скачать книгу бесплатно
Зимний мальчик
Василий Павлович Щепетнев
Сгорев в пламени ядерного инцидента 2026 года, герой воскресает в прошлом. В 1972 году. В себе – восемнадцатилетнем. Почему? Зачем? Получить от жизни то, что он по тем или иным причинам недополучил? Или есть какая-то сверхзадача?
Василий Щепетнев
Зимний мальчик
Предуведомление
Автор со всей ответственностью заявляет, что написанное ниже – выдумка. Плод фантазии. Художественное произведение, в некотором роде. И даже исторические лица, которые, возможно, встретятся читателю – тоже выдумка, и не имеют ничего общего с реально существовавшими и существующими персонами.
Неправда это всё, в общем.
2026 год
Огонь сметает всё: дома и деревья, небо и землю. Я стою спиной к городу. А то бы ослеп. Волосы на затылке, одежда – горят. Мне больно.
Всё-таки прилетело.
Жаль.
**********
Глава 1
1
1972 год 20 июля, четверг
ПРОБУЖДЕНИЕ
Вокруг тьма. Полная. И тишина. Только тянет гарью издалёка.
– Миша, ты как? – голос папеньки. Значит, загробная жизнь всё-таки существует, и мы встретились.
– Да так, ничего – отвечаю я. Голос громкий, ясный, чистый. Молодой.
– Что-то приснилось, Миша?
Пятно света на стене, слабое, жёлтое. Старый фонарик с лампочкой накаливания.
– Что-то, – отвечаю и сажусь.
Окно озарила вспышка, и в мертвенном свете вижу отца – в халате, китайским фонариком в руке. Секунду спустя – оглушительный гром.
Похоже, чистилище. Или даже ад.
– Гроза-то какая! Света нет по всей Сосновке.
Ага. Не чистилище. Сосновка.
– Значит, всё в порядке? – продолжил папенька.
– В порядке, – отвечаю я.
– Тогда досыпай. Утром в аэропорт.
– Досплю.
Папенька уходит, оставляя меня в темноте.
Впрочем…
Я опускаю руку. Под тахтой – свой фонарик. В Сосновке перебои с электричеством не сказать, чтобы часто, но и не совсем редко. Если сильная гроза, или ветер особенный, ураганный. Но ураганы редки. Не Канзас.
Включаю фонарик. Такой же тускло-желтый свет. Или после вспышки так кажется?
Смотрюсь в зеркало. Лицо недоуменное. Молодое. Более того, юное. Тело тощее.
Задумываюсь. Я старик, которому снится, что он молод, или юноша, которому приснилось, что он старик посреди ядерной войны?
Спать хочется.
И я уснул. До утра.
Июльское утро раннее. Папенька ест свой обычный завтрак – два яйца всмятку, бутерброд с вологодским маслом, стакан травяного чая. Я – рисовую кашу с рыбными тефтельками и маленькую чашечку кофе, две чайных ложки с верхом. Растворимый, скоростной.
Говорим мало, о незначащих вещах: гроза была сухая, без дождя, а жаль. Электричество дали быстро, холодильник не разморозили, утро ясное.
Звонит красный будильник – пора в путь.
Выходим из дома, садимся в машину, серую «Волгу», последнюю в своем роде. Папенька говорит, что Петрович проверил её со рвением, что-то подтянул, что-то продул, но в целом автомобиль в прекрасном состоянии.
– Это хорошо, – отвечаю я, и трогаю плавно, без рывков. Практики вождения у меня немного, но я способный ученик. А папенька за руль садится редко. Не любит этого.
Мы едем в аэропорт. Папенька улетает на гастроли. Вся труппа уехала позавчера, поездом, а он сегодня.
В аэропорту достаю из багажника папенькины чемоданы, те самые, из
Чехословакии, куда папенька ездил с вместе с маменькой на гастроли в далеком шестьдесят седьмом. Отношу к стойке. Папенька – депутат, потому ему положено без очереди, но очереди и нет, час ранний, это первое, а второе – в июле все летят на юг, а папенька – в Свердловск.
Проходим в депутатский зал ожидания. Ожидание, полчаса, длится долго. Папенька отдает последние советы и указания.
Наконец, объявляют посадку.
Я смотрю со второго этажа, как взлетает «Тушка». Красиво взлетает.
Возвращаюсь в машину, еду домой, в смысле – на дачу, последние полгода я живу на даче. Загоняю «Волгу» в гараж. Чтобы «ЗИМ» не скучал. В тесноте, но не в обиде. Переодеваюсь, иду на электричку.
У меня сегодня биология. Приезжать на вступительные экзамены на папенькиной «Волге», да хоть и на дедушкином «ЗИМе» дурной тон. Да и вообще это у нас семейное: ни папенька, ни дедушка вождением не увлекаются. Мне тоже ездить особенно некуда, а хвастаться нет желания. В классе мы два года занимались автоделом, то есть мальчики. Девочкам преподавали домоводство. И теорию, и вождение все сдали, но права получать отсрочили до восемнадцати лет.
Правда, мне права вручили неделю назад. В порядке исключения. Как же, отец депутат, это раз, ведущий солист оперного театра, это два, а мать – сама Соколова-Бельская, это вообще отпад. Потому права у меня за подписью самого главного областного гайца. Можно сказать, права с отличием. И от гайцов неприятностей я не жду, а всё ж ни к чему пижонить.
Электричка прибыла в срок, и через двадцать минут я в вестибюле института. Иду в экзаменационную комнату. Пока остальные мнутся и жмутся, прохожу в первые ряды, беру билет и готовлюсь, рисую на листке зайчиков и лисичек. Подождав положенное время, отвечаю. Получаю пять баллов и выхожу назад, к бледным от переживаний абитуриентам.
Знакомых не вижу. Наша школа по номеру и по всему остальному считается первой. С углубленным изучением иностранных языков. Запросто в нашу школу не попадешь. Из нашей школы в медицинский пошли ещё Стельбова и Бочарова, но у Стельбовой золотая медаль, сдала химию и уехала в Карловы Вары поправлять здоровье. А Бочарова приходит последней, такая у нее примета. Любит сдавать последней. Остатки сладки.
Я совершенно свободен. Зачисление с двадцатью пятью баллами (четыре экзамена плюс пятерка из аттестата) не вызывает ни малейшего сомнения.
Дошел до почтамта, он недалече, пятнадцать минут неспешной ходьбы, да и куда спешить. Отбил папеньке срочную, адрес простой: Свердловск, Опера, Соколову-Бельскому, а текста одно слово: «Успех». Поспорил с телеграфисткой, Соколов-Бельский – одно слово или два, и почему в адресе нет улицы и номера дома? Адрес я отстоял (знал, конечно, улица Ленина, сорок шесть, но папенька считает, что достаточно написать «Опера», по аналогии «Москва, Кремль, Ленину») а вот за фамилию пришлось уплатить двугривенный. Всё ж не Ленин. Дойдёт быстро, папенька успокоится, если вообще волнуется. Конечно, волнуется, но не обо мне: вечером выступление, «Евгений Онегин», гастрольная премьера.
Вернулся к мединституту. Абитура тревожится, как зайцы в ожидании Мазая, у большинства экзамен впереди. Листают книги, надеясь на озарение последней минуты. Родители рядом. Поддерживают. Очередной претендент на высокое звание советского студента покинул скамейку, и я занял его место и начал есть мороженное, купленное по пути.
Вкусно.
Вкусно-то вкусно, а дальше?
Что делать? Фер-то ке? Остаток июля и август? И сентябрь? Учиться-то начнем в середине октября, это я знаю наверное.
Откуда знаю? Об этом и нужно подумать. Вот что делать: думать!
Что со мною было ночью? Сон? Оно бы и хорошо, только прежде таких снов я не видел. А что со мною сейчас? Ну, сдал экзамен, ладно, но почему я спокоен? Не радуюсь, не пляшу? Нет, радоваться я, конечно, радуюсь, но самую малость, как радуются люди, сложившие два и два, и получившие в результате четыре.
Ах в медицинский, ах, буду врачом – ещё вчера эта мысль наполняла меня если не блаженством, то волнением – точно. А сейчас я вдруг понял, что это – не моё. В смысле врачевание. Что и во врачах я останусь вечным перворазрядником.
Третий разряд по шахматам я заработал в четвертом классе . Второй – в пятом. Первый – в шестом. Наш физик, Илья Ильич, большой энтузиаст шахматной игры, считал меня если не новым Талем, то около того. Возлагал большие надежды. Ан нет. Стоп машина. Седьмой, восьмой, девятый классы пришли и ушли, а я всё топтался на месте. И ведь старался! Прочитал три дюжины умных шахматных книжек, решал задачи и упражнения, разбирал партии корифеев, но не в коня корм, потому десятый класс я отдал целиком школе. Ну, почти. Папенька папенькой, но учиться нужно. Почему нет? Учиться я могу, умею и даже люблю. В определенных границах. Первого разряда.
Оно, конечно, первый разряд тоже здорово, особенно для тех, кто слаще морковки ничего не видел. Но я-то видел.
Вот папенька – лирический тенор, дипломант всесоюзных конкурсов, ведущий солист нашего театра. Это не первый разряд, это мастер, и крепкий мастер. А вот маменька, сопрано, лауреат международных конкурсов. Её позвали в Большой театр, и там она стала исполнять ведущие партии. Это уже гроссмейстер из лучших. А папеньку в Большой не позвали. У них своих мастеров довольно. Нет, на третьи роли его бы взяли, теперь-то, когда маменька закрепилась в звёздах, даже на вторые, но папеньке нужно блистать, а не петь «кушать подано».
А я… Когда, ещё в детстве, родители жили вместе, я тоже мечтал стать певцом. Родители поощряли, учили. Я допелся опять же до своего предела – и не шагу вперед. Ну да, пять октав и даже больше, это потому, что в детстве подражал и папеньке, и маменьке, но голос-то камерный. Да и тот – по первому разряду. Лауреат городского конкурса юных талантов. А на всероссийском оказался во втором эшелоне. Каково среднему перворазряднику среди кандидатов в мастера? А среди мастеров и вообще без шансов. Поражения и редкие ничьи.
Видно, и врач из меня получится перворазрядный, если очень постараюсь. А мастером мне не стать. Знаю наверное. Откуда?
Конечно, лечить людей по первому разряду очень даже неплохо, стыдиться нечего. Но я-то хочу большего. А чего именно? Спасти мир? Открыть противотанковую мазь, таблетки от голода, лазарь-вакцину? Не получится.
А попытаться стоит, сказал внутренний голос. Внятно сказал. Вакцину, не вакцину, а побороться за будущее нужно. За собственное будущее в частности, и за будущее всего человечества в целом.
Нет, всё-таки я переутомился. Год интенсивной учебы, облом с медалью, вступительные экзамены – нагрузка немалая, вот и зазвучали внутренние голоса.
Подошла Бочарова с эскортом: мать, старший брат и тётя Нинель. Врачебная династия, дедушка Бочаров ещё на гражданской войне врачевал больных и раненых. Дизентерия, тиф, сифилис и прочие поветрия хотели разбить Красную Армию, ан – не вышло! Это и написал в своих воспоминаниях Еремей Евграфович Бочаров. Есть у меня эта книга, старая, довоенная.
Я подошел к потомственным врачам.
– Добрый день!
– Добрый, добрый. Тебе чего, Чижик? – Бочарова с досадой смотрела на меня. Ну да, у неё впереди экзамен, а я отвлекаю.
– Если вдруг спросят, что заставляет человека дышать, ты того, про нейромедиаторы не говори. Говори – возрастающая концентрация углекислого газа, и баста.
– Ну, спасибо, – кисло ответила Бочарова.
– Пожалуйста. Не пуха.
К черту меня послали братец, Юрий Алексеевич, врач-скоропомощник. А сама Бочарова, решившись, пошла ко входу в институт.
Ладно.
Я вернулся. С чего это вдруг я полез с непрошеными советами? А помстилось вдруг, что её, Бочарову, когда-то срезали этим вопросом. Ну, не то, чтобы совсем срезали, а вместо пятерки четвёрку поставили, а это почти провал. И она очень переживала, а с ней и все семейство. Когда срезали? А во сне. В каком-то смутном сне.
Кончилось мороженое. Выбросил обертку. И сразу стало пусто на душе. Душа на одну порцию мороженого. Какая есть.
Кстати, Чижик – не прозвище. Чижик – моя фамилия. И фамилия папеньки – изначальная. Это позже, когда пришло время сцены, он взял фамилию маменьки, Соколова-Бельская. Звучная, даже с намеком на высокое дворянство. А Чижик для оперного певца не подходит. «Партию Ленского исполняет Владлен Чижик» – ну, куда это годится.
Но я не оперный певец. И ещё очень любил дедушку и бабушку, папенькиных родителей. Вот и остался Чижиком.
Сразу уж: папенька и маменька – это с детства, лет с трех приучили. Казалось – стильно, мило, оригинально. Как в лучших домах серебряного века. Потом, в школе я думал, что не стильно, а дебильно. А сейчас – просто семейное обращение. Когда от семьи осталось мало, дорожишь каждым осколком.
Выскочила Бочарова. Быстро это она. Бежит радостная. Её обнимают, целуют. Стало быть, тоже пятерка. Заслужила. Учится она хорошо, не хуже меня. Перворазрядница учёбы.
Бочаровы ушли. Да и все разошлись. Экзамены кончились.
Что-то мне одиноко. Самойлов в Ленинграде, поступает в медакадемию, мечтает стать врачом на крейсере. Курков – тот в физтех нацелился, опять же далеко. С остальными отношения прохладные – после того самого собрания.
А дело было так: в школьном драмкружке мы репетировали шуточную пьеску «Женитьба Зоотехника», по Чехову с прибавлением Зощенко. Музыкальную. Ничтоже сумняшеся, музыку позаимствовали из оперы «Иисус Христос – суперзвезда». Слова, конечно, наши. «Как благороден душою и сердцем милой Евгении славный отец, за высокое счастье быть его зятем готов хоть сегодня идти под венец», и дальше подобной чепухи на пятнадцать минут. Краткость, как известно, наша сестра.
Во время генеральной репетиции Юшаков, первейший солист нашей школы, вдруг вместо финального «Наш колхоз, наш колхоз, выполнил план по надою коз» пропел «Наш Ильич, наш Ильич, Наш дорогой Леонид Ильич». Что на него вдруг нашло? Не знаю.
Полыхнуло. С оргвыводами. Завуч ушла на пенсию, директору поставили на вид, Юшакова исключили из комсомола, а хотели и всех нас. Я был сбоку припёка – основной клавишник заболел, и я замещал его (сам ни петь, ни играть, ни плясать не рвался, но Бочарова, наш комсорг, пристыдила, мол, нельзя так зазнаваться, следует помочь товарищам), но тоже попал под раздачу. На комсомольском собрании сказал лишь, что хотя я и не пою, а только на клавиши нажимаю, но очень люблю нашего дорогого Леонида Ильича. Что плохого – пропеть ему славу? Райкомовец и срезал: дело не в дорогом Леониде Ильиче, а в том, что вы взяли за основу чуждую музыку. И комсомольцы класса, ещё вчера считавшие, что всё очень здорово, дружно осудили нас и единогласно проголосовали за строгий выговор. Ну, а с выговором какая уж медаль? Обыкновенно на нашу школу давали не менее трёх золотых медалей, а тут – одну. Естественно, Стельбовой. А нам с Бочаровой в райкоме комсомола заявили, что медали свои вы пропели, скажите спасибо, что вообще дали возможность закончить школу.
Мы с Бочаровой спасибо сказали. Но голосование товарищей по классу запомнили.
Папенька был недоволен, но умеренно. Видел в случившемся интригу против директора. Мол, если не нравится либретто или музыка – нужно было сразу запрещать. Действительно, в чем моя вина? В том, что на репетиции заменил заболевшего товарища? Папенька пошёл не в райком комсомола, что ему райком. Он в обком партии пошёл. Сразу дали задний ход, выговоры с нас сняли, Ваньку Юшакова восстановили в комсомоле, но медали – тю-тю.
Ладно, чего уж там. Поступил, а для другого медаль и ни к чему. К тому же одно название, что золотая. Томпаковая она. Сиречь латунная. Химию я учил зело хорошо, и пятёрку получил заслуженно. Как и остальные пятерки.
Какая ерунда лезет в голову!
Я посмотрел на часы: однако! Вот уже и шестнадцать ноль-ноль! Как быстро идет время.
Вот что мне делать? Пойду домой. Куда? В Сосновку, на дачу? Или в городскую квартиру?
Выбрал Сосновку. Там в холодильнике борщ.
Опять вокзал и электричка. Людей много, лето же. Жаркое, знойное, сухое. Окрест Москвы, говорят, пожары. У нас, по счастью, нет. И потому к концу рабочего дня люди потянулись на дачи.
Наша дача, точнее, моя, стоит в особом месте. Тут живут люди серьёзные. Забор вокруг территории, пост милиции. Собственно, у меня не просто дача, а целый дом с мезонином. В мезонине мастерская, здесь работал дедушка, Чижик Иван Петрович, народный художник СССР. В прошлом году умер, через неделю после девяностолетнего юбилея. И оставил дом мне. Дом и всё остальное. Пришлось выписываться из городской квартиры – иначе нельзя. Ну, выписался. И прописался в Сосновке. Загодя, ещё при жизни дедушки. Дедушка был мастером планирования.
