Жаждущий жить

скачать книгу бесплатно

Жаждущий жить
Даниил Сгораев

Одно из чудес света – появление новой жизни, начавшейся в слиянии двух любящих сердец. Одна из радостей женщины, великое счастье – наконец стать мамой! Держать на руках своего малыша и видеть ту же любовь в глазах мужа!

Но что произойдёт, если Бог в один вечер всё это заберёт? Вырвет, забрызгав ванную кровью? В какой кошмар превратиться жизнь девушки, везде слышащей шёпот своего неродившегося сына?

Даниил Сгораев

Жаждущий жить

Очень маленький. Крохотный, миниатюрный, не укладывается в голове, как такое может быть. Очень маленький… Умещается в ладонь, целый человек, а не больше ладони. Совсем крохотная головка, в которой не успели сформироваться мозги; может быть, это был бы инструмент, с помощью которого мир бы преобразился в лучшую сторону, разбогатев лекарством от рака или решением одной из задач тысячелетия, или то был бы портал для сотни чарующих миров, влекущих музыкой, красотой живописи или атмосферой написанного. Сантиметры кляксы на оцинкованной стали, – вот что это такое. Пятно. Пятно? Непонятный сгусток чего-то бордового, какой может вытечь из разбитого носа, какой может отхаркнуть при кашле больной туберкулёзом. А это её сын. Её сын. Плоть от плоти, кровь от крови, вот только эта плоть пахнет смертью, воняет ей, как не способен вонять ни один труп, – ибо её сын не успел понять, что такое жизнь, попробовать её и, плевком попав в этот мир, тут же шмякнулся в тёмные воды смерти. А смерть ли это? Может ли смерть наступить перед жизнью? Вместо неё? И куда попадёт Андрей? На что будут смотреть перед его отправлением в ад или рай? Ведь он совсем не жил, лишь готовился первым криком познакомиться с миром, полюбить его. Ни капли жизни, сплошная смерть, тупая, равнодушная, молчаливая. Смерть.

– Аааааа… – тихо застонала Аня. Вечность, больше вечности, дольше самой себя она уже стонала, мычала в окутавшую её тишину. Словно вместе с Андреем из неё вышел весь интеллект, и всё, что она сейчас могла, – это мычать и хрипеть, иногда вдыхая спёртый воздух.

Мычать.

Как корова, брошенная пастухом на лугу.

Раньше внутри горела, созревала жизнь. Все процессы организма были направлены на создание прекрасного, лепки человека, которого она будет любить до самой смерти. Жизнь, жизнь, жизнь! Великое чудо происходило прямо в Ане, а сама она, юная нимфа, вступившая на путь познания науки быть матерью, ощущала тепло. Бог гладил её по голове, пока внутри, целованный им в маленький лобик, рос и развивался малыш. Самое настоящее счастье.

Андрей.

Клякса на оцинкованной стали.

Его можно смазать большим пальцем. Или зажать между большим и указательным – немного расплющит, может, что-то лопнет. Вот он – замысел Бога. Лежит на дне ведра, в которое набирают воду для помывки полов. Человек… Настоящий человек… Её, её малыш…

– Ааааа… – снова, в какой уже раз Аня застонала. Слова не получались. Так же, как не получился Андрей. Не было сил даже встать, поднять левую, правую руку, голову, всё вышло, всё вылетело, растеклось тёмными ручьями по дрожащим ногам. Осталось только: – Ааааааа… – и больше ничего.

Потолок опустился ей на плечи, голова – тяжёлая, окутанная туманом – болталась на тонкой шее. Сидя на унитазе, Аня начала заваливаться то влево, то вправо, словно руки заботливого мужчины заключили её в свои объятия и покачивали из стороны в сторону. Руки Андрея… Влево-вправо, влево-вправо… а перед глазами серые квадраты, чёрные линии, их создающие, и почти такая же чёрная кровь. Ванная утопала в крови. Откуда? Из неё? Неужели это всё вытекло из неё?

– А как вы познакомились?

– Ой, знаете, это такая история! Мы ехали в метро, и Андрей как увидел меня – всё, поплыл. Глаз не мог оторвать! Сидит и смотрит, жених! У него же ещё глаза такие голубые, красивые, а когда он их вытаращит, так вообще…

– Ну перестань.

– И я тоже сразу влюбилась. Думала, может, самой подойти, да только боялась: вдруг он сумасшедший?

Все смеются. Всем хорошо. И боли совсем нет.

Аня свалилась с унитаза, лишённое сразу двух жизней тело растеклось по полу ванной. Тёмно-русые волосы осели на дно кровавых подтёков; казалось, истекают кровью сами плиты – она, прямо как человеческая, выходит наружу сквозь тонкие чёрные линии. А Аня… Аня лежала в ведре, рядом со своим сыном, прижималась к нему, и вместе они, улыбаясь, просматривали своё будущее подобно долгожданному фильму; обнимала его, чувствовала, как маленькие ручки вцепляются в маму и не желают отпускать. А на полу в ванной была не она, чьё-то тело, неподвижное, из которого высосали всю жизнь. Неподъёмная груда мяса, костей, сухожилий. И мычание. Еле слышное мычание в равнодушные плиты.

– Мам, смотри, как я умею! Я в садике так научился.

– Андрей, упадёшь же! Слезь оттуда! Слезай, кому говорю!

– Ну мааам… ты видела? Я так два раза могу! Смотри, оп…

– Боже мой, Андрей!

Почему так тихо вокруг? Разве, когда рушится мир, не должны разрываться небеса, замелю терзать Армагеддон, а голова – болеть от нескончаемого, громкого потока мыслей? Почему сплошная тишина? Видимо, самые страшные трагедии оставляют нас лишь наедине с собой, в полной изоляции, и самые громкие посторонние звуки не в силах пробить стены отрешённости. Ни чувств, ни эмоций, ничего… Сплошная пустота… Нет даже желания умереть, но, что страшнее, нет и желания жить. Абсолютное ничто. Тело, без признаков жизни валяющееся на кровавом полу ванной. Тишина… Безмолвие мира, наблюдающего, как ломается когда-то улыбавшийся, смеявшийся, полный жизни (двух жизней!) человек.

И не заметишь, если наступишь. Может, услышишь хруст, но не придашь этому значения, – так может хрустеть что угодно: только выпавший снег, рассыпанные по полу орешки или крохотные косточки человека.

– Ааааа… – губы, лишь одни губы двигались, скользили по белым плитам, пока с них слетал стон, мычание, никому не слышимое. Ни жить, ни умереть. Просто лежать здесь, пока смерть сама не придёт и не проводит к сыну, где, наконец, всё будет хорошо.

Я люблю тебя. Люблю. Только не притворяйся мёртвым…

Может, час, может, несколько дней – время потерялось в лужах крови – она так лежала на полу, окружённая ванной, унитазом, стиральной машиной – все белые, будто хотят ослепить её. А перед ней – мгла, темнота, бесконечный мрак, отрешённость, пустота… ветер, гуляющий сквозь эту дыру и заглядывающий туда в попытке найти сердце.

Нет его.

В ведре.

Аня не слышала, как в двери провернули ключ, не услышала голос мужа и не смогла уловить в его нотках веселье: видимо, на работе произошло что-то хорошее. Хорошее… Какое странное слово. Не для нас.

– Зайчик мой, помнишь, я говорил тебе, что ни в коем случае нельзя надевать бежевую рубашку? И прикинь что? Я прихожу, а там…

Монотонный гул – так могут жужжать над головой флуоресцентные лампы. Звук из того мира, от неё теперь столь далёкого, что она разучилась его понимать. Максим что-то говорит, но он – шум двигателей самолёта, не достигающий пассажиров, преданных своим мечтам, страхам, мыслям. Шум обрывается. Двигатели перестают работать. Все разом. А пассажир ничего не заметили.

Потом перед глазом Ани появилась стопа, обтянутая коричневой кожей, туфлей с невысоким каблуком, – Максим всегда надевает их на важные встречи. Почему-то она приковала внимание Ани. Носки точно такого же цвета, цвета молочного шоколада, какой очень любят дети. В детстве она обожала сладости, но простой молочный шоколад был…

– Аня, Господи, Аня! – Стук колена об пол. Максим приподнял Аню на руках и развернул к себе. Сильные, очень сильные руки, в которых полно жизни, пытались совладать с куклой. – Ань, что случилось? Почему здесь всё в крови, Ань? – На тоненькой шее болталась голова. Веки скрывали глаза от беспощадного света лампы. Закатились. Остались видны одни белки.

– Ань! Аня! Господи, да что тут…

И снова тишина. Ни пощёчины по измазанному кровью лицу, ни гула двигателей самолёта, ни криков, попыток оживить мёртвое – ничего. Муж уложил жену обратно – так, как любящий отец укладывает в кроватку заснувшую на руках дочку. Встал – на пару секунд тень от головы упала на два белых глаза. Несколько шагов. И вновь свою песню запела свидетельница самых трогательных прощаний, самых искренних признаний, посещающая людей в моменты уединения и заставляющая сердце биться чаще от страха увидеть себя настоящего; подруга убийц и умалишённых, созидательница прекрасного и награда уставшим, сейчас она могилой воткнулась посреди ванной комнаты и бесстыдно запела – она, тишина. И пение это оглушало.

Он увидел.

***

Дни, недели смешиваются в один нескончаемый день. Ночи – попытка балансировать между явью – тягучим туманом, сквозь который ничего не видно – и сном. Ничего не снится. Аня полагала, что её будут мучить кошмары, но если она и засыпает, то лишь проваливается в пустоту, откуда через секунду выныривает с больной головой… в продолжение того же дня. Боль не настолько острая, чтобы захотеть покончить с собой, и тем не менее смерть казалась сластью в сравнении с такими днями. Особенно тяжело давалось смотреть на Максима – он-то старался свои чувства не показывать, оставаться в том же расположении духа (бизнес!бизнес!), а потому выглядел ещё хуже. Но Аня ничего к нему не чувствовала, лишь ощущала тупую тяжесть, теперь не разделённую, а помноженную надвое.

Они ни разу не заговорили об Андрее. Они вообще не говорили. Единственное, однажды Максим попросил ключи от машины. С губ его стекал голос старика, никак не юноши. Может, всё забрал Андрей?

Сейчас он отвернулся. Первые ночи пытался обнимать – перестал. У него проблем со сном нет, но вряд ли они приносит ему радость и покой. Хотя бы спит… Всё те же две родинки: одна словно пытается догнать другую в погоне за шеей. Любимые родинки… В сердце Ани что-то колыхнулось. Аритмия? Возможно. Сейчас организм открыт для всех болезней.

Слабый призрак удивления уколол её, когда она увидела собственные руки, тянущиеся к спине мужа. Пальчики, тоненькие веточки, коснулись спины и заскользили по коже. Ничего. Та же пустота, бескрайнее поле, захлёбывающееся туманом, вдали теряющийся горизонт, а вокруг – ни единого звука, словно весь мир умер, а её, Аню, по какой-то ошибке оставили на трупе планеты Земля. Как и несколько лет назад, в эпоху ночных свиданий, легкомысленных порывов и обилия цветов, Аня гладила спину Максима, но вот только сейчас в животе не порхали бабочки, там – морг, в котором же сжигают удивительных насекомых, а прах их оседает на стенках горла, мешая дышать.

– Я тебя люблю, – тихо прошептала Аня и сама себе не поверила. Повторила. Не поверила. Захотела поцеловать любимые – ведь любимые! – родинки, но отчего-то даже не сдвинулась. Может ли сердце замёрзнуть без надежды на оттепель?

Убрала руки.

Заснуть она, сможет, наверное, только ближе к рассвету, сейчас в силах лишь лежать, прижатой одеялом к кровати, лежать трупом и почти не дышать. В той же позе, в какой лежал Андрей не дне ведра.

Губы двигались, по ним пробегало тихое «Люблю», и на этот раз искреннее, честное, облитое кровью «Люблю». Максим спал. На кровати, столь широкой даже для двоих, бились два разбитых сердца, износившиеся нервные системы, люди, которые когда-то горячо любили друг друга – так, как не покажут ни в одном фильме, – теперь медленно умирали под взором тишины, и яснее всего эта смерть ощущалась по ночам – на том месте, где следовало бы целовать друг друга и дарить любовь, обнимать, чувствовать жизнь. Чувствовали смерть. Кровать стала широкой могилой, в которую они забирались в конце каждого дня.

Потянуло низ живота. Как бы ты ни был убит горем, к сожалению, ты остаёшься человеком и вынужден обслуживать свой капризный организм. Так нелепо проделывать те же вещи, что делал и в лучшие дни, полные смеха и не сползающей с лица улыбки. Абсурд… Ешь, одеваешься перед выходом на улицу, ходишь в туалет, меняешь прокладки, снова ешь, если можешь, работаешь… Такие мелочи добивают, обнажают всю бессмысленность происходящего. Что бы в твоей жизни не случилось, тебе придётся запихивать в себя еду, двигать челюстью, чтоб её перемолоть, глотать эту субстанцию – чистого страдания не будет, оно всегда разбавлено обыденностью.

Кое-как Аня сбросила с себя одеяло, села на краю кровати. Ну что за ужас… С самого начала это было ужасной идеей, а сейчас и вовсе кажется кощунством… Справа от кровати у стены стоял шкаф исполинских размеров, занимающий, как казалось, чуть ли не полкомнаты, заканчивающий своё существование у самой двери; настолько шкаф был огромен, что при входе в комнату нужно было сделать ещё шаг вперёд, дабы увидеть кровать и помещение целиком. Аня не понимала, для чего им такой шкаф, ведь он до сих пор наполовину пустой – у них просто не найдётся столько вещей, чтобы заполнить его; но Максима вообще тянуло на всё большое, и если во время ремонта, покупки машины или решении других вопросов перед ними вставал вопрос выбора, Максим всегда склонялся к большему.

К размеру шкафа привыкнуть можно, даже иногда находить это красивым, но это тупое дизайнерское решение мужа… будто он знал, что скоро наступят подобные ночи, и желал усилить эффект.

Скользящие влево-вправо дверцы-зеркала. Огромные зеркала, отражающие кровать и спящую на ней пару, – поэтому Аня всегда ложилась на правый бок. Чёрт! Как может быть комфортно, когда вас, уединившихся вдвоём, отражает такой огромный экран?! Никак не удавалось избавиться от чувства, что за тобой подглядывают, да не просто подглядывают, а откровенно пялятся; должно быть, так жили Джулия и Уинстон Смит.

Сколько ругани было из-за этих зеркал; пару раз Ане удалось вытянуть из мужа обещание заменить двери, но слова, впрочем, как и всегда, остались всего лишь словами. Ночью они продолжали спать втроём: он, она и невидимый гость, не смеющий их трогать, но внимательно наблюдающий. А потом, утром, не помня про этого гостя, Аня просыпалась, поворачивалась и всякий раз ловила лёгкий испуг. Всякий раз! Зеркало словно напоминало – всю ночь они были под наблюдением. Да и, прости Господи, зачем человеку с первых секунд подъёма видеть своё опухшее лицо? Чем ты вообще, Максим, думал?! Как можно спокойно спать в комнате с ТАКИМИ зеркалами?

Вот и сейчас Аня испугалась, хотя ни один мускул на лице её не дрогнул. Оттуда, из шкафа, на неё смотрела женщина возрастом от двадцати пяти до сорока пяти лет. В бледном свете луны, окутывавшем спальню, тёмные волосы почему-то казались седыми. На таком лице место только седым волосам – измождённое, сухое, не лицо, а череп, обтянутый кожей, готовой потрескаться там, где морщины. В двух ямах пытаются не потухнуть глаза – слабый огонёк свечи, что держит свалившийся в колодец глупец. Сквозь губы уже видны ряды зубов. А ведь раньше про их полноту, чувственность писали стихи- и в школе, и в университете. Раньше… Сейчас – две узкие верёвки. Улыбнёшься – мигом порвутся. Так же легко сломаются, при малейшем усилии, тонкие ручки, невидимые в полумраке, теряющиеся в отражении зеркала. На Аню смотрел скелет, она смотрела на скелет, и только сейчас до неё дошло, почему в отчаянных попытках её обнять в первые ночи после трагедии она чувствовала столько усилий в движениях мужа.