banner banner banner
Изменить судьбу. Вот это я попал
Изменить судьбу. Вот это я попал
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Изменить судьбу. Вот это я попал

скачать книгу бесплатно

Изменить судьбу. Вот это я попал
О. Шеллина

Фантастический боевик. Новая эра
Принцип самосогласованности гласит: «Историю нельзя изменить! Она уже учла твое влияние и отразила это в учебниках». Молодой ученый-физик Петр Романов знает этот постулат и полностью с ним согласен, вот только что же делать, если сам в результате несчастного случая в лаборатории оказался в теле малолетнего Петра II? Просто принять за данность, что жить тебе остался лишь год, или все-таки попытаться изменить ход истории, вопреки законам, в которые еще недавно верил всей душой?

О. Шеллина

Изменить судьбу. Вот это я попал

Пролог

Взвывшая сигналка заставила заскрипеть зубами и убрать щуп, с помощью которого я считывал данные с объекта. Правила безопасности в этой лаборатории были просто драконовскими, поэтому, чтобы не быть выдворенным с работы, от которой я нахожусь в постоянном экстазе, приходилось этим правилам подчиняться беспрекословно. Наличие же камер исключало различного рода хитрости со стороны персонала.

Аккуратно положив щуп в специальную выдвижную емкость с дезинфицирующим раствором, я вышел из камеры и попал в шлюз, где на меня обрушились мощные струи воды, пены и сбивающие с ног потоки воздуха. После обработки я уже смог выйти в «грязную раздевалку», где стянул защитный костюм и засунул его в бак. Кто убирал костюмы из бака и затем подвергал их глубокой обработке, меня волновало мало, главное, что кто-то этим занимался. Оставшись абсолютно голым, прошел в душевую, где тщательно вымылся, затем через комнату с УФО-облучателями, в которой меня высушили все те же потоки стерильного воздуха, вышел в уже обычную раздевалку и быстро оделся в свою одежду. Я уже завязывал кроссовки, когда дверь в раздевалку открылась и в нее зашла представительная делегация во главе с директором нашего засекреченного института, работающего на благо отечественного обороностроительного комплекса. В толпе замелькали погоны с маленькими звездами, но в большом количестве, и большие звезды, от блеска которых можно было ослепнуть, а среди них скромно белели несколько лабораторных халатов.

– Василий Эдуардович, что случилось? – я вскочил с лавки, на которой сидел, плюнув на не завязанный кроссовок, благодаря всех богов, что одевался быстрее, чем они шли, потому что предстать перед комиссией, а то, что эти звездные генералы могли быть только проверяющей комиссией – это ежу понятно, в чем мать родила – удовольствие так себе, ниже среднего. – Тревога…

– Это была учебная тревога, Романов, – ректор тяжело вздохнул. – Чтобы показать генералу Курову, что ученые тоже могут быть дисциплинированными и ответственными.

Захотелось грязно выругаться. Они вообще представляют себе, насколько сложно хотя бы подойти к объекту? Не говоря уже про то, что все эти бесконечные раздевания-одевания и помывки скоро приведут к тому, что у меня все волосы вылезут, везде. А ведь мне еще тридцати нет. А еще обиднее из-за того, что именно сегодня объект не проявлял вообще никаких волнений, спокойно давал себя исследовать… Так, Романов, спокойно, вдох-выдох. Надо терпеть. Как говорится, диссертация требует жертв. Остается только надеяться, что не с моей стороны.

– И что же исследует этот ваш Романов, что требует такой секретности? – генерал Куров повернулся к Резнику, напрочь игнорируя меня, словно меня здесь вообще нет и они говорят о каком-то другом Романове. Ненавижу вояк, особенно таких вот, как этот – зацикленных на уставах и приказах. И вот как ему объяснить, чем же здесь занимается Романов, чтобы он мозг себе не свернул? Резник тем временем вздохнул.

– Мы не знаем, что это за вещество, – он поморщился, увидев презрительный взгляд генерала и услышав недоуменное ворчание его свиты. – Это нечто совершенно новое и еще не изученное… Это материя, снятые первоначальные данные с которой напоминают по свойствам антиматерию, но потом они изменились на совершенно противоположные и начали напоминать свойства экзотической материи, и это… это нечто удивительное…

– И что она делает, эта ваша антиматерия?

– Это очень сложно объяснить…

– А вы постарайтесь, – Куров прищурился. – Потому что, если я не пойму ее ценности, я буду ходатайствовать перед Самим о снижение или даже полном прекращении финансировании данного объекта. В него и так уже о…лиарды денег влили, а результатов до сих пор никаких.

– А что, на новую дачу не хватает? – мне показалось, что я проговорил это мысленно, про себя, вот только злобный взгляд генерала, брошенный в мою сторону, убедил меня, что я лох, потому что произнес эту фразу хоть и очень тихо, но вслух.

– Вот этот слишком умный Романов мне сейчас все объяснит, а уж потом мы с ним мои дачи обсудим.

Я умоляюще посмотрел на Резника, но тот только плечами слегка передернул, мол, сам виноват, теперь выкручивайся.

– Единственное, что нам удалось выяснить – объект земного происхождения, и это наиболее удивительная новость из всех, которые нам удалось с него считать. Чисто теоретически с помощью объекта мы сможем стабилизировать пространственно-временные червоточины, то есть сделать более стабильным мост Эйнштейна-Розена, и тогда появится шанс… – начал выкручиваться я, но увидел полное непонимание на лицах проверяющих, на Курова я не смотрел, чтобы не сделать еще какую-нибудь глупость. – Эм, в общем, смотрите, – я схватил свой ежедневник и вырвал из него лист, который скрутил в трубку и быстро закрепил, чтобы концы не расходились. – Представим, что вот это наша вселенная на протяжении всей ее истории. Если вдруг случится, что появятся два каких-нибудь объекта, астрофизики называют их «рты», которые начнут давить на пространство одновременно с двух сторон, то в итоге эти стороны сблизятся друг с другом критически близко. Настолько близко, что может произойти прокол, – я сжал бумагу, показывая, насколько смогут приблизиться две точки вселенной, а затем ударил в место этого прокола ручкой. – Вот это и есть червоточина. Видите, мы можем через этот прокол попасть к тому краю практически мгновенно. Вот только они нестабильны и практически мгновенно разрушаются. Но Эйнштейн предположил, что существует некая «экзотическая материя», которая может сделать червоточину более стабильной…

– Я знаю эту теорию, – Куров ощерился. – Не считайте, что к вам прислали идиота в погонах. Вы думаете, что нашли «экзотическую материю»?

– Мы не знаем. Василий Эдуардович же только что вам это сказал, – я бросил бумагу на скамью. – Объект нестабилен. Он постоянно меняется. То он показывает все свойства вещества, то антивещества, то вообще не пойми что. У меня иногда складывается впечатление, что он может быть одновременно и «ртами», и стабилизатором моста.

– Разве такое возможно даже чисто теоретически? – Куров задумчиво провел пальцем по губам.

– В том-то и дело, что нет, – я развел руками.

– И вы считаете, что, изучив этот объект, мы сможем путешествовать во времени?

– Ну, почему бы и нет? Только зачем?

– Чтобы изменить историю, например, – генерал криво усмехнулся.

– Я считаю, что историю невозможно изменить, – твердо ответил я.

– А как же «эффект бабочки»? – в голосе Курова появилось ехидство.

– А как же принцип самосогласованности Новикова? – мы смотрели друг другу в глаза, словно больше в этой раздевалке никого кроме нас не было.

– Простите, а что это за принцип Новикова? – в наш диалог умудрилась влезть какая-то дамочка в военной форме.

– Если совсем кратко, то при перемещении в прошлое вероятность действия, изменяющего уже случившееся с путешественником событие, будет близка к нулю. То есть, что бы ты ни делал, как бы ни старался изменить прошлое, а соответственно настоящее, ты не сможешь этого сделать, потому что все твои действия уже учтены историей. Также считается, что путешественник во времени не может изменить прошлое, потому что для него оно уже произошло. Но чисто теоретически это могут сделать аборигены, если их правильно настроить и мотивировать, ведь для них будущее еще не настало. – Куров уже откровенно усмехался.

Да кто ты такой, мать твою? Ты не простой вояка, это ежу понятно. Так четко изложить одну из сложнейших теорий – это нужно постараться. У меня бы так не получилось. Я, кажется, ему завидую.

– А вы сами как считаете? – внезапно спросил я генерала.

– Я считаю, что прошлое возможно изменить, вот только оно в этот момент перестанет быть нашим прошлым, а станет прошлым в параллельной вселенной. И да, я верю в теорию мультиверсума, если вы об этом. Но мы же рассматриваем лишь теоретические вероятности, не так ли? – Мы все синхронно, как болванчики, закивали головами. – Хорошо. Я хочу видеть объект.

– Это невозможно, – осторожно высказался Резник. – Объект слишком нестабилен, и к нему нежелательно подходить никому, кроме нескольких ученых, с кем он уже как бы «знаком».

– Я не собираюсь к нему подходить, – Куров даже поморщился. – Я хочу понаблюдать за тем, как это сделает, ну, например, Романов. Это возможно?

– Да, в принципе, да, – Резник посмотрел на меня умоляюще.

Я же вздрогнул от нехорошего предчувствия. Объект не любит, когда к нему бегают туда-сюда, я не хочу рисковать. Но взгляд директора обещал мне блаженство, если я сейчас снова надену костюм и постою рядом с объектом. Кивнув, я стянул с ноги так и не завязанный кроссовок и забросил его в свой шкафчик. Директор тут же начал махать руками:

– Прошу, пройдите за мной в зону наблюдения, не будем мешать Петру Алексеевичу облачаться в защитный костюм.

Подойти к объекту было гораздо проще, чем уйти от него. Зайдя в камеру, я встал у стены, даже не делая попыток приблизиться к начавшему разворачивать свои щупальца-протуберанцы объекту, внешне напоминающему небольшое солнце, только не настолько горячее и яркое.

– Каково его происхождение? – я услышал голос Курова через канал включенной внутренней связи.

– Я же уже сказал, мы не знаем точно. Только то, что в его составе нет ни единого элемента неземного происхождения. Исходя из этого мы сделали вывод, что он все-таки с Земли, но откуда именно… Однажды он внезапно появился посреди камеры. Просто появился, без малейших посторонних действий с нашей стороны. У нас очень много теорий…

В этот момент в камере начало происходить нечто странное. Объект немного увеличился в объеме, а затем принялся стремительно сужаться прямо посредине, словно намереваясь разделиться пополам.

– О боже… – в голосе генерала появилась такая гамма различных чувств, что я даже не сумел выявить основную.

– Это одна из теорий, – Резник, похоже, не замечал, что творится в камере. – Какого черта происходит?! – О, а теперь заметил. – Романов! Петя! Выходи оттуда!

Да я и сам вижу, что пора сваливать. В громоздком костюме двигаться было очень неудобно, но я старался из-за всех сил пошевеливаться. Как только я начал движение, объект принялся стремиться к разделению гораздо быстрее. Меня охватила паника. Я что есть сил поспешил к выходу из камеры, и когда уже практически достиг его, огромный красно-черный шар, который и был объектом, с негромким хлопком разделился надвое. От обеих половинок в разные стороны пошли флюктуации, видимые невооруженным взглядом, которые накрыли меня, отшвырнув к стене со страшной силой. Это последнее, что я видел, а пронзившая спину боль была последним, что я почувствовал.

* * *

Искореженное тело в порванном защитном костюме, бывшее совсем недавно подающим большие надежды ученым-физиком Романовым Петром Алексеевичем, бережно вынесли из камеры двое людей, облаченных в защитную одежду. Объект, который после гибели исследователя снова соединился в единое целое, неподвижно висел в стороне и не демонстрировал ни малейшей активности, но выносящие тело все равно с опаской посматривали в его сторону, стремясь как можно быстрее уйти из камеры.

– Мне жаль вашего человека, – генерал Куров смотрел на потерянного директора института Резника без малейшего сочувствия, – но работы с объектом должны быть продолжены. Я сообщу, что это направление весьма перспективно.

– Но… Петя…

– Это всего лишь побочные потери, Резник. Такое иногда случается, – резко оборвал его генерал. – Возьмите себя в руки и продолжайте исследования.

– Конечно, мы не бросим заниматься объектом, – Резник тряхнул головой. – Романов не первый ученый, погибший во имя науки, и далеко не последний.

– Ну вот и отлично, я рад, что мы поняли друг друга, – Куров потрепал директора по плечу и поспешил уйти из института, чтобы сообщить о результатах проверки.

Глава 1

Тяжелый, удушающий запах ладана затуманивал мозг, раздающийся со все сторон шепот напоминал гул прибоя и вызывал неосознанную панику, а раздавшееся совсем рядом: «Миром Господу помоли-и-мся», – пропевшееся раскатистым сочным басом, чуть не довело до кондрашки, заставив содрогнуться всем телом.

Что происходит? Что, вашу мать, происходит? Я только что пытался убежать от проявившего непонятную активность объекта, а сейчас стою… где, черт подери, я стою?! На руку капнуло что-то обжигающее. Опустив глаза, увидел, что держу в руке восковую свечу и расплавленный воск капает мне на пальцы, обжигая, но, как ни странно, приводя в чувство.

«Упокой, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставлевшуюся рабу Твою, сестру нашу Наталию…»

В груди все сжалось, а горло перехватило готовое вырваться наружу рыдание. Наташа, Наташенька, сестренка, как же так? За что ты забрал эту душу безгрешную?

Стоп. Какая Наташа? У меня нет сестры Наташи. У меня вообще нет родственников, я сирота с позапрошлого года, когда мои родители погибли в автокатастрофе. Что происхо…

– Государь, пора прощаться.

Я резко обернулся и уставился на шепчущего мне в ухо парня… мужчину… я не могу понять, какой у него возраст, потому что его рожа посыпана какой-то пудрой, а на башке нелепый парик с буклями… Что?! Какой парик с буклями?! Мой взгляд опустился ниже: длинный камзол, белые чулки, панталоны чуть ниже колен с бантами, на ногах туфли тоже с бантами… Меня объект зашвырнул на какую-то реставрацию? В музей? В мой персональный ад, где главным чертом моя историчка подвизалась? Потому что я, как и все уважающие себя физики-математики, гордо игнорировал гуманитарные науки, кроме, разумеется, иностранного языка, которых я теперь знаю аж целых три и без знания которых хрен бы мне по всей морде, а не аспирантура, и совсем не учил историю, полагая, что нам преподают лажу и что история – это псевдонаука, которую всегда пишут победители, причем так, как им это вздумается. Нет, учил, конечно, но спустя рукава, на зачет, опять-таки ради аспирантуры, наука требует жертв, что ни говори.

– Государь, пора попрощаться. Сейчас вынос тела…

Иван Долгорукий, внезапно пронеслось в мозгу молнией. Друг сердечный Ванька, товарищ по всем проказам, как в детстве, так и в отрочестве…

Я попятился и налетел спиной на попа в рясе, стоящего так близко ко мне… А почему поп стоит так близко? Разве так можно? Они же вроде дистанцируются от прихожан, или нет? Я не знаю, я не так чтобы часто церковь посещал, точнее никогда. Поп тем временем так интенсивно размахивал кадилом, что с него искры летели в разные стороны. А еще он совершенно не ожидал такого вероломного нападения сзади. Развернувшись, чтобы посмотреть на нечестивца, который позволил себе вытворять подобное, он в этот же момент в очередной раз размахнулся кадилом… Блямс! Тяжеленная штуковина это их кадило, я вам скажу, как только в себя приду. Сведя глаза к переносице, я начал оседать на пол.

– Государю плохо! – раздалось со всех сторон. – Медикуса, живо!

– Государь умирает!

– Ой, люди добрые, что же это творится-от? Не успела Наташенька свет Алексеевна преставиться, так и государь наш Петр Алексеич за сестренкой своей…

Сознания я не потерял, но осознавал, как меня куда-то волокут, так, будто видел сон, словно со стороны, вот только себя я в этом сне не видел, только ряженых в нелепых париках. В лицо ударил холодный воздух, немного приведший меня в чувства. Резануло по глазам ярким светом, особенно ярким после полутемного помещения собора, который тут же выдавил жгучие слезы, застилающие глаза, и заставил зажмуриться. Поэтому я не видел ни куда меня везли, ни на чем. Все происходило на уровне чувств. Меня бережно подняли, уложили на что-то мягкое и закутали в одеяло, или какой-то его аналог. Судя по ощущениям, это был не автомобиль, не было ощущения замкнутого пространства и резких, присущих даже самым дорогим авто запахов. Та штуковина, на которую меня уложили, резко дернулась и покатилась, а конное ржание и немного неровный ход, рывками, не давали простора воображению, оставляя всего одну версию: то, на чем меня везли, тащила за собой лошадь.

Очень скоро мы остановились: и лошадь, и то, на чем меня везли, ну пусть будут сани, все-таки снег, мороз, холодящий не укутанные щеки и нос, явно это зима, и, соответственно, я сам – остановились. Меня снова схватили несколько рук и снова куда-то потащили. И хотя я пришел в себя уже окончательно, только лоб сильно болел, куда меня поп благословил, но открывать глаза боялся, поэтому всю дорогу изображал из себя труп.

Пока меня тащили, создавая при этом определенную суматоху, я пытался прислушиваться, чтобы понять глубину собственного бреда, но все, в чем я преуспел, это понимание, что я государь и, похоже, умираю, а ведь буквально только что Господь забрал у них у всех Наталию Алексеевну, и что же теперь им всем делать, горемычным?

Распахнулись очередные двери, меня весьма аккуратно, надо заметить, водрузили на нечто мягкое, как я понимаю, это кровать, при этом даже не стащив с ног обувь, и опять начали голосить что-то про лекаря или медикуса, я так и не понял, чем они отличаются друг от друга. Какого на хрен лекаря? Я не позволю себя иголками тыкать, им только дай волю, сразу же поллитра крови сцедят и другие физиологические жидкости выдавят. Чтобы прекратить это безобразие, я решил приоткрыть один глаз. И сразу же наткнулся взглядом на сидящего на моей кровати Ивана Долгорукова. Это что, шутка юмора такая? Я же вроде государь, тогда почему он сидит в моем присутствии, да еще и на моей кровати! Или я государь, хм, весьма специфических нравов, настолько специфических, что мой явный фаворит может себе и не такое позволить? Нет-нет-нет, только не это. Я нормально отношусь к чужим извращениям, но ровно до того момента, пока они не коснутся непосредственно меня самого. Так что а не пойти ли тебе, Ваня, погулять?

– Не надо лекаря, и медикуса тоже не надо. Я хочу побыть один, – а голос-то у меня как ослаб и какой-то высоковатый стал. Это, наверное, от волнений и неприятностей с объектом он у меня на две октавы повысился.

– Но, государь, Петр Алексеевич… – начал был Долгорукий, но тут уж я не выдержал. Мне крайне важно понять, что происходит, а для этого мне нужно остаться одному.

– Все вон! Оставьте меня! – я вскочил на колени и указал рукой, я надеюсь, что в том направлении была все-таки дверь. – Я хочу побыть один. Мне нужно… – я лихорадочно соображал, что же мне нужно такого, что заставит их убраться, потому что, что бы ни думали о разных государях, всей полноты власти и влияния даже вот на такие моменты у них не было. Как там в популярной когда-то песенке пелось: «Все могут короли… но жениться по любви не может ни один король». Хоть и не все. Петр, который первый смог, Луи, который Четырнадцатый, тоже смог, но уже в конце жизни и тайно, но смог же! Что-то меня куда-то не туда понесло, но это понятно, стресс и все такое… Что же, что же… о, придумал. – Мне необходимо помолиться за душу Наташеньки, вымолить у нее прощение, – не знаю, насколько я донимал сестру, но прощение всегда есть за что просить, у любого члена семьи.

Я не смотрел на тех, кто находится в комнате, столпившись вокруг кровати, отметил только, что одеты они примерно как Долгорукий. Отличия были незначительные и касались прежде всего париков. Краем глаза уловил, что они молча уходят, а кто-то начал креститься и что-то бормотать себе под нос, вероятно, молитву, но иногда до меня доносилось что-то про «дедову кровь», непонятно, но это не главное, потом разберусь. Я же продолжал смотреть на Ивана. Тот в свою очередь задумчиво смотрел на меня, словно стружку снимал. Очень расчетливый взгляд. Не хочется ему оставлять меня одного в такой момент, ой как не хочется, а с другой стороны, не оставить тоже не может, не поймут-с. Наконец он принял решение. Тяжело вздохнув, Иван Долгорукий поднялся с кровати и, прежде чем уйти, очень четко проговорил:

– Ежели что, я буду тут за дверью. Зови при любой надобности, Петр Алексеевич, – поклонившись, он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Я некоторое время смотрел в ту сторону, куда он ушел, а затем соскочил с постели и принялся метаться по комнате в поисках зеркала, потому что что-то мне подсказывало, что никакая это не реставрация и что я выгляжу немного не так, каким привык видеть себя в зеркале за последние двадцать шесть лет. Это было невероятно, но слишком уж правдоподобно выглядел Иван Долгорукий, чтобы сойти за реконструктора, так же как и все остальные.

Зеркало нашлось в обширной гардеробной, где вдоль стены висели километры различных камзолов, мундиров, сорочек, панталон, чулок и прочего весьма необходимого каждому уважающему себя мужчине добра. Отдельно стояли разнокалиберные туфли, многие из которых были украшены драгоценными камнями или весьма удачной имитацией, с обязательными бантами и пряжками, и все на каблуках, иногда весьма высоких. Хорошо, что не шпильки, и то радость. Так же в ряд выстроились сапоги типа ботфорты, все вычищенные так, что в отсутствие зеркала вполне можно в них посмотреться. Ну и различные шляпы, куда же без них. Зеркало было огромное, во весь рост в резной раме, завешанное белой тряпкой. Ну конечно же, траур, такое дело, но, надеюсь, Наташенька простит своего непутевого брата, – так думал я, рывком срывая тряпку, закрывающую зеркальную поверхность.

На меня смотрел подросток лет тринадцати-пятнадцати. Высокий и нескладный, как и все подростки этого возраста, но уже с наметками на хорошую фигуру. В нелепом парике. Я стянул парик и подошел к зеркалу поближе. Темно-карие глаза, высокий лоб под длинными темно-русыми волосами, длинный нос, чуть заостренный подбородок – это лицо к тому времени, как парень достигнет зрелости, еще несколько раз может поменяться. Но не урод, однозначно. Почему я думал, что старше? Ну конечно, я старше, мне двадцать шесть лет… Нет, мне тринадцать… И я…

Я схватился за голову, которую словно начало рвать на части. Кто я?! Я – Романов Петр Алексеевич. С этим согласились оба моих альтер эго. Виски снова прострелила боль, и я, задыхаясь, упал на пол, между туфлями и ботфортами, сжимаясь в комок и с трудом сдерживая рыдания.

Боль отступила внезапно, так же, как и пришла, но я все еще лежал на полу и боялся пошевелиться. Боялся, что она вернется, заставляя корчиться на полу, не в состоянии даже позвать на помощь. Наконец, перевернувшись на спину, я начал рассуждать более рационально. Точнее, словно на мгновение раздвоившееся сознание стало единым, это хорошо, значит, это не шиза. Одновременно с этим пришло полное понимание того, что произошло и что со мной сотворил гребаный объект. Итак, я Романов Петр Алексеевич, двадцати шести лет от роду, попал в Романова Петра Алексеевича, тринадцати лет от роду. Я помню некоторые вещи, которые знал он, но это больше похоже на последействие, остаточное затухающее эхо совсем недавно функционирующих электрических потенциалов, так что долго надеяться на эту память не следует. Нужно, пока это возможно, «вспомнить» как можно больше, чтобы избежать ненужных вопросов.

Шокирован ли я? Признаться, очень. Но мы так часто рассуждали на эту тему, так часто строили предположения, что это возможно, или будет возможно, как только объект раскроет перед нами хотя бы частичку своих тайн, что я уже даже представлял себя не раз в подобном положении. Ведь во время экспериментов могло произойти всякое, что, собственно, и произошло, а так как я был ведущим специалистом, исследующим объект, то в очереди на его воздействие, каким бы оно в итоге ни оказалось, стоял под номером один. Что опять-таки и случилось. Конечно, я не думал о плохом, работа меня захватила с головой, но исключать все возможности я, естественно, не мог. Так что я не могу сказать, будто такое положение дел убило меня наповал, нет. Вот только, судя по всему, по червоточине перенеслось только мое сознание, в виде… ну не знаю, электромагнитного импульса, я не изучал подобных перспектив, который, попав в моего полного тезку, как самого близкого по определённым параметрам донора, напрочь выжег этого самого тезку из реальности, оставив лишь быстро затухающее эхо от его пребывания в этом теле. А что в таком случае произошло с моим телом? Не знаю, и на данном этапе знать не хочу. Это не критичная величина, во всяком случае пока. Я же не могу быстренько изобрести и каким-то образом сотворить объект, который бы перенес меня обратно. Так что пути назад для меня нет, даже чисто теоретически. Печально, но ничего не поделаешь.

И что же мне делать? А что я могу сделать? Только жить. Потому что существует принцип самосогласованности Новикова, который невозможно не учитывать, особенно в моей ситуации.

Я поднялся с пола и еще раз посмотрел на себя в зеркало. Ну что, пацан, будем эпатировать публику, отказавшись носить эти блохогенераторы? Я повертел в руке парик. Будем, но не сейчас. Сейчас мне главное понять, кто я такой, чтобы хотя бы примерно представлять, что ждет меня в этом новом для меня будущем.

Как бы плохо я ни знал историю, знал я ее достаточно для того, чтобы точно сказать: Романовых Петров Алексеевичей на престоле Российской империи было двое, и у каждого их них была сестра Наталия. Я бы расхохотался, не будь все так непросто на самом деле. Итак, первый Петр Алексеевич не подходит, потому что в столь юном возрасте не носил париков и не слишком любил Долгоруковых, которые были всю жизнь в контрах с его дружком сердешным Александром Данилычем, а Иван, великовозрастный друган, как раз Долгорукий и есть. Самый что ни на есть князь, надо же. Значит, остается только внук первого Петра, Петр Второй Алексеевич. Что я о нем помню? Да ни хрена я о нем не помню, потому что подросток на престоле – это всегда мощно. Балы, охота, бабы, кони… Что там еще? Помню, читал забавную книженцию про то, что это самый Петручио, в тело которого вбило мои электроны, в свои неполные пятнадцать успел попробовать все, что может предоставить жизнь: вино рекой, неразборчивые связи, травка… нет, последнее не из этой оперы, но трубку он курил, как паровоз. Он, кажется, даже в собственную тетку был влюблен со всем пылом своих пубертатных, наполненных гормонами, годов. Интересно, а там что-то было? Нет, не помню. Что еще? Еще был Верховный тайный совет, все те же Долгорукие и отправление Меншикова в Сибирь. Вот вроде бы и все. Ах да, этот самый Петр Второй совсем ненадолго пережил свою сестру Наталью, которую сегодня хоронили. Он, то есть я, умрет через год от оспы, если я ничего не предприму. А что бы я ни предпринял, это уже учтено историей! Принцип самосогласованности Новикова, чтоб его! Значит, мне остался год, всего год!

Тут я не выдержал и все же расхохотался. Я хохотал и хохотал, пока не понял, что рыдаю навзрыд, уткнувшись в подушку, на которую упал, даже не осознавая, что делаю. Это просто истерика, обычная банальная истерика, которая скоро должна пройти. Наверное. Я, во всяком случае, на это очень сильно надеюсь. Но она не проходила, и рыдания продолжались перемежаться с хохотом, и от бессилия я бил кулаком подушку и пытался понять, что же мне сделать, чтобы изменить историю хотя бы в самой малости – не сдохнуть через год от черной оспы! Прививки еще не придумали, и эта зараза выкашивала население, собирая очень большие жатвы. А еще, как показала практика, она не щадила никого – вон целый император от нее скоро окочурится. Когда там Дженнер свои исследования опубликует? Слишком поздно для меня он их опубликует. Что же делать? Что мне делать?! Почему именно со мной сработал объект? Я не просил об этом и не хотел, я не хотел! Почему именно сюда и именно в этого мальчишку, которому жить осталось год? Постепенно рыдания начали стихать, пока не перешли во всхлипывания. Ну ничего, я же еще жив? Значит, поборемся.

Найдя за занавеской таз и стоящий тут же кувшин с водой, я умылся, отыскал в секретере писчие принадлежности и принялся тщательно вспоминать, что же случится за следующий год и на что я смогу повлиять, чтобы переломить этот чертов принцип. Может быть, если мне удастся сделать это раньше, то история, дойдя до развилки, свернет в другую сторону? Да, появится альтернативная версия развития этого мира, потому что в моей истории Петр Второй умрет в январе 1730 года, и этого не изменить. Ну и что? Меня это вообще должно волновать? Я жить хочу, между прочим. А жить и здесь можно, и к ночным вазам привыкну, не к такому привыкал.

Итак, 1729 год. Чем он примечателен? Да ничем он не примечателен. Вообще инертный год. Из того, что помню: Меншиков умрет, ну и хрен с ним. Петр зарубит идею о строительстве кораблей и модернизации армии, вот это можно попробовать остановить, но такие дела за один год не делаются, хотя попробовать можно. Так, пункт номер раз: я поставил на бумаге единицу и кляксу вместо точки. Выругавшись, достал новый лист, потому что пятно уже заняло почти половину листа. На новом листе единицу выводил тщательно и аккуратно. Затем написал «армия», а за цифрой два шло слово «флот». Но на любые подобные начинания нужны деньги, значит, под цифрой три – бюджет. Так, что еще? А еще была помолвка с Екатериной Долгорукой. Вот этот финт точно нужно остановить. И под цифрой четыре появилось имя княжны. Я помню об этом потому, что княжна каких-то пары дней не дождалась, чтобы стать императрицей. Об этом я тоже когда-то читал. На этом мои знания того, что будет, иссякли. Еще раз посмотрев на список, я скатал его в трубочку и сунул в секретер.

Дверь отворилась, и без стука вошел Иван Долгорукий.

– Государь, я хотел бы предложить вам посетить…

– Нет, – я покачал головой. Мне нужно время, чтобы освоиться. Подучить язык со всеми его старинными наворотами, покопаться в библиотеке. – Я объявляю траур по Наташеньке и собираюсь провести его в молитвах и покаянии.

– Но…

– Никаких «но», Ваня. Или ты хочешь оскорбить память великой княжны? – я, прищурившись, посмотрел на него. Это был вопрос-ловушка, один их тех, на который невозможно ответить отрицательно. И Иван ответил именно так, как от него требовалось.

– Ты прав, Петр Алексеевич, это я, дурень, только о твоем спокойствии думал, а об упокоении души Наталии Алексеевны и позабыл, – он наклонил голову, показывая, как сильно раскаивается. – Хоть ближников своих прими, которые за тебя радеют и денно, и нощно.

– И кто же так сильно ратует, что рискует нарушить прямое царское указание?

Говорить было трудно. Я понимал, что не попадаю ни в ритмику плавной тягучей речи, и постоянно пытаюсь вставить современные мне словечки. Поэтому приходилось за каждым словом следить, чтобы не сболтнуть лишнего.

– Елизавета Петровна из церкви прилетела, голубка, только увидела, как тебя сморило прямо перед гробом Наталии Алексеевны. Едва дождалась, когда служба закончится, чтобы о здоровье твоем все разузнать.

– Ну раз прилетела, то пущай войдет.

Дверь закрылась, и дальше я действовал скорее по наитию: сбросил сапоги, камзол прямо на пол, нырнул под одеяло и картинно приложил к голове руку.