. Надеюсь, что ты меня поняла!
– Я вас поняла. А где ваш страховой полис?
– В паспорте он!
– Нужен городской телефон, – опять обратилась к девушке Гюльчихра. Слепая кивнула и повела её в третью комнату – по всей видимости, свою.
Там было довольно тесно – диван и шкаф занимали большую часть пространства. Также имелись комод и стул очень старомодной, тяжеловесной конструкции. На стене висела гитара с белыми струнами. Потолок был в разводах, обои сверху топорщились. Телефон стоял на комоде.
– Как тебя звать? – спросила у девушки Гюльчихра, набирая номер.
– Анфиса.
– Как давно ты не видишь?
– Почти три года.
– А диабетом болеешь с какого возраста? С детства?
Слепая от удивления заморгала.
– Как вы узнали?
– Да ацетоном прёт от тебя, как от алкоголика! Это интоксикация. Тебе тоже в больницу надо бы… Алло, здравствуйте! Женщина, москвичка, тридцать пять лет. Разрыв прямой кишки в результате травмы. Кровотечение. Нет, вы знаете, она хочет в "Склиф". Её муж работает в Министерстве Внутренних дел. Хорошо, спасибо.
Продиктовав паспортные данные пациентки и номер полиса, Гюльчихра связалась с водителем.
– Алло, Мишка! Тащи носилки сюда. Восьмой. Сто шестьдесят третья. Поедем в «Склиф». Ну, не знаю.
Положив трубку, она опять взглянула на девушку.
– И ты тоже, друг мой, поедешь с нами.
– В смысле? Куда? – ахнула незрячая.
– В Институт Склифосовского. У меня там много знакомых. Тебя прокапают физраствором. Вечером я тебя заберу, привезу сюда.
Анфиса молчала.
– Ты, конечно, на инсулине? – опять пристала к ней Гюльчихра.
– Да, с четырёх лет.
– Сахар контролируешь хоть раз в день?
– Да как вам сказать…
– Можешь промолчать, мне и так всё ясно. Ладно, пойдём, оденем её. Сейчас принесут носилки.
