скачать книгу бесплатно
– Возьми, отец. Сегодняшняя охота отменяется. Поешь чего-нибудь нептичьего.
Никита взял деньги, с сомнением покосился на Мориса.
– Ладно коли так. Пойду.
– И нам пора, – Геннадий взглянул на часы. – Времечко – что твой таракан. Бежит, не угонишься. Так что? Летишь со мной? – он смотрел на Мориса. – Я не шутил. Надежный человек мне действительно нужен.
Морис пожал сухонькими плечами.
– Теперь от моего желания мало что зависит. Так и так порулю отсюда. Ты для этого вышибалы, гражданин залетный, можно сказать, гастролер, а вот меня они тряхнут, будь здоров. Даже и закапывать не будут. Так что, чем дальше отсюда, тем лучше.
– Соображаешь! – "гражданин залетный" со смехом сорвал с бомжа шапку-ушанку, широким жестом отбросил в сторону.
– Ты чего? – Морис варежкой прикрыл макушку.
– Смена декораций, не ерепенься, – Геннадий снял с себя вязаную лыжную шапочку, напялил на голову новоявленного приятеля. – Гляди-ка, налезла! – он отошел, любуясь. – Мда… Тяжела ты, шапка Мономаха! Или в самый раз?
– Тесновато чуток, но в общем…
– Будем считать, терпимо!
– А ты-то сам как?
– А никак. Потому как сам-сусам. Меня ни морозом, ни штыком, ни пулей. Потому как любовь греет. Горячая и необъятная, – Геннадий довольно притопнул унтами. – Зеркала, жаль, нет. Впрочем, на вокзале успеешь полюбоваться. Конечно, не Аполлон, но где-то около… Ну-с? Ускоримся, маркиз?
– Ускоримся, – покорно повторил Морис. К странностям речи Геннадия он, кажется, начинал привыкать.
Глава 3
На высоте десяти тысяч метров Морис наконец собрался с духом и стянул с головы подаренную шапочку. На лбу и ушах протянулся багровый отдавленный след.
– Ничего, – утешил Геннадий, – на месте что-нибудь спроворим.
– Да я в общем ничего. Разносится…
– Возможно, – внимательно глядя на соседа, Геннадий без всякой иронии принялся рассказывать: – Видишь ли, Морис, какая штука, еще в материнской утробе у человека полным ходом идет процесс образования нейронов. Четыреста штук в секунду или двадцать четыре тысячи в минуту. Представь себе, сколько их должно народиться за девять месяцев! – он покосился в иллюминатор. – Самое забавное, что впервые я поверил во все эти цифры, только увидев тебя. Большая голова, Морис, это красиво! Так что гордись и не смущайся, ферштейн?
Осторожно потрогав свою красивую голову, Морис промолчал.
– Я, братец ты мой, болтаю много, но ты не злись. Проглоти как-нибудь. Слишком уж долго пришлось играть в молчанку. Так долго, что всерьез думал, язык отсохнет. А каково это жить с отсохшим языком, сам прикинь? И кушать неудобно, не акула какая-нибудь… – краем уха Геннадий уловил обрывок разговора соседей, стремительно перегнулся к ним.
– Эй, землячки! Неужто из самой Уфы? Как там землица башкирская?
– Да никак, – соседи откликнулись без энтузиазма. – Как жили, так и живем. Башкиры русских грызут, русские – башкиринов.
– Башкиринов? – Геннадий заулыбался.
– Башкиринов, башкир, какая разница?
– А, может башкиров?
– Ну, башкиров, положим. Чего надо-то?
– Да нет, ничего, уважаю интернационалистов… – Геннадий довольно откинулся в кресле, взглянул на Мориса. – Я, видишь ли, дипломат и по роду своей деятельности обязан быть патриотом. Вот и приходится ломать голову, интернационален ли истинный патриотизм? Как ты полагаешь?.. Не знаешь? И я не знаю. Выходит, хреновый я дипломат, раз не разбираюсь в таких простых материях. Надо было оставаться в своих танковых войсках и не дергаться. Гонял бы сейчас на газотурбинном Т-80, мечтал о женщинах на гражданке, взводных бы материл по рации. – Он пристукнул ладонью по подлокотнику. – Хотя, сказать по правде, танкист из меня тоже вышел неважный. Тесновато для моих габаритов. Плюс мазут, траки, жара, пылюга… Так и не сумел полюбить железную конягу. Уважать – уважал, а большой любви не случилось.
– Так ты, значит, из Уфы?
– Что? – брови Геннадия недоуменно изогнулись. – Ах, вон ты про что. Да нет, какая там Уфа. Это я так, для прикиду. Зудит в одном месте, вот и суюсь с вопросами. Я, милый мой, ужас как люблю испытывать людей на вшивость. Болезнь у меня такая. Ты это, кстати, учти, потому как со мной нелегко.
Морису стало вдруг не по себе от темных пронзительных глаз соседа. Обычно люди скользят взглядом, обмахивают словно легким веничком, – этот человек бил насквозь, вглядывался с нескрываемым любопытством, цеплял из глубины все мало-мальски цельное, заслуживающее интереса.
– Мне, Морис, пять лет было, когда я пережил собственную будущую смерть. Из начала жизни увидел конец, словно оказался в ярко освещенном тоннеле. Играл во что-то и вдруг ясно представил: вот, значит, настанет однажды день – и все исчезнет. Понимаешь, все! Запахи, цвета, голоса людей… И родителей моих не станет, и бабушек с тетками, никого и ничего. Один лишь черный промозглый холод. И было это страшно, Морис! Куда страшнее действительности. Потому что в пять лет даже о чужой смерти не думают! Да я и не думал. Я просто увидел эту свою смерть, отчетливо понял, что она придет и скрутит по рукам и ногам. Мда… Я, Морис, проплакал всю ночь, подушку переворачивал, потому как намокала. А утром… Утром встал повзрослевший. Матери наврал, что пролил на подушку стакан с водой. Она поверила… – Геннадий на некоторое время умолк. – Наверное, что-нибудь это да значило, а, Морис? Как считаешь? Иначе на кой ляд малолетке такие знания?
– Может тебе это… Приснилось что? Бывают же кошмары всякие. Некоторые с ума даже сходят…
– Не было кошмаров, Морис! Не было. Хотя… Если вдуматься, то и кошмары произрастают из того же корешка. И смысл у них свой непременно имеется.
– Смысл? У кошмаров?
– Ну, да! Зачем-то ведь они нам снятся? А собственная смерть, пожалуй, даже не кошмар, – Геннадий рассмеялся. – Нет, дорогой мой бич, это загадка. Величайшая из загадок жизни. Еще одно испытание на прочность. Только тогда я, к сожалению, этого не понимал…
Стюардесса выкатила в проход столик с напитками. Морис потянулся было за чашкой, но Геннадий остановил его движением руки.
– Красный свет, дружище! Можешь держаться, держись.
– Так оно ж это… В цену входит!
– Потому и держись. Самое некрасивое – клевать на халяву. Не забывай: жизнь – цепь испытаний.
– Я ведь уже прошел проверку.
– Правильно. И потому отныне на службе. Одна из твоих обязанностей последовательно преодолевать жизненные перипетии – ступень за ступенью. Жизнь, Морис, – одна сплошная Потемкинская лестница. Твой личный Эверест.
– Я не мазохист, – буркнул Морис.
Геннадий растопырил пятерню.
– Ставлю пять за знание таких слов, но от питья все-таки воздержись. На дворе ночь. Мы сыты. Мы даже немножечко пьяны. Сиди и гордись, что не воспользовался халявой. Это и будет твоей второй победой. Первая была в той забегаловке.
– Победа, как же… А если мне, к примеру, в туалет приспичит? Если я по большому захочу? Чего, тоже терпеть?
– Но ты же пока не хочешь?
– Хочу!
– Тогда иди. Зачем в крайности впадать? – в голосе Геннадия прозвучала откровенная насмешка, и Морис назло попутчику поплелся в туалет.
Когда он возвратился, новоиспеченное начальство назидательно изрекло:
– Смерть, Морис, могучий бегун. Она дает фору стартующим, но всегда и всех настигает. Одних раньше, других позже. Смысл бытия – бежать как можно быстрее. Ты не сравняешься с нею в скорости, но удлинишь пройденный путь. Барьеры, полосы, препятствия – это и есть стержень жизни. Время – часовой механизм, звонок будильника, кусок динамита под сердцем. Рано или поздно все твои будильники зазвенят, и об этом очень полезно помнить.
От обилия перлов Мориса замутило.
– На кой мне ляд все эти барьеры и будильники? Может, я не желаю ничего знать! Так и так – все там будем.
– Конечно, Морис. Разумеется, все. Только – где именно? В этом самом "там" мест, мне поверь, преогромное количество – и светлых, и довольно мрачных. Если пережуешь эту мысль, получишь доступ к десерту.
– Что еще за десерт?
– Любовь, Морис! То ради чего все вокруг и создано. Любовь к женщине, к Родине, к хорошим людям. Но… Пока не знаешь ничего о смерти, не будет и настоящей любви. Если никого не любишь, значит, ты мертв. Читай Евангелие от Матфея или слушай того же Высоцкого. – Геннадий утопил клавишу в подлокотнике, опустил спинку кресла. – Ладно, оставим сложные темы. Расскажи лучше о себе.
– А чего рассказывать?
– Все, что сочтешь нужным.
– Ага… Значит, автобиографию?
– Давай назовем это так.
Морис потер лоб, нахмурился. Сбиваясь на каждой фразе, приступил к скучноватому на его взгляд повествованию. Да и что там было рассказывать? Школа, как у всех, потом ПТУ, первые групповые пьянки в колхозах, работа станочником, короткое бригадирство. Увольнение. Еще одно увольнение. Строй-шараш-монтаж, заявление по собственному, халтуры, снова шараш-ералаш и снова халтуры…
Где-то на подступах к истории с квартирой он заметил, что "командир" спит. Морис обиделся. Какого черта он молотит языком! Не сам же начал!.. Ковырнув в ухе, Морис подумал о том, что вот бы подойти к бортпроводнице и напомнить о тех чашечках с лимонадом. Он-то ведь не пил, а положено. И отомстил бы таким образом уснувшему слушателю. Бывший бомж усиленно завертел головой, отыскивая стюардессу с напитками. Но той уже и след простыл. Делать было нечего, с сухостью в горле пришлось примириться. Лучше бы, конечно, тоже заснуть, но сон не шел.
Где-то позади полушепотом начали обсуждать возможность авиакатастрофы. Морис прислушался. Беседующих волновал вопрос парашютов – почему, мол, пассажирам не выдают. Спасжилеты показывают, а про парашюты – молчок…
– Понятное, дело – экономят. Если в каждый лайнер парашюты набивать, никакого бюджета не хватит.
– Вот и отлетали, похоже… Дюралевые заклепки, я знаю. Семь лет, и полная непригодность. Оттого и болтаются крылья…
Морис выглянул в иллюминатор. Левое крыло и впрямь слегка раскачивалось.
Дела!.. Он мысленно присвистнул. Холодок ящеркой пробежался по спине. Тем не менее он продолжал вслушиваться. Вопреки здравому смыслу жутковатое притягивало. Так дети запираются в чуланы, стращая друг дружку пугающими побасенками. В одном черном-черном доме, на черном-черном столе стоял черный-черный гроб…
– Самое сложное – посадка, – продолжали бубнить сзади. – Если не та скорость и не тот ветер, стойка с шасси сразу переломится. Там же всего сантиметров десять-пятнадцать диаметр. А самолет – десятки тонн!
– Я слышал, в такой момент нужно в калачик свернуться, как эмбрион. Тогда больше шансов уцелеть.
– И на колени что-нибудь мягкое класть. Свитер, к примеру. Специально не сдавать в багаж.
– Вот, мать-перемать! Я и забыл!
– И не только свитер! – невидимый знаток дюралевых заклепок не ослаблял напора. Тут же обрадовал известием, что забыли еще и о продувке рассказать, что при наборе высоты – это одно из необходимейших условий.
– ..Все равно как у аквалангистов. Не продуешься – и баротравма! А делается просто: зажимаешь ноздри пальцами и дуешь.
– Куда дуешь-то? Через рот, что ли?
– Сама ты через рот! Рот-то как раз закрываешь…
Морис обхватил пальцами крылья носа, дунул что есть силы. Треснуло где-то в ушах и затылке. Перед глазами поплыли радужные круги. Он испуганно распахнул рот, часто задышал. Хороший совет, нечего сказать!
Братья башкиры, сидящие впереди, балагурили о более понятных материях.
– И эта дура мне, значит, и говорит. Дай, говорит, плойку, Вадя. Плойка это у них такая хреновина для завивки волос. Я, наивный, не знал, –взял и протянул ей плойку – рукоятью вперед, как все нормальные механики…
– Га-га-га!..
– Чего ржете! Кто знал, что эта штука такая горячая?
– Паяльник ты бы ей тоже ручкой вперед протянул?
– Скажешь тоже… И потом – зачем ей паяльник?
– Мало ли. Плойку, к примеру, починить…
– Га-га-га!..
Морис снова уткнулся в иллюминатор. Самолет как раз заходил на крутой вираж, салон перекосило, и далеко внизу проблеснули множественные огни незнакомого города. На пару мгновений возникло ощущение невесомости, живот неприятно подтянуло. Морис поджался. Наверное, так оно и получается. Дюралевые заклепки крошатся в труху, крылья ломаются – и все, как в песне. Про город, подумавший про ученья…
Стараясь выглядеть невозмутимым, он достал вязаную шапочку, еще раз примерил. Шерсть – хоть куда и рисунок приличный. Жаль, маловата. На пару бы размеров побольше!
Морис аккуратно сложил головной убор, спрятал в карман. По приезду надо замочить в горячей воде и натянуть на кастрюлю – литров на шесть. А то и на восемь – для надежности.
С благостной мыслью о перспективах усовершенствования подарка Морис и уснул. Уснул неожиданно быстро, даже не успев понять, что засыпает.
Во сне ему привиделся ревущий ипподром, зубчатые, похожие на кремлевские стены барьеры, через которые приходилось сигать, напрягая мышцы рук и ног. Морис был резвым скакуном и мчался, не жалея сил. Наездника, лупцующего бока плетью, он отчего-то никак не мог разглядеть, но имя жокея оглушительно скандировали трибуны:
– Ге-на! Ге-на!..
***
Исследование родины Геннадия было решено начать с посещения ресторана в аэропорту. Такой старт Мориса в особенности порадовал. Преисполненный предприимчивой энергии, он отчеркнул грязным ногтем в меню не менее полудюжины блюд. "Командир" на это ничего не возразил, однако сам ограничился скромным салатом и стаканом сока.
"ВЫ ПРИБЫЛИ В ЗАРАЙСК" – уведомляла неоновая надпись за окнами. Геннадий помахал мерцающей фразе вилкой.
– Се мон виль наталь, – торжественно пояснил он. – Родина, брат! Мать и мачеха в едином лице…
Морис уважительно покачал лобастой головой, но от главного не отвлекся. Тарелку за тарелкой он подчищал все, что принесла темноглазая девица в кружевном передничке.
– Сколько с нас, инфузория-туфелька? – улыбчиво осведомился Геннадий, когда компаньон наконец-то управился со снедью. "Инфузория-туфелька" тут же извлекла на свет божий красивый блокнотик, чтобы удивить суммой, от которой настроение Мориса несколько упало. Но Геннадий на это только усмешливо хмыкнул.
– Родина, если она настоящая, дорогого стоит! – провозгласил он. – Впрочем, как и дружба…
На улице, яркой и по кромки крыш залитой солнечным светом, "командир" немедленно распахнул руки и выкрикнул:
– Вот она! Страна Мэпл-Уайта! Сюда я рвался и здесь стал тем, кем не стану более нигде… Лямки подтяни, чайник! Не рюкзак, а жопа какая-то!
Последняя фраза была обращена к проходившим мимо туристам. Тот, кого Геннадий окрестил "чайником", оглянулся с яростным изумлением. Туристы были вооружены топориками и альпенштоками, насчитывалось их не менее взвода. Морис опасливо ткнул Геннадия в бок.
