скачать книгу бесплатно
Кто, если не он, дитё горькое, остановит фашистов?
Но и один в поле воин, если он настоящий герой и если он русский.
Меткими одиночными выстрелами Николай поджёг головной танк и тот, что ближе к хвосту колонны. Немцы попытались стащить с дороги подбитые машины, но не удачно. На дороге образовалась пробка. Двинувшиеся вброд реки танки застряли.
Тем самым задача была выполнена, и он мог уйти догонять своих.
Но старший сержант Сиротинин остался и продолжил бой. Ведь у него ещё были снаряды.
С прямой наводки Николай стрелял и стрелял. Прицельно вышибал вражескую технику. Танк за танком. Уничтожал бронемашины, мотоциклы, личный состав пехоты.
Красноармеец-артиллерист искусно замаскировался на холме во ржи. Поэтому немцы долго никак не могли определить артиллерийскую позицию, место расположения противотанковой пушки. Она была расположена аккурат против солнца.
За 2,5 часа боя Николай Сиротинин отбил все атаки фашистов. Он лично уничтожил 27 танков (по некоторым источникам 12), 7 бронемашин, 57 солдат и офицеров неприятеля.
Когда немцы вышли на его позицию, у него оставалось всего 3 снаряда. Сдаваться он отказался и продолжил свой последний бой, отстреливаясь из карабина.
Так и погиб настоящий русский герой.
На его могилу немцы согнали всех жителей села Сокольничи. Анна Фёдоровна Поклад сразу признала паренька. На солдатском постое она же сама отпаивала коровьим молочком тихого, маленького и щуплого солдатика. Паренька тощего.
– Дитё горькое, – называла с жалостью. Слишком уж был мирный, домашний, не боевой.
А фашисты, потрясённые храбростью русского солдата уложили его тело на расстеленную плащ-палатку. С уважением сняли каски, танкистские перчатки и отдали русскому солдату честь уважения троекратным салютом из винтовок.
На митинге оберст, полковник Хайнфелд особо подчеркнул, что если солдаты фюрера будут драться так же, как этот русский защищал Фатерланд, свою Родину, то в скором времени они завоюют весь мир.
А Россия будет лежать у ног великой Германии: «Дойчланд, хайль!»
После похорон гитлеровцы долго стояли у противотанковой пушки и могилы. С восхищением подсчитывали выстрелы, попадания и осматривали вид на дорогу с позиции героя-артиллериста.
Им не верилось, что подвиг совершил один человек. Немцы были поражены мужеством и стойкостью русского бойца!
И, скорее всего, их одолевали нехорошие мысли.
Ведь война только начиналась и что с ними случится, если русские будут сопротивляться с таким ожесточением и непокорностью?
Это был единственный и прощальный троекратный залп на могиле чудо-воина, смельчака и храбреца. Салют, которым почтили подвиг героя не его боевые друзья и товарищи, а заклятые враги. Его убийцы, солдаты Вермахта. Фашисты.
В то безысходно тяжёлое время, Отчизна так и не узнала о подвиге своего сына.
Тем не менее, это был самый невероятный случай мужества и героизма в мировой истории Второй мировой войны.
Великий подвиг всего одного человека!
И только спустя десятилетия нам поведали об уникальнейшем защитнике нашей Родины. Бесспорно лучшем из лучших среди себе подобных! Да, и, пожалуй, во все времена!
Но Родина не оценила должным образом подвиг рыцаря без страха и упрёка, старшего сержанта-артиллериста Николая Сиротинина. Комдив не воздал должное по достоинству своему бойцу. Командование не представило его к званию Героя Советского Союза.
Но слава о его мужественном поступке навеки останется в сердцах простого народа.
Это ли не настоящая честь для павшего в бою солдата!
Спи спокойно русский герой. На веки-вечные настоящая легенда ратного подвига! Мы, простые люди России будем помнить подвиг Николая Сиротинина во все времена.
Но прошли годы. Прах с поля боя перенесли в братскую могилу в райцентр Кричев. Чтобы и мёртвый русский герой не выделялся среди других павших. Нигде же не написано было, что героем был покойничек. Все же в те годы воевали. Кто хуже, кто лучше, но всем досталось с избытком. С лихвой и сверх всякой меры.
Святой для потомков островок земли у конюшни зарос чертополохом. Поле распахали.
Раздавленные гусеницами немецких танков пустые снарядные ящики пошли на растопку в печку местной конюшни. Латунные гильзы мальчишки сдали во «Вторчермет». Разграбленную сельчанами и брошенную бесхозную боевую пушку колхозники оприходовали в металлолом. Правда, колёса пригодились местной кузне. Для телеги.
На деньги, вырученные с продажи железа, деревенские мужики купили в сельмаге водку. Беленькую же завезли давеча. Даже на закуску хватило, ириски там всякие взяли.
Ну и пропили непосильным трудом заработанное счастье. Чего тут было валандаться.
Все мужики довольны остались. Раскумарились.
В те времена сторожем конюшни в Сокольничах был колченогий Феофаныч. Все деревенские забулдыги-землеробы собирались у него на завалинке.
Так было принято в деревне посудачить у конюшни о том, о сём. Соточку, другую пропустить с устатку.
Уже ночью, сторож вставал деревянной ногой на холмик по соседству со стойлом и орал на бескрайние поля к востоку, где должно было взойти солнце
– На поле танки грохота-а-а-ли-и-и, солдаты шли в последний бо-о-ой, а молодо-о-го-о-о команди-и-и-ра-а-а, – потом он садился на холмик могилки, плакал, горевал за свою разбитую судьбу и далеко не героическую, а так-сяк уже давно прошедшую молодость.
Но всё равно, широкая была натура у мужика! Никак не иначе, как орлом признавал себя Феофаныч! Уважаемым в колхозе человеком.
Не к кому-нибудь, а к нему тянулись мужики.
Утром же, он обнаруживал, что остатки закуски, сала и варёной картошки подъедало семейство ёжиков.
Он с ними пытался бороться. Прятал ужин под алюминиевую кастрюльку. И даже кирпичиком придавливал. Но ежикова родительница со своими шустрятами-ежатами остро чуяла, где можно было поживиться и оставляла его с носом.
Уже утром, будучи с великого похмелья, Феофаныч пил огуречный рассол и пялился на холмик, берёзовый колышек с фанеркой и надписью химическим карандашом на ней «…артиллерист старший сержант Николай…»
– Хм… Каков таков Сиротинин? Хде, хто, почему, когда? – и, какое ему было дело до этого артиллериста? Чужой человек для него был этот Сиротинин. Одно слово, мертвец ужо.
– Ик-ык-ык! М-м-м, похмелиться бы надобно. С утра башка трещит и раскалывается!
А ежиха его точно достала. Маковой росинки могла не оставить, не то что вечерний закусон сохранить. Со своим семейством сидела на глиняном холмике и зыркала в мутное окошко конюшни.
Ожидала, мамашка, когда служивый сторож заколдобится. Поджидали, чтобы улучить момент и шустрою семейкой начать столование. А там у них и пир горой.
Надоели ёжики Феофанычу! Службу свою исполнять ему мешали. Млекопитающие. Фу!
А посему солдатский погостник, надобно было убрать отседова. Убрать безо всяких на то рассуждений. Стук-бряк ногой топнул деревяшкой сторож!
– Убрать, и всё тут.
Не откладывая в долгий ящик, колхозник и пьяница-мозгоблуд поднял как-то вопрос на деревенском сходе. Бабы что-то верещали, судачили. Да кто их будет слушать, окаянных.
Теперича сторожу стало хорошо и просторно. Никакая палка с фанеркой не мешает глядеть из окна конюшенной сторожки. Охранять.
Опять же из самого же хлева открывался широкий простор на шоссе Москва-Варшава, на речку и мост на ней.
Панорама неописуемая приключилась. Зашибись! Красотища! Аж, заколдобиться можно. Восторжествовала правда народная.
Председатель всегда был на стороне тружеников колхоза. Он же понимал прекрасно, что сегодня в передовиках ходит, а завтра могут в аглицкие шпиёны записать. Вот, так. От тюрьмы, да от сумы не зарекайся.
У Феофаныча лепота наступила. Можно было уже и небритой мордой в лопухи повалиться, а не макушкой в склизкий глиняный холмик. Одним словом, благолепие.
Но потом пришли следопыты и заявили, что у них по плану из военкомата, посещение могилы сержанта-артиллериста. Цветочки там посадить. Звезду поправить, оградку покрасить.
Мальцы таращили глаза на дорогу, на ржаное поле. Удивились они, когда узнали, что останки воина увезли в район, в общую братскую могилу.
Затем, молокососы дружно пялились на сторожа, как на чучело. Общим стадом, никак не хотели верить ему, достойному представителю колхоза
– А я тутося не приделах буду. И не прессуйте меня шибко, – так распорядился Райисполком и лично—о—о (!) сам товарищ Енукидзе.
– Расходов будет меньше. Приходиться на всём экономить, – сказал районный начальник.
Как-то рано утром заявился в конюшню бравый капитан. С пушками в петлицах. Растолкал сторожа. Бесцеремонно, как у них в армии столкнул с топчана на землю.
Гаркнул ему в опухшее мордасово так, что лошади испугались!
Феофаныч уже слаб стал на ухо и не смог толково что-либо услышать, а тем более объяснить. Тем паче с бодуна.
Едва разобрал он, но и то только отрывками
– Герой… Родина… Не позволю… Честь… Совесть… Власть… Прокурор…
А через пару месяцев, Пафнутьич, бухгалтер колхозный, приволок на завалинку заначку самогона, затыренную женой. Радости-то было у мужиков!
Тут же почали мутную бутыль.
– Ха—ра—шо—о—о—пш-ш—ла—а-а, – закусили грибочками колхозники.
Сказывал он, что в райцентре врага народа раскрыли. По случаю это был районный прокурор. Говорят, что всё какую-то правду искал, доказывал что-то в военкомате и райкоме партии прокурор-фронтовик. Но так и не нашёл видимо истины.
На лесоповал горемыку отправили.
А в середине шестидесятых, Феофаныч совсем уж стар стал.
На попутке добрались до него четыре женщины. Матушка, да сержантовы сестрички: Кира, Таисия да Нина. Спрашивали и искали, где ихний Коля родимый погиб. Вглядывались в синеву неба, осматривали поле до горизонта, рассматривали дорогу, что вела от конюшни к мосту.
Женщины негромко плакали в носовые платочки. Сопельки свои утирали.
И чего привязались? Да сторож и позабыл уже, где колышек с фанеркой стоял. Не смог даже место гибели и бывшего захоронения показать. Всё ужо позабыл горемыка алкаш
– Вроде там. А может здеся? Нет же. Помнится, что возле куста репейника. Или полыни?
Так и уехали, женщины не попрощавшись.
Смотритель не обронил им вдогонку ни слова на прощание. Тем более не выказал никакого сострадания. Чего их потачить-то?
– А я что, жалиться им буду? Да хто они такие? – хорохорился пьяный караульщик.
В солнечный день начала мая заявились красногалстучные пионеры и горласто заявили, что им надобно отчитаться по акции «Никто не забыт и ничто не забыто».
Настырные, даже нахальные такие были малолетки школьные волонтёры.
Зырк туда, зырк сюда. И, вдруг, шнырь вылупились на охранника. Пояснений ждали, шельмецы у авторитетного человека.
Чисто, как в НКВД на допросе в тридцать седьмом.
Ихняя очкастая училка напористо и упрямо, цепко высматривала всё вокруг.
– Дети смотрите на шоссе, до него шестьсот метров. А здесь у него располагался боекомплект. Именно за этим углом конюшни его ожидала лошадь…
Салажата притащили ржавые жестянки от укупорки военных снарядных ящиков. Вытащили железку из бревна сторожки. Гильзу латунную нашли
– Дедушка, а, дедушка! Это что такое? – спрашивали сопляки Феофаныча.
– А я-то причём тут? Отстаньте, сгиньте от меня скореича, – испуганно вещал тот в ответ.
Пора уже было опохмеляться, а они палочками всё рыли в округе, искали что-то. Вопросы задавали каверзные и глупые. Вот и землю перекопали с угла сторожки, свидетельства героического боя всё искали, стервецы.
Делать им больше нечего, пионэрам козлатым.
Нет бы до «Сельпо» сбегали, а тут все нерьви уже расшатали
– Фу, бестии красножопые! Уехали, наконец-то… Свят, свят, свят…
Потом и самого Феофаныча на деревенский погост вперёд ногой унесли. Перед тем, как крышку гроба заколотить, культяшку отстегнул напарник егойный, конюх Пантелеймон. У него на чердаке соль, спички, мыло всегда про запас были. И нога деревянная не помешает.
Пусть лежит пока, есть пить, спать не просит, чёрного дня ждёт-дожидается. Шутки-улыбки вам всё, а вдруг завтра война и спрос на неё окажется?
А в двухтысячных пришли в деревню какие-то патриоты.
Сказывали, что из новой московской партии они. Толи очередной предвыборной, толи обязательной и постоянной да с медвежьим раскладом.
«Мутные» какие-то.
Местные так и не распознали о тонкостях политического расклада представителей московского бомонда. Но те зато щедро расплачивались в деревенском киоске. Сорили тыщными. Да-а-а…
В любом случае, центровые зачислили здешнего Колю в «Бессмертный полк». Сказали, что в советах местных не нуждаются.
Сами же пофигисты москали ничего не осматривали. Не шарахались по полям, да по округе, как некоторые отмороженные пришлые.
