скачать книгу бесплатно
Красиво.
Одно время для маскировки это сооружение деревенские гаишники, со свойственной сметливым селянам простотой, накрывали маскировочной сетью. Сеть набрасывалась на радарные распорки, и бездушный радар сразу становился похож на доброго снайпера, случайно севшего на кол и по этому поводу несколько замершего.
Представляю, какая радость царила в домах у сельских дорожных милиционеров, когда они по блату раздобыли себе такое чудо. Я так полагаю, что и в долг взяли они немало у односельчан, и купили себе необходимые вещи из магазина «Культтовары». И всё в расчёте на грядущие с технического прогресса барыши.
Общая диспозиция была такая. Устанавливается замаскированный сетью радар. В двухстах – трёхстах метрах от радара, за горой, устанавливается пост. При получении сигнала о превышении скоростного режима гаишники гурьбой высыпают на дорогу и пресекают дорожный беспредел.
Но реальность разрушает самые смелые планы. Радар стали постоянно опрокидывать несознательные водители.
Решили установить радар поближе к посту. Но выяснилось, что просвистевшая мимо на огроменной скорости кавалькада не успевает быть перехваченной. А следовательно, перед нами упущенная выгода. Тем более обидно, что сельские гаишники должны по рации передать информацию о произошедшем кошмаре следующему посту. И все деньги достанутся коллегам-конкурентам.
Выход был найден. По зиме позапрошлого года у замаскированного радара поставили охранителем босо- и черноногого цыганёнка. Который, приплясывая на искрящемся в свете фар снегу то ли от известной живости цыганской натуры, то ли от дикого мороза, охранял радар.
Встретить в январе пляшущего и прыгающего в заснеженных кустах цыгана – для моих краёв это пока диковина. Многие стали притормаживать для рассмотрения этнографического курьёза. Выручка у гаишников падала. В домах у деревенских луидефюнесов воцарились плач и запустение.
Тогда цыганёнку смастерили фанерную будку, в которой он должен был бдительно сидеть и препятствовать надругательствам над радаром. Для пущего бережения будку закамуфлировали под четырёхугольный сугроб. Цыганёнок, которому было одиноко, слепил себе друга-снеговика и воткнул рядом маленькую ёлку. Поставил в будке печурку, в которой жёг ящики.
Снеговик, будка, попискивающий радар и пляшущий цыганёнок перезимовали, всем на радость, успешно. Цыганёнку водители подкидывали жратву и курево. За это цыганёнок показывал представление с радаром, пересказать которое я не могу. Но дальнобойщикам нравилось.
Весной армяне построили на месте растаявшей снежной бабы фанерную шашлычную. Летом ландшафт обогатился шиномонтажным сараем. Естественно, что вскоре тут уже клубились проститутки, которых стали крышевать озверевшие от происходящего сельские гаишники. На обочинах по обе стороны дороги развернулась продажа всякого ужаса: эмалированные кастрюли, полотенца, хрусталь и даже воздушные змеи. Потянулись к этому месту бабки-яблочницы. Установили пивной киоск. Наставили скамеек под навесами…
Теперь вот строят бензозаправку. Уже видели китайцев. Сначала двух, а через день уже шестнадцать.
Радар несколько оттеснён с повестки дня быстротекущим потоком жизни, но продолжает функционировать, олицетворяя собой центр этой молодой вселенной.
Я думаю, что наблюдаю за рождением нового славного города на карте нашей Родины.
Кожаный плащ
Я так уж устроен, что даже в слабом дуновении ветерка обновлений мне слышится скрип поднимаемого ножа гильотины. Всё ведь начинается с малого, говорю я, запирая на ключ дверь чулана, не слыша стоны узников-реформаторов.
Однажды, очень и очень давно, я купил себе плащ из кожи.
До покупки плаща я ходил в удивительном пуховике, сшитом подневольными китайскими старушками, которых по слепоте их и женской непригодности приковали цепями к «Зингерам» в подвальных фабриках Пекина.
Пуховик был прекрасен. В сущности, это был не столько пуховик, сколько перьевик. На третий день носки перья пуховика уверенно сползли мятой грушей вниз, и мой мужественный силуэт несколько преобразился в сторону исконного русского добродушия на вате.
Примерно в таком обличье сидели под хлопьями снега на козлах замерзающие русские извозчики, с нетерпением ожидая неминуемых побоев от загулявших седоков.
Метафизическим плюсом моего гипотетического пуховика были вылезающие из всех его многочисленных швов перья, которые я застенчиво выдёргивал, дивясь их разнообразию. Часть перьев принадлежала, видимо, массово забитым в Китае чьим-то православным ангелам-хранителям, покинувшим белогвардейских хозяев после Гражданской войны. Белые и запах такой…
Однажды я, поднатужась, выдернул из себя перо размером с локоть, весьма пригодное для писания челобитий и духовных стихов при свете приказной коптилки.
Попадались перья и попроще, эти я пускал по ветру, любуясь незамутнённым взором Форреста Гампа на их замысловатый танец.
Так и ходил: с необъятной пуховой задницей, увеличенной накладными карманами, и торчащими из швов лебедиными перьями. Образ спивающегося херувима удачно завершала меховая шапка-имитация. Под шапкой-имитацией подразумевалась псевдоушанка пегого цвета с рудиментарными шнурками, отмирающими в процессе тупиковой шапочной эволюции.
В целом своим внешним видом я был не совсем удовлетворён. Двадцать один год человеку. У человека планы и возможности. Духовный пуховик с православием перьевым меня не устраивал совсем. Сама Эволюция приходила ко мне в образе Ирины В. – первой красавицы курса, и совсем было решилась на реализацию моих устремлений, но тут вылез пуховик, зачастил скороговоркой, проявился по полной.
Поэтому и появился плащ с отстёгивающейся подкладкой. Это был прекрасный плащ. Кожа на него пошла добротная до такой степени, что плащ мог стоять и без меня. Тем более что он был и так до пола. Плащ мог выдержать удар трёхгранного штыка. К плащу прилагалась романтическая пелерина. В этой стоящей дыбом пелерине я, даже если стоял как вкопанный, казался мчащимся в бурю вестником надвигающейся чумы.
Накопление денег на покупку плаща заняло два месяца унизительных подработок и обидного подхалтуривания. Например, трудно забыть, как я, галлюцинируя от отравы, занимался по объявлению дезинфекцией в коммунальной квартире на улице Водников. Отрава не очень брала тараканов, и жильцы с улицы Водников после моего третьего безуспешного антитараканьего визита начали скверными голосами мне угрожать и телесно мучить. Слава богу, новая химия помогла, и вместе с двумя каретами «скорой помощи», отъехавшими от соседних подъездов, куда вела общая вентиляция, отъехали и тараканы.
Под плащ пришлось менять походку, красноватым после тараканьего этапа стал взгляд, поворот головы изменился, прочие привычки и пристрастия претерпели метаморфозы страшного свойства.
Плащ меня поработил. Если в своём добродушном ангельском пуховике я был робким и несколько заискивающим перед обстоятельствами ассистентом кафедры всеобщей истории, то в новом плаще я уверенно претендовал на роль герцога-злодея, собирающего под свои чёрные знамёна всю окрестную нежить.
От природной вынужденной застенчивости не осталось и следа. Только захочешь рассказать студентам что-то полезное и возвышающее нравы, а вот уже стоишь на кафедре, топаешь ногами в лакированных ботинках (плащ заставил) по раскрытому тому Гиббона и над вставшими смоляными кудрями сверкают молнии и кружит вороньё. Сполохи гибели на стенах. Тени Аттилы и Аэция!
Университет мы с плащом покинули без сожаления. И начали строить свои жизни в новом направлении.
О чём многие, конечно, жалеют.
Две Земли
Когда я был просветителем, я ездил по таджикским горным деревням с лекциями. Это у нас такое родовое проклятие: читать проповеди по баракам.
В комплекте со мной по таджикским селениям ехала кинопередвижка с запасом индийских фильмов и грузовичок с резиновыми галошами. Стоя в кузове грузовичка на главной площади, я хлопал галошами и созывал таджикский народ на замечательную лекцию с последующим просмотром кинофильма.
Из динамика на кинопередвижке рвалась индийская песня. Над моей головой вздымались скалы. Всё вокруг было в персиковом цвету.
Приходили все. Потому что галоши раздавались строго после кинофильма. Я за этим следил. Галошами, фильмами с Баччаном и моими лекциями власти отвлекали таджиков от траффика всякого из-за речки и фундаментализма.
Лекции у меня были разнообразные. В основном про международное положение. Для наглядности я возил с собой географическую карту. Географическая карта была с двумя полушариями: Западным полушарием и Восточным полушарием.
Лекции мои пользовались огромным успехом. Это было, конечно, побочным явлением траффика всякого из-за речки. Таджики пробовали то, что перевозили, и как-то привыкли к несколько изменённому состоянию души. А тут и я с лекциями. Многие таджики наверняка считали меня добрым видением, раздающим галоши по списку.
В селении Харшон после лекции ко мне подошёл местный интеллигент. Интеллигент попросил дать ему автограф на книге Д. Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Я дал. Подписался просто: «Джон Рид. С надеждой на будущие встречи».
После моей автограф-сессии интеллигент подошёл довольно твёрдо к карте с полушариями, минуту всматривался в неё, держась за лицо руками, повернулся ко мне и с болью спросил:
– Что? Теперь две Земли, да?!
– Вот теперь – да… – с чувством ответил я и протянул интеллигенту две пары галош не по списку и вне очереди.
Археолог
Приехавший к нам археолог Б-ов успел всё же произнести в конце ужина: «Я хочу рассказать вам древнюю хурритскую легенду…»
Думаю, что это было последнее, что он произнёс на всю ближайшую неделю. Если уж я, вековой дуб, утром искал многие необходимые для меня предметы на ощупь, то про остальных сказать что-то положительное сейчас решительно нельзя. Их, беспечных, утром не хотелось трогать даже вилами. Могу сказать только одно: кавалеры не терялись, пока дамы из «Второго дыхания» давились горячей картошкой. У одной на плечах, помню прекрасно, покоилась целиком шкура пушного зверя с башкой. Я даже не знал, в чьи глаза смотреть: разницы особой не было, но у зверя они хотя бы не косили.
Потом я решил познакомиться с какой-то эффектной брюнеткой и, чувственно подприсев, двинулся навстречу счастью, но оказалось, что это зеркало, и я очень ловко обратил всё в шутку, хохоча в наступившей тишине.
Праздник, в финале которого я куражисто предлагал всем шампанского с клубникой, был посвящен археологии нового типа.
Я одно время посильно занимался археологией и справедливо нёс заслуженную репутацию самого невезучего археолога на всём белом свете. Там, где я выворачивал тонны и гнал кубометры, где работа лопатой была похожа на паровозные гонки времён Великой депрессии, где многие плакали, а многие смеялись, лупя по головам кулаками, словом, там, где я осуществлял руководство, не находилось ничего. Вообще ничего сколько-нибудь стоящего.
Как Калин-царь сидел я у своей палатки, пока студенты трясли передо мной шестью кусками керамики. А вот Б-ов, выйдя по нужде в три часа ночи, мог случайно найти у обрыва кубышку с арабским серебром. Я закладывал по семь полных шурфов в спёкшейся глине, сжигаемый солнцем, и скрипел на зубах горьким пеплом, а Б-ов, помахивая совочком, обнаруживал захоронение методом случайного тыка.
Я превращался на глазах в завхоза, а Б-ов – в звезду.
Я стоял на перроне в ситцевом платочке, кланяясь в пояс проходящим поездам, а Б-ов в купе первого класса ехал в Париж.
Я водил боками, как обозная кляча, а Б-ов грациозно кланялся с медалью на шее.
В университетском музее мне был посвящён машинописный огрызок с надписью: «Часть бронзовых ножниц для стрижки скота», а Б-ову принадлежали не просто стеллажи, я их уже не считал, а целые панорамы: «Селище именьковской культуры» и «Погребение воина эпохи раннего железа» с выцарапанной на бревне из погребального костра кем-то совершенно неизвестным надписью: «Б-ов – козёл!»
Конечно, наши отношения из-за этого были очень драматичными. Помню ту трёхминутную паузу, когда я туманным утром с пакетиком глауберовой соли молчал у б-вского котелка с кашей. Помню и телеграмму, отправленную мной из Самары на хутор Челюскинец Дубовского района Волгоградской области, где любвеобильно квартировался наш археологический Моцарт: «Поздравляю двойней зпт целую зпт целую». Многие помнят случай, когда деревенские приходили нас бить, а я случайно в пылу битвы переметнулся на их сторону, прорываясь с воздетым армейским ремнём к конкуренту.
Но жемчужиной своей коллекции я считаю историю, о которой рассказать не решусь. Ключевым моментом в ней, впрочем, был мой крик: «На кого рассчитана эта клоунада с подставным уродцем?!» – и роспуск аттестационной комиссии.
А всё почему? А всё потому, что нельзя так! Нельзя фартовать на раскопе, пока другие плачут от отчаяния, глядя на луговые цветы.
Быль
Третий день готовимся к свадебному торжеству в доме у бесполезного Федюнина. Украшаем его облезлую голову лентами и кисточками, водим его, расслабленного как после тифа, в баню, в которой он окончательно перестаёт соображать и начинает резвиться в предвкушении семейной жизни, взваливая груз своих прожитых лет на наши с Б-чем плечи. Естественно, каждый божий день застолья и праздники, гости сидят, обнимая двумя руками свои печени и тихо икая перед переменой блюд.
Ясно, что жрать столько и так часто невозможно. Иной раз приходится вспоминать что-то из жизни виновника готовящегося таинства. А вспомнить что-то хорошее про Федюнина непросто даже мне – известному человеколюбцу и другу. Встаёшь из-за стола, чтобы произнести здравицу в федюнинскую честь, а в голове вместо строгого плана предполагаемого хвалебного тоста чьи-то бараньи рога, свист, тьма, полураздетый милиционер и позёмка на пепелище.
Нет, я не настаиваю. Ко мне как к поздравителю тоже могут быть накоплены какие-то претензии. Обычно если я принимаюсь поздравлять какую-нибудь именинницу («А станешь стариться – сорви цветов, растущих у могилы, и ими сердце оживи!»), то по окончании тоста гости молча забирают свои подарки, отдают их мне и уходят на улицу навсегда. Может ещё дядя именинничный вернуться и ударить кулаком по заплаканной племяннице. Я в это время тщательно сортирую подношения и сгребаю в особую сумку салаты и отбивные, переживая за напитки.
Но такая радость у меня случается нечасто.
Вот что, что рассказывать о Федюнине?! Расскажу быль.
Это было давно, так давно, что Б-ч только докапливал в матрасике свой первый миллион, Федюнин имел головные волосы, а я был свеж и невинен, как утренняя фиалка в каплях росы.
– Поедемте по грибы! – внезапно предложил волосатый Федюнин осенним вечером. – Я знаю удивительно грибные места, которые буквально рядом с городом, ну, не то чтобы рядом, а как бы напротив, но всё равно недалеко, подышим свежим воздухом, запасёмся приятными впечатлениями. А?!
Б-ч отказался ехать сразу, у него был насморк, головные и грудные боли, опухшие суставы и гастрит. Плюс у него была мама, которая и раньше его в лес не отпускала, а по достижении им двадцати пяти лет и вовсе запретила без неё появляться на улице. Уговаривали Б-ча с час, прибегали к столику и отбегали от столика, били по рукам, плевали на пол, качались на стуле, вносили образа.
В конце концов я психанул – у меня это очень удачно получается – и сказал Б-чу, что раз он такой, то мы с Федюниным поедем за грибами одни, а в отместку за это Б-ч хоть раз в жизни оплатит наш ресторанный счёт.
При словах «оплата» и «счёт» лицо Б-ча обычно начинает приобретать осмысленное выражение, и он становится похожим на опоссума, который вот-вот притворится мёртвым и упадёт с ветки, держась за сердце.
Утром Б-ч первым явился на место старта нашей грибной экспедиции в шапке с козырьком и с ранцем за спиной. К тому времени Чикатило уже был казнён и паники на улицах стало поменьше, многие проходили мимо Б-ча почти равнодушно, не пытаясь его пнуть или укусить. Подтянулись и мы с Федюниным.
Экспедиция началась.
Через два часа блужданий в кустах и кривых сырых осинах даже оптимистичный Федюнин понял, что мы заблудились и не помним, где оставили свои машины, термосы, палатки и жратву. Б-ч хромал на две ноги и одну руку, которой он себе помогал при передвижении, мотая шапкой с помпоном из стороны в сторону. Я был чуть пободрее и прикидывал в уме, кого первого бить палкой по башке на случай начала голода.
Федюнин торил нам дорогу через всё более мокрый ельник и уверял, что вот-вот, ещё немного и чуть-чуть. Я совсем было приготовился бить палкой Б-ча, как вдруг мы вышли на берег лесной реки.
Потыкав палкой в речные глубины и вынырнув после того, как соскользнул с травы в стылую воду, Федюнин предложил реку форсировать вплавь. Ибо обратную дорогу он не помнит, а идти вдоль реки бесперспективно, потому что река упрётся в ещё более могучую реку, потом в озеро, а потом окончательно опустится ночь и настанет время ужина.
Б-ч, которому плохело прямо на наших глазах, сказал, что плавать он совсем не умеет и в воду не полезет. Но Федюнин уже продевал в рукава штопаной курточки Б-ча ободранную молодую ель.
– Снимай с него сапоги – они будут поплавками! – скомандовал он, и я, как под гипнозом, начал, по-петлюровски взрыкивая, стаскивать с впадающего в беспамятство банковского сотрудника резиновые сапоги, надувать их и запихивать за б-чевский ремень подошвами вверх.
– Понимаешь ли, Федюнин, что мы с тобой распинаем иудея?! – спросил я максимально громко и добродушно, на тот случай, если бы за нами подглядывали. Понятно, что, услышав такое, к нам могли бы броситься толпы спасителей и сочувствующих, но в тот миг мы были очень одиноки.
Спуск на воду Б-ча прошёл в несколько этапов. Сначала мы подводили его к воде и опрокидывали лицом вверх в хладные волны, но он начинал захлёбываться и орать. Потом мы спускали его ногами вперёд, но он норовил перевернуться вверх килем, забрызгивая наши азартные лица прибрежной тиной.
Наконец решение было найдено, и первым в воду вошёл я, спиной вперёд, сжимая кедами лицо Б-ча. Сам распятый Б-ч раскинул руки вдоль продетой сквозь него палки и не дышал, держа в зубах ранец, а Федюнин замыкал наш конвой, забросив ноги Б-ча себе на плечи и отталкиваясь мощными рывками олимпийского брасса.
В таком состоянии нас и застигли какие-то совершенно левые местные грибники с корзинами, маслятами, опятами и прочей ерундой.
Говорят, что двое очевидцев сразу чокнулись. А третий рехнулся спустя три дня, уже в больнице, под капельницей психотропной.
Девушка с кладбища
Что можно сказать девушке на кладбище?
В принципе, немногое.
Подстригаю траву на семейной могиле. И тут из-за соседней могилы поднимается незнакомая девушка. Я сразу обратил внимание, что незнакомая.
Слез с дерева. Поднял ножницы. Думаю, ну что ж – вот твоя последняя кадриль, Джон. А если повезёт, то и твоё, могильная упыриха, финальное танго.
– Вы испугались? – девушка спрашивает.
– Не знаю пока… – отвечаю честно. – Как сложится беседа.
– Не бойтесь, – говорит девушка из-за могилы, – я тут бываю нечасто, просто приезжаю к своим и ложусь рядом.
– Похвально, – отвечаю.
А что ещё тут скажешь-то?
– А вы тут часто бываете? – спрашивает девушка.
– Мы, нищие, – говорю, – обязаны следовать религиозному календарю. Бываю часто.
Специально про религию ввернул. Мол, знаем, что и как, если что.
– Здесь очень хорошо думается, – говорит девушка.
– Ещё бы, – эхом отзываюсь, – тут как в жизни: лежишь с одними, думаешь о других, а хорошо только тебе.
– Вы только охранникам не говорите, а то они почему-то возражают.
– Не представляю даже почему, – отвечаю, – не представляю!
– Меня зовут Оксана, – говорит замогильная моя.
– А меня… – тут я отчего-то замешкался. – Игорь Павлович.
Просто подумал, что «Джон» прозвучит в этой ситуации неискренне. Это как в очереди к дерматологу: меня – Оксана! – А меня – дон Эстебан Франсиско-и-Вега Коварубио, вице-король Перу!
