скачать книгу бесплатно
В пионеры-октябрята принимали по заслугам. Чтобы учился старательно, поведение было минимум «хор.», а лучше «прим.», чтобы уроки мира и политинформации готовил. Короче, с моим «неуд.» ловить было особенно нечего. К тому же так получилось, что я своему однокласснику первого сентября в первом же классе перед первым в жизни класса уроком мира разбил нос в кровь. Цветы, белые переднички девочек, мальчики в белых рубашках и кровь на чистых белых платочках одноклассниц, которые они тянули Серёже. С Серёгой мы потом подружились, он тоже оказался порядочным говнюком, но меня учителя как-то сразу невзлюбили.
В октябрятах я-таки прибился к общему стаду, это, кажется, начало второго класса было. Отдельно на «Авроре» принимали только отличников, а общую массу – в школе через несколько месяцев, после летних каникул.
У меня в октябрятах было две главные проблемы. Все хорошие октябрята вели дневник наблюдений за природой, а я вечно на него, как, впрочем, и на все уроки, забивал – других дел много было. Но уроки, хоть как-то, я делал, а вот на наблюдения за природой совсем забил, что мне потом и аукнулось.
Вторая проблема открылась не сразу – у меня появилась привычка грызть октябрятский значок. Сначала я начинал грызть верхний кончик звёздочки, а когда он стачивался, я переходил на другие, планомерно подбираясь к золотокудрому изображению Владимира Ильича Ленина в детстве. Меня ругали, писали в дневнике замечания, но значки алюминиевые, стачивались довольно быстро.
Обычно вместо звёздочки мой октябрятский значок напоминал первый советский спутник, в иллюминаторе которого улыбался семилетний Ленин.
Пионеры были объединены в «звенья», а октябрята в «звёздочки», по принципу террористов-бомбистов народовольцев. Каждая «звёздочка-звено» каждую неделю делала какое-нибудь полезное дело: стенгазету, уборку класса, следила за растениями, собирала жёлуди для зоопарка, помогала ветеранам НКВД и т. п. Меня бросили в «культурно-массовый сектор»: я рисовал стенгазету, а точнее, опять же, звёздочки на ней, в которые преподаватель вписывал имена ребят и отмечал дежурных.
Основное воспоминание, оставшееся про октябрят, это первые в моей жизни линейки, на которых ветераны и пионервожатые говорили что-то бодро гнусавящими голосами, а дети стояли и смешно ёжились от желания пописать после домашнего завтрака. Октябрят не брали никуда: ни в Общество охраны памятников, ни в Общество друзей природы, надо было подняться до пионера.
* * *
В первый заход приёма в пионеры – в начале третьего класса я, естественно, не попал. Там шли дети комсомольских активистов, отличники с примерным поведением, всё было довольно жёстко. Отличников возили в Румянцевский дворец – Музей блокады, дарили им подарки как на Новый год и потом катали на экскурсию бесплатно, как хороших и нужных пионеров.
Основную биомассу принимали через полгода, поскромнее, на «Авроре», экскурсии к Цветку жизни и Вечный огонь на Пискарёвском кладбище были уже платными, и, о ужас, в основную группу я тоже не попал, оказался недостоин.
В пионеры я хотел, потому что октябрята, – это какой-то совсем уже лоховник для малолеток. Уже и подготовился, галстук купил, но из-за пустого дневника наблюдений за природой и испещрённого красными чернилами дневника наблюдений за моим поведением мне отказали в приёме даже во второй заход и вообще рекомендовали меня в колонию для малолетних преступников. Я расстроился и отказался носить октябрятский значок.
Поскольку приём в пионеры был строго обязательным, то нас, последних троих опездолов – Матвея, Егора и меня, принимали в начале четвёртого, прямо в классе, как нерадивых. Мероприятие больше походило на публичную выволочку, а не на торжественный день. Счастливые лица одноклассников в галстуках и мы – отщепенцы.
Привычка грызть октябрятский значок непринуждённо переместилась на пионерский галстук, пионерский значок был меньше и постоянно терялся в драках. К тому же я съездил в ЦПКиО – «Цыпочку», в клуб фалеристов и купил там за рубль значок с «Black Sabbath», и именно он дополнял вместо пионерского гарнитур с обгрызенным галстуком, исписанным названиями панк-групп. Пионерский галстук и особенно Black Sabbath вместо пионерского значка – думаю, в это время Дмитрий Медведев вступал в комсомол.
Heavy metal, тем не менее, мне не очень нравился, сразу потянуло на панк: «Кино», «Алиса», Sex Pistols, The Cure, Joy Division, Bauhaus, перестройка началась… Потом и на пионерский галстук я совсем забил, стал носить чёрный шнурок, как Витя завещал, вставил серьгу и выбрил виски.
Короче, со скрипом приняв в четвёртом, в шестом классе меня из пионеров попросили, торжественно, на линейке, перед всей школой, после зачтения моих грехов, под барабанный бой я сдал изжёванный и разрисованный галстук, предварительно высморкавшись в него на прощание, и остался с иконостасом значков, в котором «Black Sabbath» уже был заменен на «Sex Pistols» и дополнен «Depeche Mode».
Вышел какой-то указ, что детям у нас даётся бесплатное, но не обязательное среднее образование, в восемьдесят восьмом году, что ли, это было. Для меня это означало, что разрешили выгонять из школы раньше, чем закончишь восьмой класс, на улицу, а не в подростковую колонию. В первый же год учителя сразу решили избавиться от наиболее «одарённых» и засидевшихся. Я тогда не учился, был панком, несколько раз пил грузинское вино и пробовал наркотики, при этом был спортсмен, который периодически избивал одну половину класса и держал в напряжении вторую. Короче, поехал я в путягу № 24, что на Малом проспекте родной Петроградской. Компания там собралась аховая: Школа имени Достоевского. Но обо всём по порядку.
Глава 3. Рашид
Курили мы как-то с одноклассником Матвеем на крыльце возле школы, классе в пятом, наверное, нас кто-то окликнул от стоящего рядом со школой дома, со скамейки у парадной, утопающей в кустах пышно цветущей сирени. Когда мы подошли, странное существо, похожее на помесь мультипликационного героя и насекомого, сразу спросило:
– Есть закурить?
Закурить было.
– А ты кто?
– Я Рашид.
Он был старше нас с Матвеем лет на пять, урождённый с синдромом Дауна и совсем недееспособный, с большими слюнявыми губами, маленькой бритой головой и улыбкой диснеевского Гуфи. Когда Рашид двигался, казалось, что его голова, руки и ноги существуют отдельно, как мозаика или аппликация, условно собираясь в антропоморфное изображение наподобие картин кубистического периода Пабло Пикассо. Впрочем, его рот и бритый череп также жили отдельной друг от друга жизнью, поэтому можно их считать за две части тела, плюс старушечья трость с коричневой загнутой ручкой и лыжная палка в другой руке. Передвигался Рашид на четырех конечностях: сначала выбрасывал лыжную палку и слегка подавался вперёд, одновременно с частичным перемещением веса на лыжную палку он передвигал одну ногу, тут же ловко переставлял тросточку с загнутой ручкой и утомленно переволакивал за всей системой вторую ногу. После каждого шага Рашид отдыхал, опираясь грудью на обе палки и тяжело дыша.
Мы его называли нашим «братом по разуму», даже какое-то время учились у него идиотической мимике, моторике и пусканию слюней – чему он с увлечением нас тренировал, показывал, как подхватывать рукой стекающую изо рта слюну, одновременно улыбаться и прочее. Ходил он очень плохо, только с палкой, часто замирая посреди дороги, чтобы разглядеть прохожих или попавшие в поле зрения объекты. Поэтому мама его далеко от дома не отпускала, и он сидел около парадной на скамейке, улыбался всем подряд и стрелял сигареты. Рашид очень любил курить, иногда сразу две или три сигареты, за что мама его постоянно ругала, но он тайком, прикрываясь нами, это постоянно прокручивал, с видом бывалым и лукавым.
– Рашид, а ты учишься в школе?
– Да, я заканчиваю восьмой класс.
– А в какой школе?
– Ко мне домой учительница ходит, у меня всего три урока: русский, математика и история. Но я учусь плохо.
– Кла-а-асс!!! Мы тоже так хотим! – завороженно слушали мы его байки.
Рашид очень любил рассказывать истории из жизни и сюжеты фильмов. Видимо, они у него как-то путались в голове, и особенно подробные и длинные расклады по неизвестным причинам получались про Шурика из «Операции Ы». Что, дескать, он Шурика хорошо знает, ну и всякие истории про Шурика типа:
– Заходит как-то дядя Шурик из кино ко мне домой…
– И часто он заходит?
– Часто, он к маме заходит, и он говорит, что я смешной и меня тоже в кино снимут.
Мы ржали до слёз.
Внезапно, во время очередных посиделок с Рашидом на скамейке, настоящий Шурик, то есть реально актёр Александр Демьяненко во плоти, собственной персоной, вышел из парадной Рашида, поздоровался с нами: «Здравствуйте, мальчики», – поправил характерным жестом очки и отправился в магазин. Действительно, выяснилось, у Шурика там «однушка от Лен-фильма», и, как я потом услышал, Шурика знают все забулдыги в «Восьмёрке», был такой винный магазин на нынешнем Ланском шоссе, а советский винный магазин в то время всегда совмещал в себе функции мужского клуба. Шурик тогда побухивал и бывал в «Восьмёрке» периодически, сам в очередях не толкался, засылал поклонника, одноногого фронтовика дядю Борю. С тех пор Рашид в наших с Матвеем глазах приобрёл статус пророка, из бреда синтезирующего реальность, и всё, что он рассказывал, мы принимали на веру, постоянно спрашивали всех подряд не видели ли они «Шурика» или «белый Камаз».
* * *
Вторая магистральная тема гонок Рашида была, как я уже отметил, про «белый Камаз», мы много раз просили его рассказать эту историю, и он каждый раз её в подробностях пересказывал, иногда и по десять раз на дню. Историю про белый Камаз Рашид мог рассказывать раз за разом, бесконечно её повторяя, творчески углубляясь в детали и импровизируя.
Однажды, неизвестно где, Рашид увидел белый Камаз:
– Камаз был настолько белым, что белым в нем было всё, «даже колёса». В нём был белый салон, белый руль, и там водители были в белых халатах, белых шапочках и белых перчатках, чтобы ничего не испачкать, и специальные белые ботинки на белой подошве, – вещал Рашид.
– Ну Рашид, ты уверен? Прямо белые подошвы? А глаза? – уточнял Матвей.
– Да, у них специальные белые очки, и у некоторых глаза бинтом замотаны и абсолютно белые, белые пребелые ботинки, и белые сиденья, и белый кузов, в котором тоже всё белое внутри.
– Ну Рашид, а как вот если колёса белые, они же испачкаются, когда по земле поедут? – пытался загнать Рашида в тупик Матвей.
– Не-е-т! Грязь тоже белая становится, он такой белый, что даже белый след оставляет, видел на дорогах белые следы? – убивал Рашид встречными аргументами.
* * *
В какой-то момент Рашид пропал. Он с мамой жил на втором этаже, и мы решили его покричать, он иногда высовывался в окно, если его не выпускали. И действительно, Рашида закрыли дома. Мама очень обрадовалась, что мы пришли к нему, так как мы учились уже в шестом или седьмом, то есть, по её мнению, уже были взрослыми, и выпустила его на скамейку.
Оказалось, что до директора нашей школы Нонны Георгиевны дошли слухи о том, что Рашид подговорил первоклашек, и те воровали у родителей сигареты, после чего приносили их Рашиду. Озабоченные родители пришли в школу к классным руководителям, а те на летучке в учительской выяснили, что родители приходили и к учителям третьего и четвертного класса. Директор школы пошла к маме Рашида и потребовала, чтобы Рашид прекратил развращать молодежь дурными привычками. Рашид, по слухам, залез под стол и дурачился, никто не понял, дошло до него или нет. Впрочем, все всё равно решили, что Рашид согласился так больше никогда не делать, но в этот же вечер он был пойман мамой за «стрельбой» сигарет у прохожих и был таки посажен под домашний арест.
Самое умилительное, что директор школы Нонна Георгиевна каждый день ходила с работы мимо парадной Рашида, а соседка Рашида, дружившая с его мамой, училась с Нонной Георгиевной когда-то в одном классе. Нонна Георгиевна, как и все, кто часто проходил мимо, полюбила несчастного, но улыбчивого Рашида, и когда она заметила, что он не сидит на своём обычном месте, забеспокоилась. Она зашла к ним и, ещё раз поговорив с Рашидом, таки разрешила ему обычные посиделки, строго-настрого запретив общаться со школьниками.
* * *
Раньше Рашид собирал окурки, смешно раскорячиваясь своим субтильным телом с диспропорциональными конечностями при помощи палки. Потом, когда он отработал свой подход, бывало, настреливал до ста сигарет поштучно, но после всей этой истории с арестом и запретом общаться с детьми Рашид изменился. Видимо, ему исполнилось то ли 18, то ли 21 год, и мама официально разрешила ему курить. У Рашида теперь всегда была пачка сигарет «Пегас», а на его скамейке всё чаще можно было заметить мужичков алкоголиков, с которыми Рашид стал накатывать дешевенькое грузинское «Ркацители» и «Букет Молдавии», а мама гоняла от Рашида уже не школьную детвору, а провонявших дешевым портвейном синяков из «Восьмёрки». Рашида всегда тянуло на «запретное», и, видимо, однажды он стрельнул по привычке у кого-то сигарету, а этот кто-то предложил ему выпить, и Рашиду понравилось.
Когда он напивался и засыпал в соседнем дворе, прилегающем к «Восьмерке», кто-нибудь из крупных мужиков брал Рашида на руки как спящего ребёнка и относил на его скамейку, не забывая прихватить и его палочку с обмотанной чёрной тряпочной изолентой ручкой, которую Рашид периодически разматывал, и она болталась вдоль палки скрученной спиралью тряпочной буклей. Рашид блаженно спал, улыбаясь во сне, пока его мощная мама также не брала его на руки и относила в кровать.
После появления в его жизни алкоголя в ней появились и женщины. А точнее, разговоры о них. Их было два типа, одни порнографического, а другие экстатического содержания.
Ещё до алкоголя, кажется, после просмотра по телевизору фильма «Гостья из будущего», непорочная сторона Рашида влюбилась в Лену Журавлёву из нашего класса. Лена была отличница-блондинка в кружевном переднике, в неё влюблена была половина мужской половины школы, так как она была более других похожа на Алису Селезнёву, даже, специально мимикрируя под Алису, так же подстриглась. Он стерёг, когда она будет проходить мимо, и дарил ей букеты сирени, которую рвал тут же у скамейки, и кусты быстро стали выглядеть пощипанными, но, к счастью, отцвели. Тогда он оборвал все клумбы соседки с маргаритками, которые она тщательно окучивала на обширном цветнике под своим окном, к несчастью, случившемся сразу за кустами сирени и скамейкой Рашида. Лена брала его цветы и убегала, это оставляло Рашиду надежду, и его взгляд становился мечтательным, он задумчиво улыбался – видимо, строил планы совместной с Журавлёвой жизни. Но однажды он увидел её с Лёшей Корнеевым, который с Леной начал «гулять». Рашид весь поник, но, надо отдать Лене должное, она с ним не поссорилась. Кажется, подарив ему упаковку мятных жвачек, она поговорила с ним по душам про любовь, а Лёшу Корнеева вскоре поменяла на Лёшу Смирнова, с которым Рашид даже подружился. Но чистый образ Журавлёвой отпечатался в сердце Рашида, и он периодически возобновлял свои к ней поползновения с цветами и нежностями, предлагая жениться и настаивая, что «его чувство точно то самое из кино, от которого сгорают изнутри», давал понять, что она на него может рассчитывать, и в лицах разыгрывал перед ней любовные сцены из фильмов, которые смотрел на досуге по телевизору.
Однажды братья Ершовы, двое районных мужиков алкашей, практически на глазах Рашида выебали одну из местных алкоголичек Кочкину. Рашид сильно возбудился и «видел пизду». Кто-то из новых друзей Рашида завел с ним разговор о бабах, на которых до этого Рашид сексуального внимания не обращал, но после того, как «видел пизду», стал «бывалым» и всем «этим» сильно заинтересовался, подробно расспросил Ершовых, «что» «там» и «как». Ему объяснили, что он ещё «мальчик», а не «мужик» и что у него «не было бабы».
– А то, что я видел пизду, не считается? – уточнил Рашид.
– Не считается, надо хуем в пизду сунуть и кончить, – отрезали братья Ершовы.
– Но я считаю, то, что я «видел пизду», – это все равно считается, я дома представляю её пизду и себе член дрочу, я кончаю, это почти то же самое, ну только чуть-чуть не совсем то же, – потом рассказывал он это всё нам с Матвеем, барски раскинувшись на скамейке с приклеенной к огромной нижней губище «пегасиной».
Всё это так вдохновило Рашида, что он даже почти перестал пить, точнее, пил, только если в компании были женщины. Он несколько раз пытался договориться, чтобы «бабы» ему «дали» или «показали пизду» за сигареты, но все смеялись и говорили, что нужно минимум бутылку вина. Рашид пытался насобирать мелочи на бутылку вина, но мужикам всё время не хватало, и они забирали у Рашида то немногое, что было, на общее бухло, так что накопить на целую бутылку было невозможно, если только просить у мамы, а это сами понимаете.
Надо отметить, что в целом женский пол к нему питал тёплые чувства. Имея жалобный и смешной мультяшный вид, через материнский инстинкт и жалость он мог достучаться до женских сердец любых возрастов запросто, но не совсем в сексуальном смысле. И тут его многочисленные случайные и неслучайные знакомые женщины и девочки стали жаловаться маме Рашида, что он с ними начал вести странные разговоры и делает им странные предложения. Не ведая ограничений по возрасту женщин и их положению, он начал им предлагать «показать», ну и вести все эти речи, которые услышал от Ершовых, про то, что надо, чтобы «стать мужчиной», и что он, дескать, «всё знает», «что» и «куда», и «готов»!
И вот однажды после школы мы увидели триумфально сияющую улыбку Рашида, которая невозможным образом занимала более половины всего его тела. Он поманил нас к себе, настойчиво жестикулируя и прикладывая палец к губам, у него был какой-то большой секрет. Когда мы подсели к нему, стало ясно, что тайна настолько велика, что он прикидывает, стоит нам говорить или нет. Наконец он не выдержал внутренних колебаний и громким шёпотом выпалил:
– Я ебался!
– Да ладно тебе врать! С кем?
– С бабой. Я теперь мужик. Выебал бабу по-настоящему. – Его осанка изменилась, появилось как будто что-то снисходительное, даже улыбаться перестал.
Оказалось, его мама, встревоженная слухами о противоречивом половом созревании сына, решила взять дело в свои руки. Сама купила бутылку вина и, договорившись с одной из разбитных местных пьяниц Каплуновой, решила Рашида дефлорировать. «Подоить телёночка» – как она сформулировала, когда пришла с пузырём к Каплуновой, после чего они ударили по рукам.
Каплунова тщательно хранила тайну, но со временем неизбежно удалось узнать все, даже самые мельчайшие, подробности. Рашид сначала долго изучал её «пизду и сиськи», а потом просто послушно исполнял все указания Каплуновой, лёг сверху, вставил и… сразу кончил прямо в неё. Никто не ожидал, но бухая и пожилая Каплунова залетела от Рашида. Времена были тёмные, медицина и нравы были тяжёлые, всё резко усложнилось.
Рашид недееспособный, ему лет двадцать, ей сорок пять, и она не просыхает из них минимум пятнадцать. К маме Рашида она пришла, когда уже был третий месяц, то ли за деньгами на аборт, то ли на опохмел. Мама Рашида всколыхнулась:
– Рожай! Рожай, я себе заберу!!! – и Каплунова родила.
Рашид предлагал ей жениться, но она отказалась, отдала неожиданно здоровую дочку его маме на поруки и, невольно породнившись, стала избегать Рашида и его семью, иначе стали к нему относиться и мужики. Денег у Рашида так и не появлялось, так как мама забирала всю пенсию, а сигареты «Пегас» выдавала ему сама, покупая их по оптовой цене. К тому же мама с коляской теперь барражировала район и, если встречала мужиков с Рашидом, кричала на них и лезла в драку.
Рашид очень полюбил дочку, хотя не мог толком понять, как она появилась, и, судя по всему, считал её скорее своей сестрой. К сожалению, оставлять дочку-внучку с ним не представлялось возможным, а Каплуновой было не до этого, и мама Рашида замоталась, видимо, потеряла контроль за его здоровьем, или просто время пришло. Кажется, дочке было около года, как Рашид умер, просто однажды не проснулся утром, и всё. Тихо так и скромно отошёл, в двадцать один год.
Прощание мама проводила прямо рядом с его скамейкой около парадной, было человек пятьсот. Алкаши жались в сторонке, основная масса людей были заплаканные дети разных возрастов, и его с Каплуновой дочка рыдала вместе со всеми на руках у всё ещё полной сил мамы Рашида. Мама Рашида стояла рядом с Нон-ной Георгиевной как Мадонна, с голосящим прямо в микрофон на весь район ребёнком Рашида на руках. Похоронили его где-то на Северном кладбище, мама лично производила сортировку тех, кто едет, и тех, кто не едет на кладбище, и отшила всех алкашей и детей. Каплунова не пришла, хотя её вроде как ждали.
Когда Рашида не стало, эта парадная, всегда бывшая центром притяжения и культурного обмена, как-то резко превратилась в обычную парадную, вся как-то выцвела и поблёкла, сирень как будто не такая густая, и даже Шурик в девяностых словил волну популярности и уехал работать в Москву, после чего тоже умер. Умерла, кажется, и бабка, которая разбивала цветник около парадной Рашида, и теперь там растет только редкая трава и сыплется мусор с верхних этажей.
Мама Рашида, имени которой я не запомнил, уехала с внучкой то ли в Ташкент, то ли в Ашхабад, они вообще, кажется, были оттуда. Тогда этому никто не придавал значения, но она давно собиралась с Рашидом назад к родственникам, и он что-то рассказывал про юг, про то, что там всегда тепло, дядя, тётя, бабушка, братья, солнце, курага…
Глава 4. Трудовая
Первые деньги я заработал лет двенадцати от роду, на так называемом УПК в школе, уж и не помню, как оно расшифровывается, учебно-производственное что-то, кооператив или комбинат, что ли… Это был 1986 год. У моей советской школы были «шефы» – абразивный завод «Ильич» и его дружный коллектив. УПК было занятие хоть и субботнее, но обязательное, и началось оно с того, что наш мастер Владимир Семёнович водил нас по цехам с экскурсией и показывал, как «запекают» алмазные диски, которыми потом шлифуют различные необходимые народному хозяйству детали, и объяснял, что такое «абразив», как он важен советским людям! Конечно же, видимо для разжигания энтузиазма в детях, он рассказал и историю про то, что на «Ильиче» шлифовали что-то, без чего Гагарин не полетел бы в космос. Стенды с фотографиями Гагарина и гигантские абразивные круги в музее завода, искусственные алмазы и порошки под номерами, доска почёта победителей социалистических соревнований, Героев Труда, ветеранов, коммунистов, беспартийных… Композиция из красных флагов и вымпелов обрамляла пурпуром бюст Ленина.
– Красный уголок – это честь и слава нашего завода, – мямлил экскурсовод, восторженно перебирая расшитые славицами советскому труду вымпелы…
– Это переходное знамя выиграл наш цех в прошлом году, и каждый из работников получил премию пятнадцать рублей к тринадцатой зарплате…
После идеологической обработки во славу труда на благо Коммунистической партии и всего советского народа, призыва к осознанию своей значимой роли в строительстве светлого коммунистического будущего мы – третьеклашки, те, ради кого умирали ещё отцы и деды на войне и производстве, в непосильных муках перехватывая переходящее знамя почёта из цеха в цех, выяснили: наша, подшефных школьников, работа заключалась в том, что надо было наматывать бумажки-инструкции на точила для крестьянских кос и вставлять их в специальные дерматиновые чехлы.
За каждую проведённую операцию «упаковщику» начислялась четверть копейки от стоимости. «Точило для кос абразивное. Цена 23 копейки» – так было написано на каждой бумажке, которую мы вкладывали в чехол. Даже с моей стабильной единицей по математике я понял, что цены смехотворные настолько, что даже у одноклассников отбирать эти ящики не захотелось.
Мы сидели в задроченном пыльном помещении без окон и вентиляции, вместе с какими-то тётками и инвалидами, которые насаживали точила для кос на деревянные ручки и складывали в ящики, передавая нам. Играло радио «Маяк» с новостями про пуды и центнеры с гектаров, рекордные надои и увеличение поголовий рогатого и не рогатого скота.
Тоска была жуткая, и я, довольно быстро ухватив суть занятия по «комплектации точил», понял, что делать там нечего и, главное, что никто не проверяет посещаемость. В результате я с Матвеем, или чаще всего один, слонялся неподалёку от этого завода, изучая побережье Чёрной речки или расположенные рядом промзоны, таксо- и автопарки. Ходил в зоомагазин, где разглядывал рыбок в аквариумах, ящериц и змей в террариумах, канареек и попугайчиков – в клетках, а через четыре-пять часов, довольный, приходил домой.
Учитывая, что УПК было по четыре часа один раз в неделю, то за полгода «покладистые ребята», которые, к моему удивлению, обнаружились в классе, зарабатывали что-то около пяти рублей, плюс-минус два рубля.
Я за полгода трудов получил меньше рубля. Вот тут-то и выяснилось, что я, во-первых, прогуливал, а во-вторых, очень плохо работал. При выдаче денег на лицах одноклассников-стахановцев я видел что-то наподобие счастья, признаюсь, я с интересом наблюдал за этим. Мне было интересно, сколько заработает этот или та, учитывая что он, болван, сидел, скрючившись над этими говёнными точилами, в совокупности несколько суток за полгода? И как, на что потратят это?
Деньги небольшие, но психические показатели у ребят зашкаливали. Некоторые классные ботаники и лошки исподлобья метали взгляды, наполненные триумфом и насмешкой над моими кровными девяноста копейками. Они знали, что я им этого не прощу, но сдержаться не могли. Деньги эти отбирать у них я почему-то побрезговал, типа они вроде как из говна, с муками их заработали, и их грабили старшеклассники прямо на выходе из школы. Смекнув это заранее, за некоторыми пришли родители. Некоторые, поумнее, предлагали взятки списыванием или мороженым, чтобы я их провёл через старшеклассников, некоторые выходили с учителями, некоторые вылезали в окно и ломились через чёрный ход, но там их тоже ждали…
Тут же начались всевозможные предложения от учительниц, и самое громкое: «А давайте все скинемся и пойдём на экскурсию в Исаакиевский собор?!». И конечно же, все дружно поддержали эту «классную» во всех смыслах идею и скинулись, изъяв у меня то немногое, что было.
Экскурсия удалась и запомнилась. Исаакиевский собор произвёл впечатление установленным там огромным маятником, который отсчитывал градусы поворота Земли относительно бездонной космической субстанции. Маятник, представлявший собой шар около полуметра в диаметре с указателем, подвешенный стальным тросом к центральному куполу, долетал прямо до меня, замирал на секунду-две и уносился метров на тридцать, приближался снова и, едва не доставая моего носа, замирал и снова уносился вдаль, к носу Матвея напротив, круто было отталкивать этот маятник носом друг дружке…
Группа где-то бродила, а мы с ним вылезли за ограду и попытались изменить траекторию маятника, одновременно прячась за ним от скучной экскурсии. Маятник дал «восьмерку», и мы под испуганный блеск из-под ресничек одноклассниц, которые обильно накрасились по поводу экскурсии, быстро оказались в автобусе. Так окончился мой первый трудовой опыт.
Глава 5. Underground
Когда я уже стал постарше, на занятиях академической греблей серьёзно накачался и раздался в плечах, мой класс поехал в колхоз. Я тоже туда очень хотел, ибо был влюблён пубертатной любовью сразу в трёх одноклассниц, и две из них ехали в колхоз. Я даже сам собрал сумку, купил три пачки сигарет «Интер» и вовремя пришёл к автобусу, но неожиданно выяснилось, что меня не берут из-за плохого, ужасающего поведения в школе и страха нахождения со мной под одной крышей. Наша классная руководительница Ирина Геннадьевна Тарасова тогда подавала заявление в коммунистическую партию, и ей не нужны были «проблемы в колхозе». Сейчас её муж – шишка в нефтегазовой корпорации, а тогда, на уроках, она взахлёб рассказывала о студенческой юности комсомолки-биологички, о том, как она лазала в пещеры со сталактитами и спелеологами, как однажды даже попробовала лягушку, сваренную на костре шутниками из её группы… Казалось, что в колхозе будет как минимум интересно, но меня не взяли. Автобус уехал, и пошёл дождь, я, мокрый и расстроенный, пришёл домой.
К выходным распогодилось, и я, как парень самостоятельный и движимый кипящими подростковыми гормонами, таки сам приехал в совхоз посёлка Бугры Ленинградской области – повидаться с одноклассниками.
Просидев час в загородном автобусе, я попал в царство грязи и навоза.
Пока курили с пацанами за туалетом, смотрю, ребята чего-то не очень бодрые, даже как-то наоборот, разговоры о грядках и о том, что нету курева и погода говно – первый день как вылезло солнце. Работали на грядках четыре часа, пропалывали свёклу и «кормовой» турнепс, потом приветствуется чтение – есть библиотека.
Вместо душа в колхозе был шланг с холодной водой на улице, холодно под ним мыться в промозглую погоду, многие и не мылись, девочки смотрели затравленными глазами, полными брезгливости и отчаяния, через неделю обещали сводить в баню.
* * *
С обеда принесли котлет и чаю, пока я ел, нас выпалил физрук, пытался отнять сигареты и притащил Геннадьевну. Делать нечего, автобуса нет и выходные, оставили переночевать, вечером планировалась дискотека, на которую меня заранее не пустили, как и некоторых моих товарищей. Оказалось, дискотека – это «поощрение» для тех, кто себя хорошо ведёт и хорошо работает на поле. На ней я мечтал станцевать белый танец с Наташей или с Викой, а может быть, с обеими или даже два раза с кем-то из них, и, может быть, там-то и тогда-то всё бы и определилось? Но нет, сказала классная руководительница:
– Кто не работает, тот не танцует на дискотеке!
– Тебя нет в списке участников лагеря! – вторил ей усатый физрук.
Это было подло настолько, что я выкурил за час полпачки сигарет и блевал за туалетом, девочки по очереди выходили покурить и меня поуспокаивать… А потом мы с Наташей всех покинули и пошли гулять в капустное поле.
Мы с ней вдвоём сидели на огромной груде деревянных ящиков посреди поля завязывающейся капусты и жевали апельсиновые жевачки, которые я специально привёз для неё, светили луна и звезды, вдалеке единственным светлым пятном пел голосом Льва Лещенко «диско-колхоз». Отливая нагидропириченным начёсом на луне, брякая клипсами, в облаке запаха советского лака и косметики, Наташка на ухо шептала мне план своего побега из «Пиздеца» и живописала его ужасы:
– Ты видел туалет?! Ты видел наши спальни? Мы четыре часа стоим жопами кверху, а у физрука постоянно стоит хуй! – срывающимся шёпотом тараторила малолетняя нимфетка. Перечисляя тех, кто уже свалил, в сердцах начала пинать чехословацкими кроссовками растущие на грядках кочаны.
– Логинова свалила! – Бах правой ногой по кочану.
– Свиридова свалила! – Левой ногой по другому кочану…
