скачать книгу бесплатно
Я посмотрела на почерк. Он был по-детски округлым, но явно женский. Написание некоторых букв мне напоминали очень знакомый почерк, хотя и его я видела не так часто.
Я взяла мамин альбом и стала внимательно вглядываться в её манеру писать и буквы.
* * *
Галина 1940 год
С тех пор, как отца забрали в тюрьму, мама при виде знакомых людей стала переходить на другую сторону улицы, или, если мы сталкивались нос к носу, мама низко опускала голову, краснела, белела и проходила как бы сквозь друзей. Скоро у нас никого не осталось. Я пыталась узнать у мамы, что происходит? В ответ слышала лишь, что люди боятся общаться с семьями врагов народа. Надо сказать, что в школе, классе у нас никто не чурался детей врагов народа. Говорят, что это удивительно и уникально. Спасибо учителям. Мама почему-то стала чахнуть. Она почти ничего не ела и выглядела ужасно. Кожа, да кости. Двигалась мама тоже странно, как сомнамбула. Мы понимали, что такое горе трудно пережить. Наташка часто говорила, что отца могли расстрелять.
Боже, опять этот фильм крутят с утра до вечера. «Волга-Волга…» поет Орлова. Как я раньше обожала эту актрису. Теперь ненавижу.
* * *
1980 год
Я остановилась. Что скрывала бабушка Таня от дочек? Надеюсь прояснить этот вопрос. Меня как страждущую, тянуло желание заглянуть в конец альбома, но я сдерживала себя. Читать буду по порядку. Всё безумно запутано для меня. Единственное, что я поняла, что записку, которую я нашла среди машинописных листов, написана маминой рукой. Кому? Стала рыться дальше, больше пока ничего не нашла. Взяла дневник Энни.
* * *
Энни 1939 год
Приехала на Сухаревку. Увидела пожарную башню. Огляделась и почуяла, в какую сторону мне нужно идти. Мне казалось, что при всей хвастливой гордости бабушки Эльзы, её сын не сделал большой карьеры в Москве. Моя бабушка Фаня (мамина мама) и вовсе называла его красавцем-шарамыжником. Я точно не знала, что означает это слово, но чувствовала, что это не комплимент. Я зашла в старый, почти развалившийся дом, откуда раздавались крики соседей, плач и смех детей. Больше походило на общежитие, как я его себе тогда представляла, хотя никогда не видела. Ещё я знала слово коммуналка. Может быть, это именно то, что мне нужно. Разные люди могут знать соседей из дальнего дома, даже с другой улицы. Во всяком случае, в нашем небольшом городке было именно так. Все всех знали. Я даже приготовила несколько слов по-польски, чтобы всколыхнуть в отце ностальгические чувства.
Все мои поиски не увенчались успехом. Кто говорил, что Ян Трушанский здесь жил, но уехал, кто и вовсе ничего не знал, остальные только пожимали плечами.
Один старик высказал мысль, что, так как Германия оккупировала Польшу, он мог поехать сражаться за свободу Родины.
Это предположение мне понравилось больше всего.
Оставалась одна нерешенная задача. Где мне жить? Где работать?
Как это ни смешно, но проблемы решились почти мгновенно. Когда я расспрашивала о своем отце, то показывала свои зарисовки, которые я сделала с то единственной фотографии, что хранилась у бабушки Эльзы.
Старик, который говорил про защиту Польши, работал в фотоателье. Им был нужен ретушер. Я, даже не очень хорошо зная, что это такое тут же согласилась. Что касается комнаты, которую я могла бы снять, то в конце бесконечного коридора бывшей барской квартиры жила старушка. Она, при всём скоплении людей, которые населяли коммуналку, боялась одна ночевать. Ей всё время являлся бывший хозяин хором, у которого она служила горничной. Убежавший господин требовал от Веры Константиновны найти его ларец с драгоценностями. Мне показалось, что хоть бабулька и была несколько не в себе, но спокойная и других отклонений у неё нет. Денег она собиралась брать немного, нужно только мыть весь коридор огромного пространства раз в полтора месяца. Наша очередь была последней. Сколько же на самом деле там жило человек, я так и не узнала. Жильцы менялись. Кто-то уезжал добровольно, кто-то в армию, кого-то увозил чёрный воронок.
Юрочка! Зачем я тебе всё это пишу, я ведь тебе уже рассказывала об этом или нет. Скорее нет. Мне тогда хотелось казаться абсолютно благополучной и независимой. Значит и тебе я тоже врала…
* * *
1980 год
Не знаю, почему, но простой даже не очень интересный рассказ Энни пригвождал меня к стулу. Мурашки нетерпения бегали по спине стремясь дальше искать связующие нити ИХ жизни…
* * *
Юрий 1939 год
До сих пор непонятно, как нас не посадили. Мы сошли с поезда на какой-то Богом забытой станции, там наняли извозчика, который довез нас до станции «Перово». Дальше нужно было сесть на паровоз и доехать до Москвы. Вещей у нас было немного. Мы производили впечатления дачников, возвращающихся с отдыха. Тем не менее, мама тряслась, папа был сосредоточен, а меня, молодого розовощекого «младенца» приключения веселили. Я старался не думать о тех пугающих и раздирающих душу рассказах эмигрантов, дяди, ехал в новую жизнь. Любовь к приключениям – семейная наследственность. Отец тоже уехал совсем молодым из дома, только чтобы увидеть импрессионистов и дышать с ними одним воздухом, учиться у них. Мне так и не удалось узнать у папы, удовлетворила его добровольная эмиграция. Зачем он вернулся? Я не успел…
* * *
1980 год
Почему не успел? Нужно найти ещё рисунки, более позднего периода, где, возможно, есть ответ на этот вопрос.
Почему меня так мучают их недомолвки. Зачем мне в 1980 году молодой женщине, которой пора строить свою судьбу пожухлые размышления родителей и Энни? Меня страшно мучил этот вопрос. Что конкретно я хочу понять? Что это даст моей судьбе? Или простое женское любопытство и всё. Я долго сидела, держа в руках разрозненные воспоминания тех, кто ушел от меня навсегда.
* * *
Энни 1975 год
Знаешь, я повесила над своей кроватью блокнотик и карандаш, чтобы записывать мысли, которые приходят ко мне ночью в бессонницу. Так делала Ч.Чаплин. В полудреме, когда мозг почти свободен, в него залезают и плавают свободно, как в воде интересные размышления и воспоминания. Я стала многое забывать. Иногда мне кажется, что специально отсекаю от себя неприятное, а потом не могу точно вспомнить. Я же хочу написать тебе обо всём, как будто мы прожили эту жизнь вместе. Странно другое, когда я попробовала воспользоваться опытом гения, то на утро обнаружила, что в полусне рисую только твоё лицо. Даже если я рисую тебя не очень молодым, каким ты стал теперь, всё равно получается молодое любимое лицо, которое я помню…
* * *
Галина 1940 год
Они тогда меня даже не искали. Думали, что меня арестовали. Нет, мама сначала позвонила по моргам и больницам, но как она сама сказала, больше для очистки совести. Наташа молчала, только собрала узелок и стала ходить не по центральным улицам, а по заброшенным дворам. Там было страшно, но всё же, безопасней, чем на центральных, где патрулировали в большом количестве и люди в форме, и в штатском.
Когда я вернулась, то сразу отдала маме косу, ничего не говоря. Она спрятала её и спросила, хочу ли я есть? Удивительно, но простой вопрос вывел меня из ступора. Я улыбнулась и пошла на кухню.
– Наверное, нас уплотнят. Теперь после ареста отца нам не дадут жить в трех комнатах. Она оказалась права. К нам подселили милую пожилую пару, которая к нам очень хорошо относилась. Только одно «но». Сергей Петрович был сталинский сокол и строчил доносы на весь дом, из которого уже исчезло много известных писателей, журналистов. Мне нужно было как-то продержаться до окончания школы, чтобы мне не испортили аттестат.
Бедная мама, она знала то, что не могла и не хотела говорить нам с сестрой, но что жгло её и изнуряло её организм. Она таяла на глазах…. Почему? Я чувствовала, что не только арест отца мучил её. Мое исчезновение прошло как-то мимо неё. Что ещё гадкое или ужасное таила мама….
* * *
Энни 1940 год
Работать в фотографии мне нравилось. Нравился и мой хозяин, но хотелось чего-то большего, чтобы мои родственники могли мною гордиться. Я написала им письмо. Теперь жду ответа. Боюсь, что не дождусь. Наверняка, они обижены. Особенно жалко маму. Как только я устроюсь, возьму её к себе. Я думала об этом, гуляя по Москве, узнавая город, который привлекал меня всё сильнее. Москва заманивала меня. Так, рассекая просторы старых площадей и улиц, рассматривая все попадающиеся мне надписи, я наткнулась на надпись ВХУТЕИН. Попыталась расшифровать. Не получилось. Посмотрела на стену на другой стороне двери – Высший художественно-технический институт. Я оторваться не могла от этой надписи. Я хочу сюда. Хочу учиться. Пока я с открытым ртом стояла напротив надписи, из старого здания выходили бородатые мужчины и почему-то все раскланивались.
– Вы – натурщица? – Спросил молодой человек, вылетевший из двери.
– Мне необходима натурщица срочно. Пошли.
– Вы с ума сошли. Отпустите руку. Я не умею. А что я должна делать? – Интерес постепенно поселялся в душе.
– Просто сидеть и позировать. У вас лицо как из девятнадцатого века, – парень схватил меня за запястье и потащил по лестнице.
– Вот же, Юрий, нашли то, что нужно, – радостно похвалил юношу очередной немолодой человек в бороде. – «Прэлэстно, прэлэстно»!
Профессор, я решила, что человек, который говорит так изыскано, не может занимать меньшую должность, чем профессорскую.
– Он профессор? – спросила я запыхавшимся и с большим пиететом в голосе, своего «художника».
– Он академик, а я нет, – с гонором рявкнул юноша. Но я им буду. Мы пришли. Садись.
Я оглянулась. На возвышении, собранном из досок стояло кресло и накинуто несколько тканей разных очень красивых оттенков.
– Раздевайся. Сейчас выберем цвет. Одно плечо будет обнажено, а второе закрыто, но на груди рука чуть отодвигает материю.
– Да! Ты меня спросил, хочу ли раздеваться перед каждым встречным, даже с одобрения академика. Я начала спускаться с постамента.
– Я запру дверь. Как миленькая будешь позировать, – молодое дарование направилось, ко мне страшно набычившись.
Мне стало смешно. Более того меня распирало любопытство.
– Ты давно учишься? – Мне хотелось думать, что мой художник почти как эти профессора, только молодой. Что я себе нафантазировала?
– Я учусь на втором курсе. Но мне многое неинтересно то, что дают наши педагоги. Я раньше уже учился в…. Неважно где. У очень хороших педагогов. Ты мне поможешь создать нечто изысканное и новаторское одновременно.
– Ладно. Только потом ты мне расскажешь подробно о вашем ВХУТЕИНе. Я собираюсь сюда поступать. Я тоже хорошо рисую, – эта наглая ложь привлекла внимание «одержимого» гордеца.
– Согласен. Садись. Нам предстоит долгая и напряженная работа, может, всю ночь. Тебя искать не будут?
– Нет, я живу самостоятельно.
Юрочка тебе так и не удалось написать этот портрет, который стал бы твоей первой ступенью к Олимпу. Я отказалась снять кофточку, хотя, поверь, мне очень хотелось. Но я была закомплексованая провинциальная девочка. Ты тогда страшно разозлился…. Это был первый шаг к нашему знакомству….
Опять в полудреме подтягиваю к себе блокнотик и карандаш, и рисую. Я пытаюсь вспомнить тебя в ту ночь, когда мы только разговаривали, спорили. Вернее, ты ораторствовал, пытаясь меня раскрепостить, но… Я тебя вижу…. Ощущаю тебя.
* * *
Юрий 1941 год
Нашел ту, что могла бы сделать меня знаменитым в один момент, а она оказалась всего лишь глупая, необразованная провинциалка с лицом богини, которая даже не знала, кто такие импрессионисты. Пришлось читать целую лекцию, но не помогло. И всё же я написал её по памяти…. Ты была прекрасна в своей застенчивости, а я дурак только обиделся на тебя. Где ты теперь, моя девочка провинциалочка.
* * *
1980 год
Я перевернула холст. На почти пустом загрунтованном пространстве парила фея. Но лицо отнюдь не ангельское, а скорее плотское, живое, с огромными удивленными блестящими глазами. Его словно можно потрогать, погладить. Я невольно стала проводить рукой по «грубым» мазкам портрета. Отец не оставил идею, написать девушку в импрессионистическом стиле.
Мне стало вдруг как-то неловко, словно я вклиниваюсь в чужой диалог, подслушиваю что ли. Мое любопытство стало навящевой идеей. Я глотала пыльный запах, который шел от дневников, холстов и фотографий с удовольствием. Оторваться от странной и пока непонятной мне истории любви никак не могла. Я как крот рыла вглубь к новым источникам воспоминаний.
* * *
Юрий 1941 год
Это было всего лишь год назад. Новый 1940-й год. Большой актовый зал. Девушка Тоня, отвечающая за вечер, подходит ко мне. Лицо насупленное, строгое.
– Юр, ты сам-то собираешься что-нибудь делать? Ты же отвечаешь за всю культмассовую работу.
– Тонечка, а что я не сделал? Все при деле. Мы работаем с невероятной отдачей, – мне смешно и весело, а Тоня только больше хмурится.
– Кроме тебя. Ты сидишь и насвистываешь какую-то фривольную песенку. Ведь так. А что это за песня? – Шепотом спрашивает Тоня.
– Это Эдит Пиаф. Слышала такую? Или в нашем комсомольском настоящем существуют только речевки и марши?
– Лучше займись делом. Ты абсолютный бездельник и болтун.
– Я тоже полон энтузиазма. Я наблюдаю, чтобы никто не отлынивал от работы.
– Да? А, по-моему, здесь полный кавардак. Для сцены ничего не сделано, – начала загибать маленькие пальчики комсорг. – Скатерти нет, стулья не поставлены. Шарики…. А где шары? – Тоня вылупила на меня глаза, размером как раз с этих шаров, про которые я действительно забыл.
– Тонечка, как ты такими маленькими пальчиками удерживаешь кисти и палитру? – я захохотал, а Тоня покраснела и отошла на приличное расстояние и показала мне язык, пригрозив для острастки, кулачком.
Нужно кого-то найти и послать за шарами.
Всего год прошел. Кажется, что всё происходило не с нами. Анюта, ты помнишь этот вечер?
* * *
1980 год
Порывшись в дневнике Энни, я нашла отрывок, посвященный новогоднему празднику.
* * *
Энни 1940 год
Пришла под утро и решила сразу всё записать.
Началось всё в общежитии. У Люды кто-то взял платье, в котором она собиралась идти на вечер. Я вошла в комнату и увидела рыдающую соседку по комнате.
– Куда дели моё платье? – голосила Люда. – В чём я-то пойду?
– Я не брала, – тут же откликнулась Варя, накручивая горячими щипцами волосы и всё время обжигаясь.
Я предложила взять моё.
– Давай! Только у тебя ничего интересного нет. А мне сегодня нужно выглядеть очень привлекательно…, – Люда схватила мое любимое платье в цветочек и продолжала говорить. – Анют, а тебе, что никогда не нужно ничего особенного? Ты ничего не просишь?
– Я чужого не люблю носить. Меня мама так приучила. Вы простите меня, это словно…ну… в чужой коже ходить. Как бы и жизнь не моя. В общем, не могу.
– Нонсенс. Ты просто привереда, – отреагировала Варя, дымясь сожженными волосами.
Я не стала отрицать. Пусть думают, что хотят. Но я их практически обманула. У меня был же мамин костюм, в котором я приехала в Москву. Я взяла юбку, нашила сбоку большие пуговицы. Получилось уже здорово. Сзади сделала разрез. Ещё лучше. Блузочку я сшила ночью, такую же, как у артистки Серовой в «Девушке с характером» – с фонариками, а пуговички нашла маленькие, но такие же, как на юбке. С туфлями возникла проблема. Мамины почти развалились, а у меня остались только парусиновые. Я быстро вышла из комнаты и побежала искать ваксу или краску. Поработав немного, получились чёрные туфельки в белый горошек. Таких я ни у кого не видела.
Когда я вернулась в комнату, то девчонки замерли от зависти. Говорить, что я сама покрасила обувь от бедности, не хотелось. Сказала, что мама прислала.
Я так подробно описываю эту подготовку, потому что это был самый важный вечер в моей жизни, как потом выяснилось….
* * *
Галина 1940 год
Из комсоргов меня всё же выгнали. Отец – враг народа. Приехал «перец» весь лощенный из Горкома комсомола. Вызвал меня в кабинет директора, которая стояла бледная и в мольбе прижимала руки к губам. Видимо, боялась, что я скажу что-нибудь лишнее. Мне уже было всё равно. Я была уверена, что меня отстраняют совершенно по другой причине – Большой дом так и стоял в моих глазах. Выслушав отповедь горкомовца, я ни слова не говоря, тихо вышла из кабинета. Стоило ли, вообще, ходить теперь в школу. Я ещё не знала, что очень скоро всё перевернется, и голову будут занимать совсем другие более страшные мысли.
