скачать книгу бесплатно
А сердце радовалось: он назвал меня «пацан». Я уже – пацан!
Потом ребята из его дома рассказали: по-настоящему его имя Аким, – Акимыч. Но у него во рту зубы странные, острые, как у акулы… Кличка приросла, и он смирился, не поправлял клиентов: Акулыч – нехай Акулыч… Абы копейка шла…
Двор и сад
В пять лет у меня уже была неприязнь к слову «работа». И такое чувство сохранилось надолго. Но об этом чуть позже.
Утро началось как обычно – мама страдала от того, что я плохо кушал:
– Почему из-за яичка мы должны воевать? Посмотри на себя, ты весь просвечиваешь…
Я смотрел на себя: ровная чёлка, щёки, стянутые к подбородку, и шея в воротнике – как стебель в стакане. Мама права. Но когда видел, как от удара трескалась верхушка яичка и ложечка вытягивала из скорлупного нутра желтоватую слизь, – меня знобило.
Наивность граничит с глупостью. Я был уверен, что в других домах завёден такой же распорядок, как у нас. После завтрака мама весело приказывала:
– А теперь за работу.
И мы переходили к письменному столу.
Я не понимал, почему после чая нельзя идти во двор, почему я должен рисовать закорючки и помнить их названия: а, бэ, вэ…
Хорошо бы жить на острове, где буквы ещё не придумали! Или в лесу – там вообще всё есть. Вместо радио птицы поют, рыбий жир никому не нужен, – живые рыбы в озере. Там, в лесу, земляника, малина растёт, грибы жарить можно. Азбука не требуется… Чи, ши, ша… И без них известно, что чашка называется чашкой…
Часть нашего двора выложена плоскими камнями. Между ними пробились острые травинки. Рядом с крыльцом длинный стол упирался ногами в землю. Стол накрывали, когда приходили гости и если погода не возражала.
Во двор меня выпускали в панамке. Вокруг было пусто и скучно. Ни собаки, ни кошки – не с кем поговорить.
А в глубине двора – тёмный сад. Там тень. Там верещали незнакомые птицы. Но с ними не поиграешь. Они смотрели на меня сверху, объясняли друг другу, кто я такой, потом улетали по своим делам. На меня все смотрели сверху. Как я на муравьёв, даже когда на корточках. Вот собака смотрела бы в лицо.
В саду густая трава. Под ботинком трещали сухие ветки. Здесь надо было держаться настороже, ведь из-за каждого дерева мог выскочить индеец с копьём, в темноте кустов прятался пират с финкой. Против финки у меня сабля, а против копья – ружьё. Все шесть пуль попадали в голый живот индейца. Я не стрелял в голову, – ему будет больно.
На деревьях висели зелёные твёрдые яблоки. Они никогда не бывают красными. Мама говорила: это особый сорт. Я их не любил.
Зато были замечательные лопухи. Они огромные, как зонтики. А может, и больше. Некоторые из них выше меня. Лист блестел, будто покрыт лаком, но с нижней стороны у него мягкие волосики, их приятно гладить. Когда начинался дождь, я прятался под лопухом, по нему тарабанили капли, а где я стоял – всегда сухо.
Слышал – меня звали, не откликался. Я занят: делал стрелы и лук – на случай, если сюда заглянут мокрые индейцы.
Но появилась Настя: накидывала мне на голову свой жакет и бегом тащила домой. Я успевал попрощаться с лопухами. Настя недовольна моим «до свидания»:
– Найшов собi дружкiв по разуму…
Настя, в отличие от мамы, никогда не наказывала, только обзывалась:
– Неслух! Люди ждуть, а вiн з лопухами базiкае!
Это неправда. Я был послушный. Не сказать что паинька или тихоня. Но застенчивостью не отличался. Мама успевала меня переодеть, теперь на мне – темный бархатный костюмчик, белый бант на шее. Когда гости просили, быстро становился на стул. И начинал, что выучил недавно:
Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спалённая пожаром,
Французу отдана…
Ну и так далее.
Я старался не глотать слова, произносил с выражением, как требовала мама. Правда, не всегда получалось гладко. А в конце к тому же непонятно: «Когда б на то не Божья воля…». Мама говорила – с этим потом разберёмся.
Гости хлопали и хвалили.
Мне было ясно главное: наши за что-то всыпали французам. Но что такое – «драгуны с конскими хвостами» – спрашивал у доктора Шрайбера.
– Понимаете, дружок, наверно, солдаты держались за хвосты. Зачем? Привычка такая. А может, чтоб легче в атаку бежать.
Дядя Коля ухмылялся, не согласен:
– Доктор – не военный человек. Не спец. Он лечит девочек. Видишь, у него длинные пальцы. Как у музыканта.
Все смеялись, неизвестно почему. А папа раскуривал трубку. И доктору смешно. Даже жена, тетя Берта, звала его Шрайбер. Интересно, это имя или фамилия?
Видел: у дяди Коли широкая рука.
– А вы – доктор для мальчиков?
– Не доктор. Я помогаю твоему отцу.
– Играете в шахматы?
– Нет. Почему спрашиваешь?
– Папа говорит: когда играет в шахматы – это ему помогает.
– Я помогаю по работе.
– Ему нужна помощь?
Папа улыбался:
– Каждому человеку нужна помощь.
Дядя Коля поманил меня пальцем.
– В шахматы – не научился. Но играю в преферанс.
Я онемел от потрясения – какое слово! Про-фре-анс! Никогда не слышал! Его выговорить невозможно… А как играют в этот про-про-анс?..
– Рано тебе. Много будешь знать – скоро состаришься.
– Это хорошо! – радовался я. – Буду ходить, как мой дедушка: с палкой… и – хромать!..
Не понял, чего они снова смеются?..
– Пап, а вот Насте не надо помогать, она всё умеет.
– Ты прав. Настя, хватит суетиться…
Папа уже несколько раз говорил Насте: посиди с нами, не бегай!
Настя делала озабоченное лицо, отмахивалась: некогда! Но я видел: она довольна, что её звали особо.
Я сидел между Настей и мамой. Папа встал с рюмкой в руке, все умолкли.
– Настя, глядя на этот стол, хочется не говорить, а приступить к еде. Причём немедленно. Но не сказать всё же нельзя: вы – удивительная мастерица! Не зря доктор Шрайбер по секрету сказал мне, что эти малосольные огурцы ему снятся. А Николай Михалыч уверяет, что ваши вареники с вишней мог бы сорок штук даже после обеда. Я ему верю. Умение кашеварить – конечно искусство. Но у Анастасии Петровны есть достоинство более ценное – у неё щедрое сердце! А это не каждому дано. Ваше здоровье, Настя!
– Та ви шо?! – Настя ладонью прикрыла рот, мяла лицо, глаза мокрые.
После папиного тоста опять ожили голоса, заполнили комнату. Встретились друг с дружкой рюмки и стаканы, позванивали от удовольствия. Вилки, ножи снова начали трудиться.
Мама наклонилась над моей головой и прошептала в Настино ухо:
– Выпьем, чтоб Степан скоро вернулся…
Настя кивнула и вслепую взяла рюмку.
Бархотка
Мама плакала навзрыд, кусала губы – и вдруг схватила мокрое полотенце, стала стегать меня. Было больно и страшно. Я вопил:
– За что?! За что?!
Но мама не слышала, продолжала клепать по чему попало.
Прибежал Настя, прикрыла меня своим широким телом. Теперь все удары доставались ей.
Потом, наверное, мама устала. Сидела, опустив голову, вытирала слёзы, а Настя рядом, гладила её по плечам:
– Нэ берiть до серця! Прошу вас!
А мне грозила кулаком и повторяла всегдашнюю поговорку:
– Вiн закiнче тюрьмою!
Тюрьма меня не пугала. Вон дядя Стас: работает в ней – и всегда весёлый. По утрам, умываясь, мурлычет песенки, посвистывает не хуже птиц. Значит, тюрьмы бояться нечего.
Меня трясло от недоумения и обиды. По лбу стекали капли воды, повисали на кончике носа и смешивались со слезами.
Если послушный, но, по словам Насти, «кволий дитина» наказан, если его лупцуют мокрым, скрученным полотенцем – из-за пустяка, ни за что, – конечно же он думает о смерти. Представляет себе, как лежит в гробу, а родители рыдают над ним, колотятся головой об стенку и швыряют в костёр все полотенца, которые есть в доме.
У Насти привычка: всегда клянётся святым угодником. Не знаю, кто он, этот угодник, но тоже клянусь им: я не сделал ничего плохого.
Мне захотелось сапоги.
Папа не одобрил эту затею: нет смысла – у ребёнка растёт нога, через год новая обувь станет мала.
Мама была согласна, что ноги растут. Но думает она наоборот: осенью сапожки придутся в самый раз – осенью ребёнок постоянно простужен. Тем более Акулыч обещал сделать на вырост, добавит стельки, можно будет ходить два-три сезона.
– Нет, – поправил я маму, – Акулыч сказал не «ходить», а – «шлёндрать».
Папа не стал спорить:
– Ладно, если Акулыч сказал…
Назавтра мы с мамой пошли в соседний дом.
Акулыч разогнал рукой махорчатый дымок, снял мерку с моей ноги и, послюнив карандаш, что-то записал на отрывном календаре.
– Для нашего героя надобно хром искать. Думаю, за две недели управлюсь. Готовься, орёл!
Я спросил:
– Их надо клеить?
– Нет, парень, сапоги тачают.
– Это как?
– Будешь сапожничать – научишься.
– Буду! – заверил я, глядя на инструменты, на коробочки с мелкими гвоздями.
Акулыч называет их – тепсики.
На следующее утро я собрался проверить, как продвигаются наши дела, но мама запретила:
– Полработы не показывают. Закончит – позовёт. Он же сказал: две недели. Имей терпение.
И я принялся терпеть. Вёл себя как паинька. Выучил наизусть длинный стих. Покорно выпивал стакан молока. Безропотно съедал яйца всмятку – а ведь от них кишки подкатывали к самому горлу.
И по несколько раз на дню задавал вопрос: уже кончились две недели?
Теперь главным врагом стали часы. Их тонкая стрелка прыгала от одной цифры к другой, будто проверяла, на месте ли цифры. А вот толстые стрелки совсем не шевелились. Только маятник качался впустую. Долгие дни уныло тянулись в квартире, пока не наступала ночь.
Мне снилось, что у солнца длинные ноги, а на них – мои сапожки. И стоят они в грязной луже от вчерашнего дождя. Я кричу: отдай, это мои, ты их испортишь! Но солнце без ушей, а ноги у него – тонкие, высоченные…
Я рассказал Насте про сон. Она сразу определила:
– Калюжа – це на сльози…
У папы я спросил:
– Может ли день пробежать, как ночь?
