скачать книгу бесплатно
– Знаю, знаю, – отозвался отец Кати и тут же поинтересовался: – Ну а сейчас, где служите?
– В пехоте-матушке. Где ж ещё?! Командую мотострелковым батальоном.
– Уже комбат? – Не без удовлетворения переспросил отец Кати. – Неплохо. А ведь, наверное, и тридцати нет…
– Двадцать восемь, – назвал свой возраст Дмитрий.
– А звание?
– Капитан, но до майора меньше года осталось. Я дважды досрочно звания получал.
Говоря всё это, Теремрин украдкой наблюдал за Катей. Она слушала с явным вниманием, даже с плохо скрываемой гордостью. Ведь это именно она танцевала с молодым человеком, который даже отца её заинтересовал. А отец – авторитет безусловный. И вряд ли бы он вот так стал беседовать с её недавними школьными или теперешними институтскими товарищами. А вот этот молодой человек, который танцевал с нею весь вечер, сейчас шёл рядом с ним и разговаривал на равных.
Между тем, они вошли в столовую, где в холе первого этажа были выставлены на тележках стаканы с кефиром и молоком. Теремрин быстро взял два стакана и подал один Кате, другой её маме. Владимиру Александровичу ничего не оставалось делать, как взять следующие два для себя и для него. В холле было людно. Теремрин ловил на себе любопытные взгляды. Возможно, кто-то из курортных львиц уже приметил его ещё прежде.
Конечно, Катя против него, окончившего два училища и прошедшего строевые должности от взводного до комбата, была совсем ещё ребёнком. Разница в десять лет, когда мужчине 28, а девушке 18 ощутима. Но с годами она скрадывается и становится идеальной. Недаром в дореволюционной России приветствовали браки именно с такой разницей в годах. Теремрин поймал себя на мысли, что неожиданно подумал именно об этом. Впрочем, он ведь был совсем ещё молод, подтянут, строен, лишь легкие проседи кое-где коснулись пышной его шевелюры, что придавало мужественности ещё совсем молодому, но волевому лицу. Одевался обычно во всё светлое – бежевые брюки, бежевая рубашка. И казалось, излучал свет, когда улыбался открытой, доброй улыбкой. Такой стиль вообще свойственен тем, кто прошёл через суворовскую школу, кто с детства воспитан воином, воспитан в мужском коллективе и кому, опять-таки с детства, привито трепетное отношение к женщине. Привито с детства и другое – суворовское отношение к солдату. В строю – суровость твердость, требовательность. Вне строя отеческая доброта, даже если тебе 25 – 30 лет, а солдату на 5 – 10 лет меньше. Эти доброта и прямодушие, привитые с детства, у большинства остаются на всю жизнь. Те же, кто утрачивает их, оказавшись вознесенным на высокие посты, быстро утрачивает и связь со своим суворовским кадетским братством. А, утратив эту связь, рано или поздно падает вначале с нравственных, а вслед за тем и с должностных своих высот. Вот кого следует именовать бывшими суворовцами. Те же, кто сохраняют в душе навсегда лучшие суворовские черты, суворовцами остаются пожизненно. Теремрин старался свято беречь в себе эти суворовские черты. Быть может, потому его мужественное лицо светилось внутренним светом, быть может, потому он быстро овладевал аудиторией, быть может, потому мог говорить наравне с любым собеседником, никого не считая ниже себя и не пасуя перед теми, кто стоит выше в должностях и званиях. Быть может, потому и отец Кати, который, несомненно, занимал должность достаточно высокую и был в высоком звании, разговаривал с ним почти на равных. Когда же, к слову и к месту вставив реплики, демонстрирующие его эрудицию, Теремрин показал свои знания, особенно в истории, знания, гораздо более глубокие, нежели обычные, он почувствовал ещё больший интерес к себе, как к собеседнику, который может дать что-то существенное.
После того как попили кефир, отец Кати предложил немного прогуляться перед сном. За беседой на разные темы незаметно пробежало время. А в те годы жилые корпуса санаториев закрывались в полночь. В те годы ещё не был выстроен новый санаторский корпус, и генеральским считался тот, что расположен чуть ниже столовой. Он почти примыкал к старому приёмному отделению. Построенный давно и основательно, корпус был приземистым трёхэтажным, с широкими лоджиями, хорошо оборудованным парадным.
В более поздние годы и в более высоких званиях Теремрин не раз получал там номер. Но в капитанском звании жил он ещё в более простом корпусе. Катины же родители отдыхали в упомянутом генеральском корпусе. Впрочем, молодость не нуждается в особой чопорности и изысканности, молодость должна заботиться не о содержании номеров, а о содержании головы, не о внешней элитарности, а о внутренней. Ибо только внутреннее содержание человека может защитить его от дебилизации, зачастую следующей сразу за демобилизаций, то есть за увольнением в запас, в том числе и с высоких должностей.
Но вернёмся к нашему герою, оказавшемуся столь неожиданно и в столь приятном для него обществе. Прогуливаясь, дошли до корпуса, в котором жил Теремрин, и повернули назад. Пора было прощаться, но Теремрин отправился провожать Катю и её родителей, чтобы найти всё-таки возможность договориться о новой встрече.
Катя шла впереди, рядом со своей мамой, и Теремрин любовался её фигурой, её походкой. Он искал и не находил повода перевести разговор на нужную ему тему. Он пытался понять, как воспринят родителями Кати, но понять это было невозможно. Да и сам осознавал несерьёзность подобных попыток. Тоже вот – нашёлся жених. Вечер оттанцевал, и туда же.
Танцевальный вечер, прогулка после него вообще-то в санаторской жизни дело обычное и ни к чему не обязывающее. Но Теремрин, хоть и понимал это, хотел повернуть всё по-иному. Не оставила равнодушным его сердце столь внезапно возникшая на пути девушка, и о чём бы он ни говорил с её отцом, думал только о ней, и стремился понравиться её родителям только ради неё. Они уже остановились у входа в трёхэтажный корпус, а Теремрин так и не нашёл, как договориться о новой встрече с Катей. И вдруг, когда уже простились, и он с сожаление сделал первые шаги в сторону своего корпуса, Катя уже у самой двери обернулась и сказала:
– До встречи, Дима.
Этим она привела родителей в некоторое замешательство, но Теремрин тут же ответил:
– До завтра, – и быстро пошёл к своему корпусу.
По пути он снова думал о возрасте, о том, что он оказался между двумя поколениями. Маме было под сорок, дочери – восемнадцать, а ему – двадцать восемь. Отец выглядел постарше, хотя это могло быть обманчивым. Когда следующим утром Теремрин пришёл в столовую после процедур, они уже позавтракали. «Это даже лучше, – подумал он. – А то, право, и не знал бы как поступить. Подойти? Но не покажется ли это слишком навязчивым? Не подойти же – тоже неловко».
После завтрака он жил по уже заведённому распорядку – два круга по терренкуру, короткий отдых, приём минеральной воды и обед. Вот тут-то и нашёлся выход. Перед столовой продавали билеты в театр. Теремрин тогда ещё и понятия не имел, что в Пятигорске очень неплохой музыкальный театр, и что почти каждый отдыхающий хотя бы раз за срок путёвки бывал в нём, причём чаще всего почему-то именно на оперетте «Цыганский барон».
– Что у вас интересного? – поинтересовался Теремрин у женщины, торговавшей билетами.
– Всё интересно.
– А что посоветуете?
Ну и, конечно, ему посоветовали самую в то время популярную в Пятигорске оперетту:
– Сегодня в музыкальном театре оперетта «Цыганский барон».
Вспомнив, что вечером танцев нет, Теремрин решил, что театр – единственный повод для встречи.
– Пожалуйста, два билета, – попросил он, посчитав, что родителей приглашать не совсем удобно, а точнее даже совсем неудобно.
Билеты взял… Теперь надо было сделать следующий шаг. Он сел за столик и стал наблюдать за входом в зал столовой с лестницы, ведущей с первого этажа. Катя с родителями задерживались, и Теремрин, который обычно не сидел за обедом ни минуты лишней, удивил официантку тем, что на этот раз ел долго. Наконец, он дождался, и когда все трое только сели за столик, но ещё не успели взяться за столовые приборы, он подошёл, поздоровался и сказал:
– Разрешите пригласить вашу дочь сегодня вечером в театр на «Цыганского барона», – и положил на стол билеты.
Папа нахмурил брови, но мама мило улыбнулась и вопросительно посмотрела на супруга – в семье были порядок и дисциплина. Зато Катя выразила своё мнение по поводу приглашения более решительно.
– Ой, как хочется. Говорят, хорошая оперетта. Можно? – и с мольбой посмотрела на отца.
Разрешение было получено. Недаром говорят: неприятель ошеломлен – значит побеждён. А в данной деликатной ситуации родители были до некоторой степени противоборствующей стороной. Во всяком случае, по мнению Теремрина, такою должны были, если и не быть, то хотя бы казаться. Всё-таки доченьке только восемнадцать… А кто знает, каков он на самом деле, этот ухажёр. Он ведь, как потом выяснилось, и сам до конца этого не знал.
«Как же это было давно, и в то же время, кажется, совсем недавно», – подумал Теремрин, замедляя шаг перед крутым подъёмом от Провала к санаторию Кирова.
Он вспомнил, как они проходили здесь, по этому маршруту с ней вдвоём. Мысли постепенно вернулись к походу в театр. В тот вечер особенно завораживающе, даже волшебно пела арфа, удивительно мягко, волнующе шелестел фонтан «Каскад», горели неоновые вывески над крышами санаториев. Они с Катей спустились вниз по улице мимо санатория «Тарханы» и Дома-музея М.Ю. Лермонтова к парку «Цветник», яркому, торжественно-таинственному, залитому мерцающим светом из огромных окон Музыкальной галереи. Поющий фонтан уже включили, и мягкие плавные мелодии «победившего социализма» дарили особый душевный настрой и умиротворение, в отличие от раздражавших в годы развала навязчиво-наглых «обезьяньих ритмов» «победившей» демократии.
– Как красиво! Как красиво! – повторяла Катя, созерцая сотворенные с любовью и вкусом газоны, клумбы, аллеи. – Вот бы здесь просто побродить, посидеть на лавочке…
– Так в чём же дело … Обязательно придём… Хоть завтра…
– Нет, завтра танцы. Хочу танцевать, если, конечно, – молвила Катя, с надеждой глядя на него.
– Конечно, будем танцевать, – сказал Теремрин. – Завтра танцуем. А как только будет вечер без танцев, сразу сюда…
– Как же здесь здорово, а я и не знала. Мы просидели в санатории, и я об этой прелести даже не знала. Мы вообще только один раз ездили в Кисловодск. Там папин начальник отдыхает, а то бы и туда не съездили, – пожаловалась Катя. – А тут столько интересного…
– Ну а теперь мы с тобой всё обойдём и осмотрим, – пообещал Теремрин, едва скрывая радость.
Музыкальный театр поразил шумом торжественностью, блеском люстр, который отражался во множестве зеркал. В залах было что-то от старины, известной лишь по книжкам. Даже то, что среди зрителей было много знакомых лиц, придавало особый колорит.
– Здесь очень много отдыхающих из нашего санатория, – сказал Теремрин, ловя на себе осуждающие, а на Кате критические взгляды уже замеченных им прежде, если и не светских, то, во всяком случае, курортных львиц. Эти взгляды не раздражали, а напротив, забавляли его, потому что они с Катей были молоды, полны сил, потому что Катя была действительно красива, просто, на его взгляд, неотразима, и ему было особенно приятно видеть себя рядом с ней во множестве зеркал, обступающих со всех сторон. Он то брал её под руку, то осторожно и трепетно, обнимал за талию, словно ограждал от толпы.
Они отыскали свои места, сели, и Катя сказала:
– А здесь совсем неплохо, даже красиво.
Театр, в общем-то, довольно скромный и захолустный, наверное, показался ей в тот момент достойным даже столичного. В этом не было ничего удивительного. Одно дело идти в театр с родителями, с классом, даже и со школьным другом, другое – самостоятельно, да ещё с молодым человеком, офицером, с которым она уже начинала ощущать себя вовсе не девчонкой, пусть даже и красивой, что она, конечно, знала, а уже в каком-то новом, ещё незнакомом качестве. От её внимания, как и от внимания Теремрина, не укрывались придирчивые взгляды. Она видела, как смотрели на него женщины, и это только подзадоривало её, заставляло вести себя с ним более раскованно, чтобы показаться более к нему близкой, нежели на самом деле.
Гремела оперетта, гремело на весь зал: «Я – цыганский барон». Теремрин не следил за спектаклем, он был занят своими мыслями, он был рядом с совершеннейшим очарованием, и ему не хотелось, чтобы спектакль заканчивался вообще.
В антракте они ели мороженое и говорили обо всём и не о чём. Они чувствовали на себе, если и не всеобщее, то, во всяком случае, предпочтительное внимание большинства. И это было приятно и ему, и ей. Он уже знал, что она живёт в Москве, что отец её служит в госпитале, что он полковник медицинской службы, известный хирург. Вполне понятно, что в военном санатории – учреждении медицинском – они считались дорогими и почётными гостями. Он понял, откуда у Владимира Александровича волевые черты, властность и твёрдость руки – хирурги люди особого сорта. Воля, жесткость, твёрдость, властность – только у них столь удивительно сочетаются с сердечной добротой.
Снова гремела оперетта, снова летело в зал: «Я – цыганский барон!» – и снова Теремрин видел лишь её одну и думал лишь о ней одной.
Спектакль закончился, но впереди ещё был путь до санатория, путь вдвоём, по залитому мелодией поющего фонтана городу.
Они немного постояли у этого фонтана, глядя на разноцветные струи и слушая мелодии, в такт которым взлетали вверх эти струи.
Судьба не баловала Теремрина подобными встречами. Суворовское училище – казарма, общевойсковое училище – тоже казарма. Да и после выпуска из училища первое время жизнь командира взвода, по сути, мало отличалась всё от той же, казарменной. В то время строевые командиры находились на службе от подъёма до отбоя, и выходные дни у них были не часто. Точнее, не находились на службе, а работали с полной отдачей сил, а тот, кто работал на совесть, тот и по службе продвигался успешно. Мотострелковых дивизий было много, высоких должностей хватало не только блатным. Теремрин уже через год командовал ротой, ещё через два – стал начальником штаба батальона, а вскоре и комбатом. До прекрасного ли пола?
И вот такая встреча…
На улице было ещё людно. Вечер выдался тёплым, тихим. Они миновали знакомые уже «Тарханы», поднялись к проходной, за которой их встретили Катины родители.
Владимир Александрович поблагодарил за приглашение дочери в театр, Теремрин поблагодарил за то, что её доверили ему. Он так и не мог оценить их отношения к себе. Пока они просто отступали перед обстоятельствами. С чего бы вдруг запретить танцы, или, тем более, поход в театр?
Последующие два – три дня Катины родители присматривались к Дмитрию, по-прежнему не поощряя знакомства, но и не мешая ему, поскольку поводов мешать их встречам с Катей он не давал. Он продолжал развивать стремительное наступление, не давая возможности построить хоть какую-то оправданную оборону. А на разные инициативы был неистощим. То предлагал посмотреть музей, то подняться на Машук по канатной дороге, то послушать Эолову арфу, то посетить знаменитый Провал, то обойти Машук по терренкуру. Катю отпустили с ним даже в Кисловодск.
Над сутью их отношений они, скорее всего, не задумывались, а, может, и не считали нужным задумываться. Возможен и другой вариант – задумывались, но не показывали это. В конце концов, вреда их дочери никакого не было. Теремрин производил хорошее впечатление. Но для чего-то серьёзного Катя, по их мнению, просто была мала. Теремрин уже не раз побывал в их просторном двухкомнатном люксе – на чай приглашали. К нему уже даже привыкли нянечки, строго охранявшие вход от посторонних, и это тоже позднее послужило неожиданному повороту событий.
Только в печали дни тянутся медленно – в счастье они мелькают, подобно молнии. Чем ближе был отъезд, тем чаще Катя становилась задумчивой, грустной. Да и у Теремрина на душе кошки скребли, но он старался виду не подавать и её отводить от грустных мыслей.
Он её ни разу ещё даже не поцеловал, он обращался с ней с особым трепетом. О том, о чём думают в санаториях заядлые курортники, он не только не думал, но, даже представить себе не мог, что нечто подобное подумать мог в отношении Кати. Хотя относительно других женщин, до знакомства с Катей, такие планы имел.
Но… Судьба порою даёт нам такие испытания, устраивает такие повороты, которых мы и предположить не можем.
В канун их отъезда за Катиными родителями пришла машина из Кисловодска. Их пригласили на чей-то юбилей, и обещали привезти назад поздно.
Дмитрий и Катя долго гуляли после ужина по санаторским аллейкам. Катя была грустной. Они договорились, что обязательно будут писать друг другу…
Вдруг она оживилась и сказала:
– Папа приготовил Шампанское для прощального вечера, и, если они надолго задержатся на этом своём юбилее, мы можем отметить отъезд и без них.
У Теремрина возражений не было. Они беспрепятственно прошли мимо сидящей возле лестницы на стульчике сотрудницы, которая давно уже привыкла к Теремрину, поднялись на второй этаж и скоро оказались одни в номере.
– Давай всё-таки подождём твоих родителей, – сказал Теремрин, когда Катя поставила на стол бокалы.
– Боюсь, что до двенадцати не приедут, – ответила она, посмотрев на часы, – и тебе придётся уйти без Шампанского, а мы, – прибавила с озорством, – ещё и на брудершафт не пили, хоть и на «ты» перешли. У Теремрина на мгновение замерло, а затем быстро забилось сердце.
Катя села рядом, прильнула к нему, и личико стало печальным.
– Завтра уеду…
– Не навсегда же расстаёмся. Я часто бываю в Москве, да и вообще, возможно, переведусь, если со строевой службой решу расстаться, – стал успокаивать он.
Вдруг в дверь постучали. Катя побежала открывать, воскликнув:
– Наконец-то приехали.
Теремрин сидел так, что двери ему было не видно. Он не знал, что лучше – оставаться на месте или встать и выйти в холл. И снова случился лёгкий поворот в судьбе: словно какая-то сила удержала его на месте.
Катя открыла дверь, и он услышал женский голос:
– Звонил ваш папа. Просил передать, что их оставили до утра. И привезут к обеду, – и после короткой паузы последовал вопрос: – Вы одна?
Теремрин уже хотел встать, но его остановил твердый Катин голос:
– Да, да, конечно. Мой знакомый давно ушёл…
– Тогда спокойной ночи, – услышал Теремрин, и дверь закрылась.
Катя вернулась в комнату. Он встал и подошёл к ней.
– Не хочу расставаться, – сказала она.
– Я тоже не хочу… Но мы же обязательно встретимся.
Их губы нашли друг друга и без брудершафта. Он замирал от близости к ней, и она замирала от его прикосновений. Надо было уходить, но не мог оторваться от неё, да и понимал, что нелепо уходить, когда она сказала, что он давно ушёл. Что подумают? Теперь уже никто не мог войти к ним и помешать. Теремрин до мельчайших подробностей запомнил весь тот вечер, до таких подробностей, которые никогда бы не решился доверить бумаге. Не будем и мы делать этого. В ту ночь, быть может, нежданно для него и для неё случилось то, что порой случается между людьми до того благословленного Небом срока, когда это должно случиться. И у Кати это случилось впервые…
Корил ли он себя за это? Наверное, сказать так было бы не совсем честно. То, что произошло у них с Катей, ещё более утвердило его в решении сделать ей предложение, причём просить её руки, как это и полагается, у родителей. Но что-то там задержало их в Кисловодске, и они приехали, когда до отхода поезда оставалось совсем мало времени. Катина мама даже не заметила того изменения, которое не могло не произойти в дочери. Теремрин пришёл провожать их к автобусу, чтобы поехать на вокзал, но им подали санаторскую «Волгу». А в «Волге» из-за вещей оказалось слишком мало места, чтобы он мог поехать с ними. Да и почувствовал, что родители сочтут это лишним.
Даже не поцеловались они с Катей на прощанье. Правда, когда он помогал ей сесть на заднее сиденье, она успела украдкой чмокнуть его в щёку. Да и то мама, кажется, заметила и нахмурилась.
«Волга» рванулась с места, и судьба распорядилась так, что дорогое личико за стеклом машины, скрывшееся за поворотом, он увидел лишь через много лет, в скверике у источника…
Теремрин за воспоминаниями не заметил, как дошёл до места дуэли Лермонтова. Далее предстоял крутой подъём на отрог Машука, с которого открывался во всём своём величии пятиглавый Бештау. Впрочем, в тот день было не до любования природой. Теремрин шёл, нигде не задерживаясь. Зрело решение: надо поговорить с нею, обязательно поговорить. Было, о чём спросить. Так и осталось для него неясным, что же помешало им встретиться снова. Ведь он был уверен не только в силе своих чувств, он был уверен, что и у неё были к нему чувства, которые рядовыми не назовёшь. Или он ошибался? И волновал ещё один, может быть, даже более важный вопрос: тот, которым озадачил его Посохов.
На обеде Теремрин их не видел. Не было и Посохова, который ещё не вернулся из Кисловодска. После обеда Теремрин вновь отправился на терренкур. Надо было приводить себя в надлежащий вид после зимней кабинетной спячки.
Перед ужином он долго сидел в уголке скверика, надеясь увидеть Катю, а может быть и не только её … Не увидел. На ужине их снова не было. Теремрин не удержался и поинтересовался у официантки, куда делась семья, сидевшая за столиком у окна.
– Так они сразу после обеда уехали Московским поездом…
– Как уехали?
– Как уехали? – повторила официантка. – Путёвка кончилась, вот и уехали.
Теремрин вышел из столовой, и долго стоял, не зная, что делать, стоял на том самом месте, где когда-то покупал билеты в музыкальный театр. Потом пошёл в приёмное отделение и попросил найти в документах, что за семья только что завершила свой отдых. Пояснил, что, скорее всего, дружил с отцом той женщины, которую зовут Екатерина Владимировна, но что фамилии её по мужу не знает.
– Представляете, – говорил он, не слишком сочиняя. – Мельком увидел её вчера. Хотел подойти, да всё как-то не получилось, а сегодня узнал, что она уехала.
Ждать пришлось не долго.
– Вот-вот… Отдыхали втроём? Точно. Генерал Труворов, с женой и дочерью.
– Труворов?! – что-то очень далёкое слегка колыхнулось в его памяти, но он спросил не о том, что вспомнилось – это было бы нелепо; он поинтересовался: – Откуда они приехали?
– Из Группы Советских войск в Германии. Вот, войсковая часть номер…
Под номером войсковой части в ГСВГ могли скрываться, как соединения, так учреждения и штабы. Так что номер помочь не мог. Не писать же, в самом деле, письмо? Попадёт ли оно к ней в руки? Может попасть и к её мужу, а это совсем ни к чему.
Теремрин медленно поднялся к своему корпусу, остановился, раздумывая, что теперь делать. Почти сутки он жил тем, что было более десяти лет назад. Он подсчитал точно. Удивительно, что за эти сутки он ни разу не вспомнил о том, что тревожило его перед отпуском. Он оказался в положении тех игроков в волейбол, за которыми наблюдал накануне перед грозой. Он забыл обо всём, потому что не хотело помнить его сердце ни о чём другом, кроме того, что сейчас занимало всё его существо.
Но настала пора сказать несколько слов и о нём самом, чтобы в дальнейшем были более ясными и мотивы его поведения. Впервые он оказался здесь, в Пятигорском центральном военном санатории, когда стоял на перекрестке служебных и жизненных дорог. Обстоятельства заставляли уйти со строевой службы в журналистику, причём не просто в журналистику, а заняться историей. А это занятие привело, в конце концов, в соответствующее военно-научное учреждение. Но это случилось позднее – после того отпуска всё круто изменилось в его службе…
В его роду военными были дед и прадед по материнской линии. О прадеде он знал немного. Зато было ему известно, что дед прошёл на фронтах 1-й мировой войны от штабс-капитана до полковника, служил на Юго-Западном фронте, участвовал в знаменитом Брусиловском прорыве, знал также, что окончил дед Воронежский кадетский корпус и юнкерское училище.
Родом он был из центральной части России, из самых, так называемых, Чернозёмных мест. На берегу полноводной реки, притока Оки, в устье речушки Теремры, раскинулось живописное село Спасское. Там было имение его предков. От имения и от одного из великолепных храмов, даже следов не осталось. Храм же в центре села, на взгорке, как водится, в хрущёвские времена обратили в склад.
