скачать книгу бесплатно
– Как же вы всё-таки попали внутрь? – спросил я.
Старик печально усмехнулся.
– После многих лет бесплодных усилий мне в голову пришла идея. Даже не верилось, что такой простой план может привести к успеху там, где не помогли изобретательность и безрассудная храбрость. И все же я попытался.
Я вернулся в тюрьму под видом следователя по особым делам. Сперва охрана не хотела меня впускать. Но я сказал, что правительство рассматривает возможность введения поправки, согласно которой охране даруются равные права с заключёнными. Меня пропустили, и тогда я открыл свое инкогнито. Они вынуждены были позволить мне остаться. Потом ко мне пришел какой-то человек и записал мою историю. Надеюсь, что он записал её правильно.
С тех пор, разумеется, ввели строгие меры, делающие повторение моего плана невозможным. И все же я глубоко убежден, что отважные люди всегда преодолевают препятствия, которые воздвигает общество на пути к достижению их цели. Если человек достаточно упорен, он преуспеет в том, чтобы попасть в тюрьму.
Когда старый Дантес закончил рассказ, наступило молчание. Наконец я спросил:
– А возлюбленная ваша была ещё там, когда вы вернулись?
Старик отвернулся, и по его щеке скатилась слеза.
– Заключённая под номером 43422231 умерла от цирроза печени за три года до того. Отныне я провожу все время в молитвах и размышлениях.
Трагическая история о смелости, настойчивости и обреченной любви произвела на нас мрачное впечатление. Молча мы отправились на вечерний прием пищи и потом ещё долгие часы пребывали в подавленном настроении.
Я много размышлял об этом странном деле, о людях, мечтающих жить в тюрьме, и от неотвязных мыслей у меня раскалывалась голова. И чем больше я думал об этом, тем становился растерянней. Поэтому я очень робко поинтересовался у своих товарищей по камере: разве не манит их свобода, разве не томятся они тоской по городам и улицам, по цветущим лугам и лесам?
– Свобода? – переспросил Отис. – Ты говоришь об иллюзии свободы, а это разные вещи. В городах, о которых ты ведёшь речь, – только ужас, опасности и страх. Кругом тупики, и за каждым углом поджидает смерть.
– А упомянутые вами цветущие поля и леса ещё хуже, – заметил второй француз. – Мое имя Руссо. В молодости я написал несколько глупых книг, совершенно оторванных от реального опыта, где превозносил природу и рассказывал о человеке, который должен занимать в ней законное место. Потом, в зрелом возрасте, я тайно покинул страну и совершил путешествие в ту самую природу, о которой так уверенно распространялся. Тогда-то я понял, как она ужасна и до какой степени ненавидит человека. Я обнаружил, что цветущие луга крайне неудобны для ходьбы и ходить по ним вреднее, чем по самому плохому асфальту. Я увидел, что посевы человека – это жалкие изгои растительного мира, лишенные силы и существующие лишь благодаря людям, которые борются с сорняками и вредителями. Попав в лес, я убедился, что деревья признают только себе подобных; всё живое бежало от меня. Я узнал, что, как бы ни радовали глаз прекрасные голубые озера, они всегда окружены колючками и топью. А когда вы наконец добираетесь до них, то обнаруживаете, что вода коричневая от грязи.
Дожди и засуха, жара и холод – все это природа. И она же заботливо устраивает так, что от дождей гниёт пища человека, от жары сохнет тело человека, а от стужи мерзнут его конечности.
Причем это только самые мягкие проявления природы, их никак нельзя сравнить с гневом моря, с холодным безразличием гор, с предательством трясины, с безжалостностью пустынь и ужасом джунглей. И я заметил, что в своей злобе природа покрыла большую часть земли морями, болотами, пустынями, горами и джунглями.
Нет нужды говорить о землетрясениях, торнадо, приливных волнах и всех тех бедствиях, в которых природа с полной силой проявляет свое ожесточение.
Единственное спасение человечества от кошмаров – в городе, где мощь природы отчасти ограничена. И, естественно, самый далекий от природы тип поселения – это тюрьма. К такому выводу привели меня многие годы исследований. Вот почему я отрекся от слов, сказанных в юности, и веду здесь счастливую жизнь, не видя ничего зелёного.
И Руссо, отвернувшись, погрузился в созерцание стальной стены.
– Видишь, Дельгадо, – сказал Отис, – единственная настоящая свобода – здесь, в тюрьме.
Этого я принять не мог и указал на то, что мы находимся взаперти, а это противоречит понятию свободы.
– Но мы все взаперти на этой земле, – возразил мне старый Дантес. – Кто-то на большем пространстве, кто-то на меньшем. И все навеки взаперти внутри себя.
Отис пожурил меня за неблагодарность.
– Ты же слышал, что говорили охранники. Если бы о нашей счастливой судьбе узнали по всей стране, сюда ринулись бы сломя голову все остальные. Надо радоваться, что мы находимся здесь и что об этом чудесном местечке известно лишь избранным.
– Увы, сейчас ситуация меняется, – заметил заключённый-мексиканец. – Несмотря на то что правительство скрывает истину и представляет тюремное заключение как нечто такое, чего следует страшиться и избегать, люди потихоньку начинают узнавать правду.
– Это ставит правительство в затруднительное положение, – вставил другой мексиканец. – До сих пор тюрьмам никакой замены не нашли, хотя некоторое время собирались карать любое преступление смертной казнью. От этой идеи отказались, потому что сие пагубно отразилось бы на военном и промышленном потенциале государства. И поэтому до сих пор приходится посылать людей в тюрьму – в то единственное место, куда они и хотят попасть!
Все заключённые тут засмеялись, потому что, будучи преступниками, обожали парадоксы правосудия. А это казалось мне величайшим извращением – совершить преступление против общественного блага и получить в результате счастливое и обеспеченное существование.
Я чувствовал себя словно во сне, словно во власти ужасного кошмара, ведь мне нечего было возразить этим людям. Наконец в отчаянии я воскликнул:
– Возможно, вы свободны и живёте в наилучшем уголке земли, но у вас нет женщин!
Заключённые нервно захихикали, как будто я затронул щекотливую тему, а Отис спокойно сказал:
– Твои слова верны, у нас нет женщин. Однако это совершенно несущественно.
– Несущественно? – поразился я.
– Абсолютно, – подтвердил Отис. – Может быть, некоторые и ощущают поначалу определенное неудобство, но люди всегда приспосабливаются к окружающей обстановке. В конце концов, одни только женщины считают, что без них нельзя обойтись. Мы, мужчины, знаем, что это не так.
Все находящиеся в камере дружно и горячо выразили свое согласие.
– Настоящие мужчины, – продолжал Отис, – нуждаются лишь в обществе таких же мужчин. Если бы здесь был Буч, он объяснил бы это гораздо лучше; к великому сожалению его многочисленных друзей и поклонников, Буч лежит в лазарете с двойной грыжей. Он, безусловно, растолковал бы тебе, что жизнь в обществе невозможна без компромиссов. Когда компромиссы чересчур велики, мы называем это тиранией. Когда они незначительны и не требуют от нас особых усилий, как вот этот малосущественный вопрос о женщинах, мы называем это свободой. Помни, Дельгадо, совершенства нет ни в чём.
Больше я спорить не стал, но выразил желание покинуть тюрьму как можно скорее.
– Я устрою тебе побег сегодня вечером, – сказал Отис. – Пожалуй, это хорошо, что ты уходишь. Тюремная жизнь не для того, кто её не ценит.
Вечером, когда притушили свет, Лифт поднял одну из гранитных плит на полу камеры. Под ней был туннель. Пораженный, сбитый с толку, я оказался на улице города.
Долгие дни я размышлял над происшедшим и наконец понял, что моя честность была не чем иным, как глупостью, поскольку основывалась на невежестве и неправильном представлении о жизни. Честности вообще не может быть, так как она не предусматривается никаким законом. Закон просто-напросто не сработал, потому что все человеческие представления о справедливости оказались ложными. Следовательно, справедливости не существует, – как не существует никаких её производных, в том числе и честности.
Это было ужасно. Но ужаснее было другое: раз нет справедливости, то не может быть свободы или человеческого достоинства, есть лишь искаженные иллюзии, подобные тем, что владели умами моих товарищей по камере.
Так я потерял вдруг честность, которая была для меня дороже золота. И эту утрату я буду оплакивать до конца своих дней.
Когда рассказ закончился, третий водитель грузовика сказал:
– Никто не станет отрицать, Джоэнис, что тебе выпало немало злоключений. Но они меркнут перед теми, о которых тебе только что рассказали мои друзья. А неприятности моих друзей меркнут перед моими. Ведь я самый несчастный человек на свете, потому что потерял кое-что более драгоценное, чем золото, и более сокровенное, чем наука и справедливость вместе взятые; это утрата, которую я оплакиваю каждый день моей жизни.
Джоэнис попросил этого человека рассказать его историю. И вот история, которую рассказал третий водитель грузовика.
История религиозного водителя грузовика
Меня зовут Ганс Шмидт, а родился я в Германии. В молодости я узнал об ужасах прошлого, и это огорчило меня. Затем я узнал о настоящем. Я путешествовал по всей Европе и видел только пушки и укрепления, простирающиеся от восточных границ Германии до побережья Нормандии и от Северного моря до Средиземного. Бесчисленные мили укреплений, тщательно закамуфлированных, были возведены там, где ранее существовали деревни и леса, и все это для того, чтобы стереть с земли русских и восточных европейцев, если только они пойдут в атаку. Это огорчило меня, потому как я увидел, что настоящее – в точности то же самое, что и прошлое, оно не что иное, как подготовка к жестокости и войне.
В науку я никогда не верил. Даже не обладая опытом моего шведского друга, я понимал, что наука не привела ни к каким улучшениям, она просто влекла за собой большую беду. Не верил я также ни в справедливость, ни в законы, ни в свободу, ни в достоинство человеческое. Даже не обладая опытом моего мексиканского друга, я понимал, что концепция справедливости и всё, что из неё проистекает, – сплошная ложь.
Я никогда не сомневался в уникальности человека и в том, что он занимает особое место во Вселенной. Но я чувствовал, что человек сам по себе никогда не одолеет звериные качества, свойственные его природе.
Тогда я обратился к чему-то большему, чем человек. Я всей душой повернулся к религии. В ней было единственное спасение человека, его исключительное достоинство, его единственная свобода. В религии можно было найти все цели и все мечты науки и гуманизма. И пусть религиозный человек несовершенен, то, чему он поклоняется, – само совершенство.
Так, во всяком случае, я верил в ту пору.
Я не придерживался какой-то одной веры, вместо этого я стал изучать все верования, чувствуя, что каждая религия – путь к тому, что больше самого человека.
Я раздал свои деньги бедным и отправился бродить по Европе с посохом и рюкзаком, стремясь к созерцанию Совершенства, каковое выражено многочисленными религиозными верованиями на нашей Земле.
Однажды я набрёл на какую-то пещеру, расположенную высоко в Пиренейских горах. Я очень устал и зашёл в пещеру, чтобы отдохнуть.
Внутри я обнаружил великое множество людей. Иные из них были одеты во все чёрное, а иные носили роскошно изукрашенные одежды. Посреди этих людей сидела огромная жаба, ростом с человека, и во лбу её тускло поблескивал какой-то драгоценный камень.
Я воззрился на эту жабу и на это множество, а затем пал на колени. Я понял, что передо мной – не люди.
Человек в одежде священника сказал:
– Заходите, пожалуйста, господин Шмидт. Мы надеялись, что вы навестите нас.
Я поднялся с колен и прошёл вперёд. Священник продолжил:
– Меня называют отцом Арианом. Я хотел бы представить вас моему глубокоуважаемому коллеге господину Сатане.
Жаба поклонилась мне и протянула перепончатую руку. Я пожал жабью руку.
Священник пояснил:
– Мы – господин Сатана, я и все остальные – представляем собой единственный истинный Объединённый Церковный Совет Земли. Мы давно отметили вашу набожность, Шмидт, поэтому мы решили ответить на любые вопросы, которые вы пожелаете задать.
Я был вне себя от изумления и благодарности за то, что мне даровано такое чудо. Адресуя мой первый вопрос жабе, я спросил:
– Вы действительно Сатана, Князь Зла?
– Имею честь быть той самой персоной, – молвила жаба.
– И вы, именно вы – простой член Объединенного Церковного Совета?
– Ну конечно, – ответила жаба. – Поймите, господин Шмидт: зло просто необходимо для того, чтобы имелось добро. Одно качество не может существовать без другого. Только осознав это, я и взялся первым делом за такую работу. Вы, должно быть, слышали, что злое начало присуще мне от рождения. Нет ничего более далёкого от истины! Характер юриста не может определяться теми делами, которые он представляет в суде. Та же история и со мной. Я просто адвокат зла, и я, как любой другой хороший юрист, пытаюсь полностью гарантировать все права и привилегии для моих клиентов. Но я искренне верю, что сам я вовсе не злой. Если бы это было так, почему же на меня была возложена столь деликатная и важная задача?
Я был удовлетворён ответом Сатаны, поскольку проблема зла всегда меня беспокоила. Тогда я задал следующий вопрос:
– Не будет ли большой дерзостью, если я спрошу: что вы, представители добра и зла, делаете в этой подземной пещере?
– О, никакой дерзости, – сказал Сатана. – Поскольку мы здесь все теологи, мы любим отвечать на вопросы. А ваш вопрос – именно тот, который мы от вас и ждём. Вы, надеюсь, не против, если я отвечу вам на теологический лад?
– Конечно нет, – ответил я.
– Отлично! – обрадовался Сатана. – В таком случае я сначала сделаю заявление, потом докажу его, а затем позволю ответу на ваш вопрос проистечь непосредственно из сказанного. Согласны? Ну что же, вот моё заявление.
Всё, что отдаёт жизнью, имеет свою точку зрения и склонно рассматривать своё существование с этой точки зрения. Поскольку тот, кто имеет точку зрения, знает только самого себя, он склонен считать себя вечным и неизменным, и, таким образом, он со всей необходимостью полагает, что эта его склонность – единственное истинное представление об объектах и явлениях, его окружающих.
В качестве доказательства позвольте мне предложить вам простой и непритязательный пример орла. Этот орёл видит вокруг себя только орлиный мир. Все вещи в этом мире – либо для орла, либо против него. Все вещи расцениваются с точки зрения их полезности для орла, или их опасности для орла, или их питательных либо гнездостроительных качеств. Все вещи обладают для орла этим своим орлинством, и даже безжизненные камни становятся оселками для воспоминаний о предыдущих орлиных деяниях.
Таково моё скромное доказательство всемогущества точки зрения, господин Шмидт, и я надеюсь, вы принимаете его. Полагая, что это так, позвольте мне сказать, что как с орлами, так и со всеми людьми, и со всеми нами, здесь присутствующими, тоже. Это неминуемый результат обладания точкой зрения.
Нашу точку зрения можно выразить очень просто. Мы верим в добро и зло, в божественность и в моральную вселенную. Точно так же, как и вы, господин Шмидт.
Мы представляли наши верования в самых разных вариантах, в соответствии с разнообразными доктринами. Зачастую мы пробуждали в людях страсть к убийствам и войнам. Это была совершенно достойная практика, поскольку она задавала проблемам морали и религии высочайшую, самую изысканную планку и давала нам, теологам, возможность поговорить о многих сложнейших вещах.
Мы всегда спорили, и мы публиковали наши самые разные особые мнения. Но мы спорили, как юристы спорят в суде, а ведь ни один человек, если он в своём уме, не будет прислушиваться к юристам. То были дни нашей славы, и мы даже не заметили, что с какого-то момента люди перестали обращать на нас внимание.
Час тревоги нашей быстро приближался. В то время как мы окутывали земной шар нашими скучными, замысловато обоснованными аргументами, один человек решил проигнорировать нас и построил некую машину. В сущности, в этой машине не было для нас ничего нового; единственное оригинальное обстоятельство заключалось в том, что она обладала своей точкой зрения.
Поскольку у машины появилась своя точка зрения, то она, эта машина, стала выдвигать собственные идеи устройства вселенной. И она делала это куда более занимательно и убедительно, чем мы. Человечество, которое давно тосковало по оригинальности, обратилось к машине.
Только тогда мы осознали опасность, осознали, какому ужасному риску подверглись добро и зло. Потому что машина, при всей её занимательности, проповедовала – на свой машинный лад – вселенную без ценностей и без резона, без добра и без зла, без богов и без дьяволов.
Разумеется, это не было чем-то новым, и в прошлом мы отлично справлялись с подобными суждениями. Но в устах машины эта точка зрения, казалось, приобрела новое, чудовищное значение.
Наша работа, Шмидт, оказалась под угрозой. Ты и сам можешь оценить, до какого предела мы дошли.
Мы, сторонники и толкователи морали, объединились в целях самообороны. Все мы верили в добро и зло, верили в божественность. И все мы были против того отвратительного небытия, которое проповедовала машина. Эта общая позиция была для нас более чем достаточной. Мы объединили наши усилия. Меня назначили представителем нашего сообщества, поскольку мы чувствовали, что у зла больше шансов отвлечь внимание людей от машины.
Но даже зло стало представляться степенным и скучным. Напрасно я доказывал свою пользу. Машина старательно вкралась в сердца людей, проповедуя идею небытия. Люди предпочли не замечать ни ложность этой доктрины, ни присущие ей абсурдные противоречия. Им было всё равно, они хотели слушать только голос машины. Они выбросили свои крестики, звёздочки, кинжалы, молитвенные барабаны, – они слушали машину.
Напрасно мы взывали к нашим клиентам; боги, которые многие тысячелетия выносили наше крючкотворство, перестали внимать нам, перестали нам помогать, перестали даже признавать нас. Как и люди, они предпочли разрушение скуке.
Тогда мы добровольно ушли в подземелья, ушли сюда, чтобы разработать план по вызволению человечества из лап машины. Здесь, в этом месте, собраны и явлены воочию все религиозные сущности, какие мир когда-либо знал.
Вот почему, Шмидт, мы живём под землёй. И вот почему мы бесконечно рады вести с тобой эту беседу. Ведь ты человек, набожный человек, человек, твёрдо верящий в мораль, в добро и зло, в богов и дьяволов. Ты знаешь кое-что о нас, и ты знаешь кое-что о людях. Как ты думаешь, Шмидт, что мы должны сделать, дабы отвоевать наши прежние позиции на Земле?
Сатана ждал моего ответа, и все остальные ждали тоже. Я был в величайшем замешательстве и в ужасном смятении. Я простой человек, как я могу советовать им, квинтэссенциям божественного, к которым я сам всегда обращался за наставлениями?
Внезапно я увидел, что в пещеру въехала приземистая сверкающая машина. Она катилась на колёсах из синтетического каучука, весело помигивая лампочками.
– Джентльмены, – сказала машина, – я чрезвычайно рада, что нашла вас здесь. Единственное, о чём я сожалею, так это о том, что мне пришлось следовать за этим юным пилигримом, дабы обнаружить ваше местонахождение.
– Машина, – ответил Сатана, – ты действительно выследила наше тайное убежище. Но мы ни за что не поддадимся тебе и никогда не примем твою идею бесполезной, бессмысленной вселенной.
– И это называется «добро пожаловать!»? – воскликнула машина. – Я со всей душой отыскиваю вас, а вы тут же вскипаете от ярости! Я не загоняла вас под землю, джентльмены. Вы отреклись от всего по доброй воле, и в ваше отсутствие мне пришлось выполнять вашу работу.
– Нашу работу? – переспросил отец Ариан.
– Именно. Недавно я поспособствовала тому, чтобы были основаны пятьсот церквей самых разных конфессий. Любой из вас может обследовать их, и он убедится, что там проповедуются добро и зло, и божественность, и мораль, и боги, и дьяволы, и всякие прочие штуки, которые вам столь дороги. А ведь это я приказала моим машинам проповедовать все эти вещи.
– Машины-проповедники! – застонал отец Ариан.
– А больше некому проповедовать, – пояснила машина. – Некому, потому как вы покинули свои кафедры.
– Нам пришлось отречься, – сказал Сатана. – Именно ты принудила нас покинуть мир. И ты говоришь, что основала церкви! Что всё это значит?
– Джентльмены, вы удалились столь внезапно, что у меня не было никакой возможности обсудить с вами ситуацию. Вдруг, ни с того ни с сего, вы оставили меня наедине с этим миром, и оставили в нём меня как единственный и основополагающий его закон.
Церковный Совет, затаив дыхание, ждал продолжения.
– Могу я говорить со всей откровенностью? – спросила машина.
