скачать книгу бесплатно
Сидели мы и молчали какое-то время, чтобы заново привести в порядок наши мысли, которые разбежались во все стороны от шока поразивших всех нас слов учителя.
Помню, что я вовсе не легко сдался в плен угрозам будущего, начертанным перед нами господином Тирошем. Все еще виделись мне крепости крестоносцев как сказочные замки, которые не имели ничего общего с нашей реальностью. В глубине сердца я восставал против подхода, обращающего поэтический флёр истории в реальную политику. И я не видел в походах рыцарей-крестоносцев, закованных в латы вместе со своими конями, нечто похожее на будущую борьбу, которая предстоит мне и моим товарищам. Но в моем противостоянии я старался воздержаться от сентиментальности читателя, возмущенного тем, что страницы читаемого и, в общем-то, почитаемого им средневековья становятся политическим текстом, и старался подбирать доводы, которые в глазах Габриэля могли считаться в стиле – бей врага его же оружием.
«В ситуации, создавшейся между крестоносцами и арабским миром, отсутствует третий фактор, английский», – набравшись смелости, начал я, – а в наши дни именно этот фактор является решающим на весах истории нашего региона».
«Раньше или позже английский фактор уберется отсюда, – уверенно отвечал мне Габриэль, – уберется быстро в тот момент, когда его присутствие здесь станет невыгодным. В конце концов, англичане покинут этот район, и оставит нас и арабов решать спор».
«А если они не захотят уйти?»
«Мы должны будем их убедить, что им лучше всего убраться отсюда».
Тут и ребята начали понимать, о чем идет речь, переходя из области предположений в область действий.
«Вы хотите сказать, что нам надо силой изгнать их отсюда?» – без обиняков спросил Дан.
«Не вижу никакого иного пути. Проблему надо упростить изгнанием третьего фактора. Вы же знаете, решая уравнение с тремя неизвестными, надо перевести его в уравнение с двумя неизвестными».
«Мне кажется, – сказал я, – что вы решаете изгнать самый трудный и сильный фактор».
И тогда он произнес те слова, которые еще долго звучали в моих ушах, когда я увидел колонны британских войск, покидающих Иерусалим и оставляющих поле боя нам и арабам.
«Ты ошибаешься. Англичане уйдут отсюда с гораздо большей легкостью, чем ты или арабский феллах. Англичанин возвращается домой, а твой дом и дом феллаха здесь. И вырвать тебя и его отсюда можно только с корнем или срезав под корень, Вопрос – кто кого вырвет? Помни, что крестьянин-феллах на Ближнем Востоке может обернуться Салах-А-Дином».
Тут возбудился Яир со своим социалистическим пониманием братства пролетариев обоих народов.
«Разве это необходимость – вырывать друг друга с корнем? Разве мы не сможем жить рядом в мире?»
В этот момент господин Тирош посмотрел на часы.
«Эти вещи требуют долгого объяснения, но все же коротко отвечу. Любое столкновение, драка необходимы, чтобы возбудить искреннее желание мира. Настоящий мир дорог тому, который отчаялся достичь своей цели иным путем. Мы же и арабы еще не дошли до отчаяния».
Он замолк на минуту, затем добавил:
«Но я должен признать, что твой вопрос повис в воздухе из-за короткого, недостаточного ответа. Но времени у нас мало. И мы еще должны разобраться в деле Айи, Дана и Аарона».
Я увидел, что горячий блеск в ее глазах внезапно погас, и казалось мне, что они подобны раскаленным головешкам, которые залили водой.
«Можно ли назначить другое время для продолжения беседы?» – явно колеблясь, спросила она.
Аарон и Дан горячо поддержали ее просьбу, говоря, что урок, полученный нами сейчас, намного интересней всех остальных школьных уроков.
Яир же, припомнив субботние собрания в его клубе, ухватился за новую идею:
«Можно ли вас пригласить прочесть у нас лекцию на тему, которую мы сейчас обсуждали?»
«Нет. Все, что было здесь сказано, не предназначено для многих ушей, а лишь для самого узкого круга».
Он блеснул на нас зелеными своими глазами, и мы вдруг поняли, что мы, именно мы избраны в этот самый узкий круг. Гордость перехватила наше дыхание. Я же кроме гордости ощущал непонятный, но явный страх, который позднее становился агрессивным, когда я знал, что нельзя избежать определенного развития событий. Например, гибели героя романа, страницы которого вели его к смерти с железной неизбежностью, или ловли уличных собак, когда я видел ловца, появляющегося со своей петлей на палке и клеткой на нашей улице. Я чувствовал себя этим псом и даже жаждал быть преследуемым презренным ловцом.
Глава пятая
1
Мы встречались с ним, примерно, раз в неделю. Сначала в учительской, а затем на его квартире в квартале Бейт-Исраэль. Никогда он не просил нас держать в тайне эти встречи, но факт, даже в мысли каждого из нас не было кому-то об этом рассказывать. Слишком большое удовольствие мы получали от этих встреч, чтобы еще делиться с кем-то. Мы хранили для себя и только для себя сладость этой тайны, как ребенок хранит в каком-нибудь укромном уголке конфету, вкус которой подобен вкусу рая. Без того, чтобы мы это ощущали, над нашими встречами витала атмосфера, устанавливающаяся между заговорщиками, но заговор этот не был опасным. Все, что мы делали, было продолжением той первой беседы в учительской. Мы заходили далеко в обсуждении тем, к которым наши взрослеющие души льнули с юношеской горячностью, вбирая из них, как губка, все, что можно вобрать. Мозг взрослого, с которым мы соприкоснулись, выковывал юношеское мышление своей ясной и решительной логикой. Стиль разговора господина Тироша напоминал нам развитие математического процесса. Он и пользовался чаще всего понятиями из алгебры и геометрии, и нередко казался нам математиком, занимающимся исследованием истории. Мы не встречали такого стиля ни у других наших учителей, которые пользовались возвышенной патетикой, поставляемой им в избытке книгами на иврите, ни у вожатых молодежных движений. Эти вдохновенно вещали о вещах, которые им самим были недостаточно ясны.
Сегодня, когда я прохожу вдоль границы, вблизи ворот Мандельбаума, я стараюсь не смотреть в сторону разрушенного здания на нейтральной полосе, внутри которого находится квартира Габриэля, где происходили наши встречи. Остался от этой квартиры на втором этаже балкон, висящий наискось, сквозь который торчат железные прутья арматуры. С этого балкона мы наблюдали за мечетью, возвышающейся по другую сторону шоссе, ведущего на север. Мечеть все так же возвышается и шоссе все так же ведет на север, только другие люди и машины движутся по нему. И все же, в принципе, дух этого района не изменился. Как и в те дни, можно слышать пение кантора, смешивающееся с пением муэдзина, доносящимся из мечети. Как-то на наш вопрос, почему он выбрал для проживания этот заброшенный район, Габриэль ответил, что он ему нравится своей религиозной атмосферой, которую можно вдыхать вместе с кислородом, ну и немного верой. Люди в Бейт-Исраэль и в Вади-Джоз во что-то верят. Это не его, Габриэля, вера, но она ему симпатичней веры жителей Рехавии. Затем указал рукой на гору Наблюдателей, назвав и ее религиозной. Мне так хотелось его спросить в ту минуту: какова ваша вера? Но я побоялся вторгнуться в его душу таким, я бы сказал, слишком прямым вопросом.
Квартира его была тихой, изолированной от гомона улицы и шума соседей, она понравилась Габриэлю еще и тем, что соседняя квартира не была заселена. Хозяева уехали и оставили ключи жильцам с первого этажа, на котором проживало всего две семьи стариков, Шульманы и Розенблиты, дети которых выросли, покинули родительские гнезда и очень редко наведывались сюда. Над этим забытым стариковским жильем, и находилась почти конспиративная квартира Габриэля, и два этих как бы противоположных быта не мешали друг другу вести свою жизнь. Когда мы впервые там появились, нарушилось на какое-то время равновесие тишины и одиночества, обернувшись повышенным вниманием стариковских пар, которые дышали свежим воздухом во дворе. Но и это внимание постепенно ослабело после того, как они привыкли к нам, приходившим в одном и том же неизменном составе. Габриэлю не было трудно их успокоить, главным образом, объяснив присутствие Айи в мужской компании. Соседом он был непритязательным, и потому они вполне удовольствовались его объяснением.
Первое впечатление при входе в его квартиру произвел на нас набор неожиданных вещей, составляющий необычное зрелище, и букет запахов. Нет вообще квартиры, не обладающей своим особым запахом. Жилье Габриэля в квартале Бейт-Исраэль отличалось смешанным запахом одеколона и крепкого табака для курительной трубки, осязание которых сразу рисовало передо мной его облик. Так я впервые познакомился с ароматом табака «африкандер», которым было пропитано пространство квартиры, ибо Габриэль не выходил курить на балкон. Зрелище же составляло множество книг, восточная мебель, главным образом, огромное блюдо из меди на скамеечке, используемой вместо стола, еще несколько таких скамеечек и кожаные набивные подушки вместо стульев. Два ковра, один под скамеечками, другой на широкой низкой тахте, были также восточной работы. На большом рабочем столе в углу я увидел трубку, присутствие которой донесли до моих ноздрей запахи. В другом же углу комнаты стоял медный расписной сосуд для курения кальяна, то ли действующий, то ли лишь для украшения, то ли для обеих целей.
Каждый из нас нашел в этой квартире то, к чему был расположен. Если моя душа тянулась к предметам мимолетным и стилю, в котором душа хозяина выражает свой характер, товарищей моих привлекал большой полевой бинокль, висящий на стене. Айе не давал покоя портрет девушки в рамке на столе, рядом с портретом двух стариков. Легко было определить, что это родители Габриэля. Касательно портрета девушки, предполагались разные версии, и так как я накопил опыт по изучению меняющегося выражения лица Айи, то понял, что она про себя перебирает эти версии. Но в те дни я относил все это за счет обычного женского любопытства.
2
Габриэль обладал особым талантом вгрызаться, можно сказать, в горло проблемы, разбирая ее до мельчайшей детали. Юношеская романтика не раз умело вела нас в обход зачастую мрачной и угрожающей реальности, подавая нам решения в розовом свете. Габриэль же не давал нам покоя, силой поворачивая лицом к истинной реальности.
«Вы тревожитесь в отношении арабов, – сказал ему как-то Яир, – однако же, с 1929 года они ведут себя мирно и получают большую выгоду от развития еврейского анклава. Зачем же им выступать против нас, если они видят, что наше присутствие здесь приносит им пользу?»
«То, что произошло в 1929, вернется в будущем во много раз сильнее, ибо главная проблема не в том, кто от кого извлечет пользу, а в том, кто будет властвовать на этой земле. Даже самый невежественный из феллахов, в конце концов, поймет, что речь идет о власти над Палестиной, а не о добавочной прибыли, получаемой им от продажи яиц и овощей еврейскому анклаву, который увеличивается и усиливается на глазах».
«Но земля эта должна питать и поддерживать жизнь двух народов».
«Вопрос не в том, сколько народов она должна питать. Оставь эти расчеты экономистам. Но согласишься ли ты жить под властью парламента, в котором большинство будет принадлежать арабам? Конечно же, нет. Так и они не согласятся с властью парламента, в котором еврейское большинство. Вопрос в том, кто здесь будет решающей силой. Немало арабов считает, и, в общем-то, справедливо, что мы можем со временем дойти здесь до такой мощи, которая позволит нам владеть страной. Это мнение не смогут изменить никакие цифры нашей помощи им в борьбе с трахомой и в обучении нашим способам труда».
«Вы представляете все это так, что столкновение между нами неминуемо».
«Так оно и есть. Тот, кто пытается нарисовать перед вами будущее, как добрососедство с арабами, жизнь в мире и обоюдном экономическом процветании, в лучшем случае ошибается, в худшем – водит вас за нос. В течение десяти-двадцати ближайших лет будут заниматься одной единственной проблемой: кто будет властвовать в стране. И будут они заниматься этой проблемой не за круглым столом, а в открытом поле, вцепившись в него всеми силами своих ногтей».
Тут в моем воображении возник план, казавшийся мне более обширным, чем царапание и укусы соседствующего с нами народа.
«Почему бы нам не объединиться с арабами, чтобы выгнать англичан? Ведь этого желаем и мы, и они более чем проливать кровь друг друга в пользу третьей стороны?»
Габриэль улыбался, набивал свою трубку табаком, и, казалось, в душе не отвергал полностью моих слов, а я косился на Айю, пытаясь уловить на ее лице, произвел ли на нее впечатление мой вопрос. Но она не сводила глаз со спички, горящей в пальцах Габриэля над трубкой. Ароматный дым синими кольцами вился в воздухе, и снова она не прислушивалась к беседе, а странно улыбалась каким-то внутренним, то ли мыслям, то ли чувствам, следя за кольцами дыма. Я понял, что трубка захватила ее внимание, которое, казалось, предназначено мне, в то время как он отнесся с явным вниманием к моим словам, блеснув на меня зелеными своими глазами поверх дымовой завесы.
«Идея союза с арабами, и признаю, что в ней есть нечто притягательное, ибо «двое лучше, чем один», страдает одним небольшим недостатком».
Когда Габриэль употреблял выражение «небольшой недостаток», ясно было, что речь идет о недостатке большом и решающем. И тут уже ослабевшее мое внимание вспыхнуло с новой силой.
«Недостаток в том, – продолжал он, – что мы зависим от их желания вступить в такой союз. Но все говорит о том, что нет у них такого желания. Он не поймут этого, ибо такой союз полагает дележ трофеев между союзниками после ухода британцев. А это именно то, чего они не хотят. Видели ли вы когда-нибудь их демонстрации у мечети Наби Муса, то есть, по сути, пророка Моисея, которого они считают своим?
Выяснилось, что не видели.
«Как же так? Ведь вы достаточно взрослые, чтобы видеть не только карнавал в Пурим или походы в Ту Би-Шват…»
Мы сидели, опустив головы.
«Итак, те, кто слышал скандирования арабов у Наби Муса, знает каковы у них намерения. Имеющий уши, да услышит: «Палестина наша, а евреи наши псы» или «Суд Мухаммеда – меч!»
«Вы знаете арабский? – спросил явно изумленный Ааон.
«Так, немного».
«Ну, и как же нам защищаться от меча Мухаммеда?»
«Вот, – мгновенно и резко отреагировал Габриэль, – в твоем вопросе и заключена наша слабость. Ибо, главное, не ограничиваться оборонительной позицией. Необходима позиция атакующая, причем, в любой момент, когда это возможно. Судьба этой страны решится не в обороне, а в наступлении».
«Доктор Розенблюм испугался бы, услышав эти слова», – неожиданно словно бы пробудилась из какой-то бесчувственности Айя, – доктор Розенблюм полагает, что только Еврейский Национальный фонд освободит эту землю».
Она произнесла это медленно, и как-то беспомощно, как человек, который уже ни в чем не уверен.
«Потому я и не говорю этого доктору Розенблюму и таким, как он, а лишь в самом узком кругу», – сказал Габриэль.
Он сжал губы на слове «узкий» и оглядел всех нас пристальным, изучающим взглядом. Это был первый раз, когда он четко отделил себя от всех остальных учителей, и видно было, что это ему дается нелегко.
С почти болезненной пристрастностью следя за лицом Айи, я вдруг заметил, что бледность разлилась по ее щекам и лбу. Она вышла на балкон. Остальные продолжали беседу. Я оказался рядом с ней.
«Что случилось?»
«Не знаю… Все здесь слишком остро… этот резкий запах табака… И все эти разговоры… Я почувствовала себя плохо. Каково твое мнение о господине Тироше?»
«Человек интересный».
«Интересный и опасный. Разве не так?»
«Не знаю».
«А кто она, эта девушка, по-твоему?»
«Какая девушка?»
«На портрете, который стоит на его столе?»
«А, да. Не знаю».
На миг я ощутил себя человеком, от которого нет никакой пользы. Из комнаты доходили до нас голоса беседующих. Яир спрашивал Габриэля, имеет ли он что-либо против Еврейского Национального фонда. Нет – отвечал тот, пока можно за деньги приобретать землю. Но дни таких покупок по договорам и купчим сочтены. И голубая коробочка фонда для сбора денег – средство временное и ограниченное.
«Но разве богатые арабские землевладельцы не обогащаются еще больше? Зачем им-то отказываться от этого?»
«Опять ты не понимаешь, что польза играет роль до определенного предела. Араб уже не столь наивен, чтобы не понимать, что скрывается за передачей земли от одного населения другому. Точно так же, как и мы, он понимает, что это не чисто торговая сделка, и окончательная цель покупки – овладеть большей частью земель страны. Беспечным этим покупкам скоро придет конец. Страна эта не будет освобождена куплей-продажей. И тот, кто видит обретение этой страны посредством голубой коробочки, явно погружен в голубые мечты. Жаль только, что массы молодежи все еще витают в этих мечтах».
«Может быть, эта девушка его сестра?» – спрашивает меня Айя на балконе. – Кажется, они очень похожи друг на друга».
«Какая девушка?» – спрашиваю рассеянно, ибо прислушиваюсь к разговору в комнате.
«Что с тобой? Ну, эта, на портрете».
«Может быть».
Тут вдруг усиливается голос Габриэля, очевидно, реагирующего на какое-то замечание Яира, которое я пропустил мимо ушей.
«Я вовсе не насмехаюсь над лозунгом «дунам – здесь, дунам – там». Но эти дунамы еще не вся страна. Настоящий и окончательный захват этих земель произойдет без договоров и купли-продажи. Это я тебе гарантирую! После идиллии передачи купчей на землю придет настоящая драма!»
Глава шестая
1
Те, кто думал, что Айя увлечена мной, ошибались. Вообще в каждом классе можно найти парня, которому девушки открывают свои самые сокровенные тайны, при этом не испытывая к нему никаких нежных чувств. Он просто служит для них исповедником или советчиком, и сам факт, что они не стыдятся и не сдерживаются поведать ему сердечные секреты, говорит о том, что между ними и этим парнем нет и намека на взаимную любовь, которую они хранят для другого, а его избирают, чтобы излить душу. Они даже не догадываются, что творится в душе такого парня. Именно такова была ситуация между Айей и мной. Обречен я был выслушивать ее любовные тайны, в то время как сердце мое было полно любви к ней. Не знаю, почему для своих исповедей она выбрала именно меня. Есть люди, талант которых выслушивать других, приближает к ним окружающих, жаждущих этого внимания. Вероятно, я и обладал таким талантом.
С первых дней учебы седьмой класс был погружен в разрешение трудной дилеммы: кому принадлежит сердце Айи – Аарону или Дану? Стрелка весов, нагруженных всевозможными догадками, предположениями, сплетнями склонялась то сторону одного, то в сторону другого, но не один из них не произнес хотя бы слово, чтобы поставить в этом деле точку. Иногда казалось, что Айя и двое юношей получают особое удовольствие от смятения, предположений и сплетен, которые вертелись вокруг них. Оба продолжали провожать девушку домой после рабочих встреч в бараке молодежного движения, как два постоянных ее телохранителя. Оба сидели с ней на скамье в гимназическом саду во время перемен, спокойно беседуя, без малейшего признака вражды или соперничества. А ведь именно это пытались уловить беспрерывно следящие за ними одноклассники.
Это были отношения трех руководителей молодежных групп, планирующих совместные мероприятия. И царила между ними уравновешенная дружеская атмосфера, лишенная всякого эротического намека, атмосфера, которая злила соседей по партам, следящих за ними и ожидающих, очевидно, чего-то более интересного, чем негромкое обсуждение будущих маршрутов и умения ставить палатки. Непрекращающиеся попытки подружек вызвать ее на откровенность, Айя резко обрывала.
«Они просто не могут понять, что между парнями и девушками могут существовать чисто дружеские отношения», – говорила она мне, замечая в моем взгляде некоторое сомнение в существовании таких отношений, и возвращаясь к одному и тому же:
«Ну, вот, к примеру, ты и я…»
Где-то, в глубине души, возникала горькая улыбка, но не хватало решимости сказать ей, что она ошибается. Иногда она объясняла мне, для вящего убеждения, что между нею, Даном и Аароном не может быть ничего, кроме дружеских отношений.
«Представь себе, – говорила она, – что в детском саду мы сидим рядом, все втроем. И так мы привыкли друг к другу, что ничего не может быть между нами, кроме дружбы. Как между двумя братьями и сестрой».
Я не возражал против этих объяснений, но при себе оставлял гнетущие подозрения.
2
Сегодня я удивляюсь тем сомнениям, которые таились тогда во мне в отношении истинной дружбы, которая существовала между ними. Я не мог даже предположить, что в душе Айи могут развиться вместо любовных – истинно мужские качества. Теперь, через столько лет, когда отдаленное предстает гораздо ясней, чем близкое, видятся мне отношения этой троицы наивными и скромными, какими они и были на самом деле. И это пробуждает во мне волну милосердия. Это были, по сути, рыцарские мужские чувства, в то время как с ее стороны довлело женское чувство тревоги и мелких дневных забот, которым девушка не отдает еще отчета. Это были спартанские отношения молчаливой верности, характерные для боевого братства или каждодневной близости членов одной семьи. Естественным фоном всему этому служило место, где все трое росли, пригород Иерусалима – Эйн-Керем, который в те дни был абсолютно отделен от остальных частей города, погружен в безмолвие, замкнутость и отдаленность, рождающие в сердце жителя склонность к доброму соседству и настоящей дружбе. Дружба эта, являющаяся наследием первых жителей Эйн-Керема, и была наследована их сыновьями и дочерьми. Потому я не могу писать имя «Дан» без того, чтобы ручка не продолжала писать имя «Аарон» и уже готовилась присоединить к ним имя «Айя». Поколение Эйн-Керема, к которому принадлежала троица, отличалось особыми качествами, неизвестными соседним густо заселенным пригородам Иерусалима тех дней. Отцы этого поколения, которые оставили город, чтобы жить на скалистой земле, оставили за собой всю затхлость, безделье, беспомощность и бессилие Старого города Иерусалима. Они создали тяжким трудом своих рук уголок иной, новой жизни, вырастили многочисленные хвойные, лиственные и плодовые деревья, памятуя строку из Священного Писания – «каждый в своем винограднике и под своей смоковницей» – как путь, который забыли поколения жителей Иерусалима, собирающиеся вокруг разрушенных остатков Второго Храма, обучили детей своих держать кирку и мотыгу, разбивать скалы и возводить ограды, сажать и удобрять, выполнять работу по дому и по саду. И выросли там смуглые парни и девушки, ибо росли под открытым солнцем. Они были отменного здоровья – от труда и плодов, растущих возле дома. Они умели управляться с цементом и известью, строить и разрушать – владели ремеслом в отличие от их сверстников, проживающих в переулках Старого города. Родились они и росли в горах, и ходьба по горным тропам укрепляла их мышцы. Лучше других из их поколения они были знакомы с полевыми растениями и животными. Короче, это были парни и девушки, лучше всех подготовленные к походным условиям жизни и работе следопытов. Когда они вступили в различные молодежные движения, тотчас проявились их способности к активным действиям вне города. Когда же пришло время вступать в подполье, они высоко держали марку своего поселения.
Дан и его велосипед были неразлучны. Трудно было найти место, каким бы оно не было крутым или узким, чтобы Дан не одолел его на своем велосипеде. Между ним и велосипедом существовала гармония некого единства и цельности, которые можно найти лишь в воображении. Когда однажды он появился, после небольшой аварии, без велосипеда, подобен был судье из ТАНАХа богатырю Самсону после того, как его остригли, лишив сил. Обычным зрелищем было видеть его едущим на велосипеде с Аароном, сидящим сзади, обхватившим его руками, Айей, сидящей на раме, и псом Ягуаром, несущимся вприпрыжку рядом. Под сидением был прикреплен портфель с тремя отделениями, набитый до отказа какими-то приборами и инструментами для ремонта, кусками резины, тюбиками с клеем, болтами и кусачками. Только среди инструментов и машин он жил полной жизнью. И особенно тянулся к оружию, увлекая этим Аарона. Когда кто-либо, подобный мне, грезил в мечтах своих замками и голубыми озерами, они мечтали о пистолетах, ружьях и автоматах. Любимым занятием Дана было разбирать, к примеру, велосипед до самой малой детали и собирать заново, разбирать все, что попадалось под руку – замки, часы, сцепления. Не было такого механизма, простого или сложного, чтобы он не разобрал его своими пальцами, алчно ощупывающими каждую деталь. Не раз, желая доставить ему удовольствие, я приносил ему какой-нибудь старый прибор, в котором было больше, чем одна часть. И вовсе не удивительно, что не расстающиеся с оружием при жизни, они не расстались с ним при гибели. Один из них завершил свою жизнь, пытаясь обезвредить мину, другой погиб, прикрывая отступление своей роты. Но вернемся к Дану. Отлично помню хищный нос, горбящийся подо лбом, губы, стискиваемые в окончательном решении, словно бы они говорили себе: так оно и есть, и нет иного пути. Не знаю почему, но кажется мне, уменьшаются среди нашей молодежи лица с такими носами и губами, быть может, потому, что не стоят они перед судьбоносными решениями.
3
Естественно, что Аарона в классе и молодежном движении называли Аралэ. Но кличка эта была забыта после того, как Габриэль выразил свое мнение, что все эти имена, заканчивающиеся на «лэ», не подходят нам и не прибавляют нам уважение. Сказано это было мимоходом, но с того мига кличка Аралэ исчезла из употребления (во всяком случае, в нашем узком кругу) и вернулось в полном произношении и написании ивритское имя – Аарон. Габриэль не знал, что этим замечанием доставил радость отцу Аарона, который был одним из самых фанатичных преподавателей иврита, ненавидел кличку «Аралэ» и расцветал, слыша, как одноклассники сына, приходящие к нему в гости, называют его полным именем – Аарон. Не думаю, что вкусы Габриэля совпадали со вкусами господина Ярдени. Полагаю, что неприязнь Габриэля к приставке «лэ» проистекала не из желания чистоты языка, а из желания избавить взрослых от ребяческих сюсюканий и мягкотелости.
Господин Ярдени был выходцем из России, репатриировавшимся с третьей волной алии. Женился на девушке из уважаемой сефардской семьи. От нее Аарон взял оливковый цвет кожи, легкую походку, унаследованную от нее сыновьями, и далее, из поколения в поколение. Этот аристократизм соединился в нем с народной простотой хасидов, обретенной от отца, широкоплечего и щедрого сердцем. И смесь эта была удивительной в своем роде. Не встречал я другого юношу, так владеющего одновременно языками идиш и ладино, которые он выучил у своих дедов и бабок. С помощью деда-сефарда учил арабский, и некоторое знание русского получил, прислушиваясь к разговорам отца с его родителями. Знание всех этих языков не отнимало ничего от господствующего в доме иврита. Господин Ярдени разговаривал с женой на иврите. На этом языке они познакомились друг с другом и писали друг другу первые любовные письма.
Вооруженный знанием языков и открытый сердцем любому чуду и любому чужеземцу, выходил Аарон на улицы Иерусалима, влюбляясь в разные этнические группы, в их расцвеченный традициями образ жизни. Глаза его, жадные до новых впечатлений, как говорится, поставлены были на неутомимые ноги, которые не уставали добираться до конца любой улицы или переулка, пока не вышел он за пределы города и двинулся по проселочным дорогам, ведущим к арабским деревням, где мог отлично использовать свое знание арабского языка. Так получилось, что Аарон знал Иерусалим во всех его обликах более любого юноши, с которым я был знаком. Посещал он церкви и монастыри, вел разговоры с русским монахом и пастухом стада, жаждал новых мест, так, что ноги доводили его до Оалей-Кидар в Иудейской пустыне. В Дане, красная крыша дома которого возвышалась недалеко от сосен, за которыми краснела крыша дома Аарона, он нашел сердечного друга. Участвовал во всех его юношеских делах, во всем том, что порождает истинную дружбу. И тут нашлась в их квартале девушка, которая настаивала на равноправии. Юноши поначалу сопротивлялись, но со временем к ней привыкли, а после вступления в молодежное движение следопытов увидели в ней полноправную подругу. Прошло немного времени, и они начали видеть в ней клад, который надо охранять и не выпускать из-под покровительства.
Если натереть кожуру каштана медным порошком, получится цвет волос Айи.
Достаточно был одного ореола смутного необычного цвета, чтобы привлечь внимание окружающих. Но было в ней много, пленительного для зрения и сердца. Даже если добавить карий цвет ее глаз, подобных глазам лани, это недостаточно будет, чтобы объяснить вечно толпящихся вокруг нее парней и девичьего завистливого перешептывания, тянущегося за нею шлейфом. Истинная ее притягательность была скрыта в женском обаянии, секрет которого я мог лишь сейчас определить. Это была некое, я бы сказал, тонкое повиновение, добровольная сдача в плен мужской дисциплине, которая вставала перед ней в полную свою силу. Лишь теперь я понял, что умение женщины сдаться мужчине без того, чтобы унизить свою честь, это одно из самых очаровательных ее качеств. Этим невидимым и неощутимым повиновением удостаивает она лишь настоящих мужчин, а их-то раз-два, и обчелся. Сдающаяся в плен прекрасно ощущает своими чувствительно подрагивающими ноздрями качества приближающегося к ней мужчины. И свою полную покорность отдаст, как приз, тому, кто в силах ей приказывать, а не как приманку любому проворному ловкачу.
Глава седьмая
1
Дер лерер из ништ ду – «Учителя нет» – сказал на идиш столкнувшийся с нами на пути к Габриэлю господин Розенблит. Договорено было с Габриэлем, что в его отсутствие мы должны ждать в его квартире. Старичок сидел на скамейке в наступающих сумерках, и Аарон что-то ему ответил на идиш. Звуки языка идиш из уст Аарона прозвучали в наших ушах столь странно, что все мы улыбнулись.
«Глядите, как амиго мио говорит на идиш», – сказала Айя. Так она называла Аарона, по-испански – «мой друг».
