скачать книгу бесплатно
Убей мужа! «Греховными пороки бывают не токмо в деяниях, но и в помыслах». Библия
Ирина Владимировна Севрюгина
Эта история одной артистки, эстрадной певицы Арины Романовой, записанная в её дневнике, который она передала мне для создания книги. Героиню очень долгое время преследовал её бывший друг, используя кибертехнологию – компьютерный гипноз. Предположительно он колдун, и если это так, его методы воздействия на жертву вполне в традициях чернокнижника. Эта история подлинная, все описанные события происходили на самом деле, но некоторые имена и фамилии изменены. Любые совпадения – случайность.
Убей мужа!
«Греховными пороки бывают не токмо в деяниях, но и в помыслах». Библия
Ирина Владимировна Севрюгина
© Ирина Владимировна Севрюгина, 2022
ISBN 978-5-4493-3318-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«УБЕЙ МУЖА!»
«Греховными бывают не только поступки, но и помысли».
Библия
Эта история одной артистки, эстрадной певицы Арины Романовой, записанная в её дневнике, который она передала мне для создания книги. Героиню очень долгое время преследовал её бывший друг, используя кибертехнологию – компьютерный гипноз. Предположительно он колдун, и если это так, его методы воздействия на жертву вполне в традициях чернокнижника. Эта книга – крик души измученной женщины в поисках защиты.
Глава 1. Рождение сына
Сегодня пасмурно и холодно. Май перевалил за свой половинчатый рубеж и стремительно приближается к лету. Но в это время цветёт сирень, а по преданию буйство её красок и запаха всегда сопровождается похолоданием и даже, случается, заморозками. Никуда не хочется идти, ни с кем не хочется общаться, а хочется писать-писать-писать. Сплин.
Через месяц моему сыну исполнится восемнадцать лет, наступит его совершеннолетие. И у меня вдруг возникла потребность подвести незримую черту, отделяющую его отрочество от детства, и словно отчитаться перед ним о проделанной, так сказать, работе, а главное, оправдаться и покаяться как на духу. Теперь, когда мой сыночек стал совсем взрослым, я могу рассказать всё без утайки. Надеюсь, он поймёт меня и простит.
Родился он в июне во вторник в половине четвертого утра в роддоме, что в Покровско-Стрешневском парке недалеко от станции метро «Сокол» и нашего дома на Волоколамском шоссе, где мы тогда жили в коммуналке. Он был желанным ребёнком, планируемым нами, его родителями, добросовестно корпевшими девять месяцев назад над его зачатием.
Тогда всю ночь дождь лил как из ведра, сверкали молнии и гремел гром такой страшной силы, что казалось, сотрясалась вся Вселенная. Рожала я очень долго, целые сутки, орала, что есть мочи, навлекая на себя гнев медперсонала. Только Яков Семёнович, врач-акушер, был ко мне благосклонен. Решив не применять садистские щипцы для извлечения плода, которыми меня пугали разъярённые акушерки, видимо, обиженные на то, что я не дала им ночью поспать, он навалился всей своей мужской тяжестью на мой огромный живот и выдавил трёхсот двадцати граммовый жёлтый комочек, уже начавший было задыхаться. Через паузу комочек подал голос младенческим басом, так что сразу стало ясно – мальчик. Тогда – ещё в советское время, в самое худшее причём, когда в магазинах было пусто хоть шаром покати, и народ был злой с голодухи, – к пациентам в больницах и особенно в роддомах (ну, не во всех, конечно, я думаю, мне просто не очень повезло) относились по-скотски. После родов меня вывезли в лежачем положении на каталке в коридор, подставив под меня огромное холодное эмалированное судно, и оставили в такой неестественной позе часа на два-три, пока не пришла на работу новая смена акушеров. Это время показалось мне вечностью, а моя пятая точка будто приняла форму этого жестяного корыта. Но зла я на них не держу и изо всей этой эпопеи помню только то, что доктор Яков Семёнович «вытащил» моего ребёнка на свет божий целым, здоровым и невредимым.
Двое суток мне не приносили кормить ребёнка, потому что он был слишком слаб, чтобы брать грудь. А когда принесли, он присосался так, что невозможно было оторвать. Проголодался. Детский врач сказала, что он был на волосок от гибели. Обессиленный, слегка придушенный при родах, когда отчаянно буравил выход головой, он был похож на гуманоида с закрытыми крепко-накрепко глазами неизвестного цвета и огромными, бантиком, папиными губами.
– Ваш ребёнок очень хочет жить, судя по всему, – сказала сестричка, показывая мне сына издалека. – Доктор всю ночь от него не отходила, мы уж думали, что он не выживет.
Это были самые первые страхи за моего ребёнка. Дальше – больше: от уколов в голову у него начался абсцесс, и на пятые сутки из роддома его отправили в Русаковскую больницу. К нам приехала тогда моя мама, бабушка Надя с Украины, на помощь – и это было моим спасением.
Отец, ростовский парень, пил на радостях, обмывая рождение сына. И днём и ночью он кричал с балкона на весь район: «У меня сын родился! Казак!» На следующий день он принёс под окна роддома букет бордовых роз, недолго думая влез на подоконник и снова стал орать во всё горло, что у него родился казак. Дед Володя из Ростова приехал по такому радостному случаю и тоже пил и кричал про рождение казака. На пятый день казачка бабушка Аля встречала нас у порога больницы без цветов и, увидав сморщенное личико ребёнка, вслух усомнилась в том, что он не гуманоид и будет жить. В этом она вся как есть – разрушительная сила, бульдозер, заявившая ещё на нашей свадьбе при всём честном народе, что хотела бы своему сыну совсем другую жену.
Каждое утро моя мама провожала меня в Русаковскую больницу, где лежал в одноместном боксе мой ребёнок с перебинтованной головой, один как перст. Голодный, он набрасывался на мою грудь, жадно поглощая пищу, но не наедаясь, по всей видимости, потому что орал громко и требовательно, едва оторвавшись от груди, а может, он просто возмущался от непонимания, почему его так надолго – на целую ночь – оставляют без материнского присмотра. Но правила в этой больнице были таковы, что вечером каждого дня я должна была покидать его и уезжать домой, чтобы на утро снова к нему возвращаться (драконовские правила в стиле фильмов-ужасов). После двух недель мытарств мама мне сказала:
– Вот что, дорогая, забирай-ка ты сына домой под расписку.
– Но врач сказала, что мозжечок у ребёнка ещё не зарос, а кожица в этом месте, как пергаментная бумага, и она не знает, жилец ли он на этом свете, – в страхе, нагнетаемом, как назло, со всех сторон, промямлила я.
– Забирай, – скомандовала мама.
Как медицинская сестра она знала, что врачи обычно перестраховываются, чтобы не нести ответственность, случись чего. Но чего стоило мне пережить их перебдения, они, конечно же, и не догадывались. Вскоре у меня начались осложнения после родов, и меня увезли на «Скорой» в больницу исправлять халтурную работу принимавших роды «аистов», благо бабушка Надя оставалась с малышом.
Папа сына гастролировал. Бабушка Аля не появлялась вообще: у неё был в то время в самом разгаре очередной бурный роман с неким Николаем Ивановичем, ныне уже покойным, так что ей было не до нас. И бабушка Надя отдувалась за всех одна, успешно, надо сказать, со всем справившись. Но и она через два месяца уехала к отцу в Черкассы, так как тот, как дитя малое, без неё не мог существовать и дня. А тут прошла целая вечность – два месяца. Мы остались с сыном вдвоём.
Папа его периодически появлялся между гастролями; спал, ел, разговаривал по телефону и уходил по своим делам. Однажды я случайно сняла параллельную трубку в коридоре и услышала женский голос, вопрошавший:
– Почему ты молчишь? Что, жена рядом?
Меня будто облили расплавленным свинцом. Я влетаю в комнату с глазами на лбу и ору:
– Как ты можешь?
Я так перенервничала тогда, что у меня перегорело молоко. Если бы муж не ползал у меня в ногах, вымаливая прощение и клянясь в верности, я бы уже тогда ушла от него. Это была невыносимая боль. Это даже не ревность, нет, это смертельная обида, причинённая самому слабому в тот момент, беспомощному существу – первородящей матери его ребёнка. Не мне ли он клялся в любви и называл меня единственной, умнейшей из умнейших, красивейшей из красивейших?! А я-то, глупая, думала, что так будет всегда. И вдруг оказалось, что у него есть другая женщина в такой ответственный момент жизни (у меня богатое воображение, не жалуюсь)!
Но я простила его, конечно же, как прощала и после его эгоизм, безучастие в домашних делах и даже жестокость, когда я, намаявшись за день, по ночам не могла встать, чтобы перепеленать и напоить плачущего ребёнка, просила его подойти к нему, разрывающемуся от рыданий, а он бесился и посылал нас обоих далеко и надолго.
Надо сказать, он не сразу воспылал к сыну любовью. Очень долгое время он часто напивался, где-то пропадая сутками и лишь изредка позванивая домой. А однажды он позвонил ночью из студии, где записывал новую песню, и заплетающимся языком спросил: «Ты больше не любишь меня? Теперь для тебя самый главный человек – сын, а я тебе больше не нужен?» Вот оно, мужское эго, возведённое в степень.
Рос и развивался мой сын очень стремительно, быстрее своих сверстников. На пятом месяце сам поднимался, чтобы сесть, на шестом подолгу ходил, держась за мои руки, по нашей с отцом кровати взад-вперед. А кушать любил много и потому весил прилично, так что ножки от ходьбы к шести месяцам искривились, как у кавалериста.
Ползать он не стал, сразу пошёл, сначала по манежу, потом по стеночке самостоятельно. Называла я его Нюсей (от слова манюся). А вот зубы появились поздно: только к году первые четыре выросли после поездки к бабушке Але на подмосковную дачу, видимо, от свежего воздуха. Зато разговаривает он с года и трёх месяцев. Как-то утром проснулся и говорит: «Мама, вставай!» Я так и подскочила от удивления. А ещё через месяц он заявил: «Пойдём гулять!»
В этом возрасте мой ребёнок очень полюбил книги и легко различал предметы на картинках: реакция быстрая, память великолепная. Он приводил меня в неописуемый восторг своей ранней сообразительностью. Вскоре он уже узнавал почти всех животных в книге «Атлас мира» и очень был горд своими познаниями. И уже рассказывал два стишка, которым его научила бабуша Аля.
Когда сын был совсем ещё маленький, я какое-то время вела дневник. Вот что я тогда писала:
Детский врач в поликлинике так была удивлена столь ранним развитием моего ребёнка, что записала стишки и целые фразы, которые он произносил довольно рассудительно, хоть и не выговаривал и половины букв, прямо в карту истории болезней. В два года мой Нюся читал стихи К. И. Чуковского «Муха-цокотуха», «Федорино горе», «Телефон». И на вопрос, кто написал эти стихи, он отвечал: «Корней Иванович».
А Пушкина мы читали с ним вдвоём: я начинала, а он заканчивал, примерно так. Я говорю: «Жил-был…» Нюся продолжает: «…поп, тояконный ёб». Все рифмы он помнил безошибочно.
В то лето я серьёзно заболела, и потому читали мы с ним всё реже и реже, да к тому же я решила дать его памяти отдохнуть, так что к осени он все стихи позабыл. Зато стал говорить мне «моя любимая мамочка, моя красивая мамочка». Он пел свою любимую песню Бутусова «Я хочу быть с тобой», да так старательно выпевал, что иногда попадал в нужные ноты, а ритмический рисунок уже тогда получался безукоризненным со всеми положенными синкопами. Он играл на гитаре, роль которой исполняла кегля или палка, растопырив ноги в стойке рок-гитариста. А когда папа принёс настоящую гитару, он кружил над ней весь вечер (еле уложила спать), и первое, о чём он спросил, проснувшись на следующее утро, было: «Где моя гитара?»
На «апанине» (пианино) играл, как папа, двумя руками, «натафон» (магнитофон) просил включать с двумя песнями: «Я тебе не верю» и «Я хочу быть с тобой». Любимая английская рок-группа была «Nazareth», папу называл «папакой», просил попить вопросительно: «Чаеку нам?» «Мама, я каток взамнив», – это значит «молоток взял», а «надив» – нашёл, а «я кому казяв» – сказал.
Когда осенью мне пришлось лечь надолго в больницу, папа очень сильно привязался к сыну и даже сделал для себя открытие, что такого чувства безумной любви он не испытывал ни к своей матери, ни к своей любимой жене, то есть ко мне. И сын так проникся к папе высокими чувствами, что теперь уже ему признавался в любви.
Как-то сын проговорил какие-то рифмы, правда, на своём, на тарабарском, а папа спрашивает: «Ты что, поэт Пушкин?» Он отвечает: «Да, я поэт, я буду стихи писать» Вот такие заявочки на третьем году жизни. А когда папа дал ему штаны с поручением одеться, он сказал: «Нет проблем» – и надел (задом наперёд, правда).
В начале лета того года мы с сыном ездили в гости в Черкассы, что на Украине, к нашим родственникам – моей сестре с мужем: к «тете Маси» и «дяде Сяси». Мой Нюська хвостиком ходил за двоюродным братиком Ванькой, старше на пять лет, и «обезьянничал» во всём, что тот ему показывал. Так он научился стойке «каятэ» (карате) и очень нас смешил взбрыкиванием одной ногой в сторону и руками вперёд с воплем «кия» – настоящий хунвейбин. Такой забавный малыш, он нас просто умилял: «Мася, я буду кусять (кушать)». «Сяся, дасьте (здравствуйте)!» А с двоюродной сестрой Анечкой, совсем уже большой девочкой, всё время дрался – не жаловал её почему-то. Он охотно рассказывал стишки на бис, но записываться на магнитофон не хотел категорически, твёрдо сказав: «Не хоцу».
За эту поездку сын очень изменился, как-то резко повзрослел. Он уже почти совсем не капризничал. Особенная страсть у него там, на Днепре, была к кораблям; всюду виделись ему одни корабли, без конца раздавался восторженный крик: «Ковабздик!» Там, на огромной реке, где она разливается Кременчугским водохранилищем и где поистине «редкая птица долетит до середины Днепра», мы видели много кораблей и даже катались на прогулочном катере к великому нашему удовольствию.
В поезде ему очень нравилось ехать. Он всю дорогу спокойно смотрел в окно и безошибочно различал встречные поезда: где пассажирский, а где товарняк. Как я поняла, сын у нас «лягушка-путешественник». Да и кем же ему ещё быть в семье артистов?
В Москву мы вернулись с Анечкой. У неё начались летние каникулы после окончания девятого класса, и мы забрали её с собой погостить у нас. Сын мой так обращался к своей пятнадцатилетней сестре, будто они были ровесниками, не замечая и отвергая её нарочитую взрослость, стирая огромную возрастную разницу между ними, в сущности, ещё детьми.
Пока я лежал в больнице, в дом к нам понаехало нянек: бабушка Надя и дедушка Володя из Черкасс (деды у Нюси оба Володи). Наш любвеобильный сыночек уже и им признавался в любви, целовал, обнимал их то и дело, слушался беспрекословно – очень благодарный ребёнок. Когда бабушка ложилась отдохнуть, он поглаживал её по лицу и приговаривал: «Бабушка устала, бедненькая». Жалостливый мальчик. Он уже в год проявлял чудеса сострадания к другой своей бабушке, точнее, к прабабушке Марусе. Однажды дело было так.
Гуляли мы в сквере недалеко от дома с бабушкой Марусей, которая после смерти деда жила с нами и тоже иногда, хоть и была совсем старенькой, выходила на прогулку. И вот сидит она как-то раз на скамейке, а Нюся, только что научившийся ходить как следует, крутится возле неё. Вдруг откуда не возьмись подбегает какой-то мальчишка чуть постарше и замахивается на бабушку палкой. Мой храбрый сын, насупив грозно брови, идёт на таран к этому забияке, отпихивает его и, прижавшись к бабушкиным коленям, заслоняет собой. Защитник! Бабушка Маруся обожала правнучка, всё приговаривала: «Как королек, как королек!» – с ударением на второй слог.
Вот ещё кое-что из моего дневника:
«Ну вот я и дома. Ребёнок мой подрос за долгих три месяца моего больничного заточения, опять заметно повзрослел, стал самостоятельным вполне: ест без слюнявчика, одевается сам, пусть и наизнанку по-прежнему и задом наперёд, но было бы, как говорится, желание.
С папой у них дуэт рокменов: один играет на пианино, другой на гитаре, и оба истошно вопят на самых немыслимо высоких нотах. При этом Нюська, расставив широко ноги, одной подёргивает точно в такт, а личиком симпатично гримасничает и то откидывает голову назад, развеивая отросшие до плеч волосы, то припадает на одно колено, наклоняясь до пола. Такой потешный концерт они устроили на дне рождения Дарьи – любимой тогда подружки моего ребёнка.
Нашему сыну – два с половиной годика. Первое, чем мы с ним занялись на досуге после моего возвращения домой и спустя полгода после наших начальных интеллектуальных упражнений, – чтением книг. Ему очень нравились две сказки А. С. Пушкина: «Сказка о царе Салтане» и «Сказка о золотом петушке». Примерно через полмесяца он знал их наизусть. Он донимал меня с утра до вечера просьбой почитать «про царю Дадону и царю Салтану». Обе сказки смешались у него в голове в одну, он запутался в царях-князьях Дадоне, Салтане, Гвидоне и, видимо, затем, чтобы внести ясность, требовал читать их ему как можно чаще.
Надо сказать, мальчик он у нас серьёзный, с ним не забалуешь. Однажды во время завтрака на моё предложение съесть ложечку кашки за царя Дадона, которое я внесла со смутной надеждой этим старым испытанным, казалось бы, бабушкиным способом обвести его вокруг пальца и запихать кашки побольше (а он её всё меньше любил по мере взросления), он неожиданно заявил: «Царь Дадон за себя сам съест кашку». Да, такие наивные методы нам уже не подходят».
На этом мои записи обрываются. Наверное, было уже не до них, так как тучи над моей головой сгущались день ото дня. К дневнику я вернулась позже.
Глава 2. Первая расплата за грехи
Меня знобит. Постоянная температура тридцать семь и две, и постоянно знобит. Испарина от слабости, бьёт кашель, будто вырывает душу, и трясёт, как в лихорадке. Мы лежим перед телевизором, муж нежно прижимает меня к себе, поглаживает по волосам, сочувственно вздыхает. Жалеет.
– Надо ложиться в больницу, больше ждать нельзя, само не пройдёт, – говорит он.
– Надо, не отверчусь, – соглашаюсь я.
В палате высокие потолки, огромные окна с огромными балконными дверями. Отделение, куда меня положили, размещалось в старом корпусе сталинской, а может, ещё более ранней постройки в больничном комплексе для железнодорожников на Волоколамском шоссе, неподалеку от института имени Курчатова. Из окна, выходящего на шоссе в направлении Москвы, виден парк, в котором мы прогуливались два раза в день, спускаясь к источнику родниковой воды. Обратно едва волочили ноги от усталости.
Моя соседка по палате Елена (хоть и постарше) была, как мне казалось, здоровее, крепче, что ли. Я же загибалась, так мне было невмочь. Доктор у нас была пожилая еврейка, фронтовичка, что называется, врач от Бога. Она положила на алтарь медицины свою жизнь, и сама когда-то переболев туберкулезом. Она лечила нас от болезни непонятной, необъяснимой и никем толком не изученной. Откуда она возникает и отчего вдруг может исчезнуть? Этиология этой хвори медицине неизвестна. Честно говоря, я смутно помню это время. Из-за постоянного недомогания темно было в глазах, всё делалось через силу, с одышкой в груди и испариной на лбу.
Помню только, как один раз врач перепутала дозу гормонального препарата, который прописывался строго по схеме, и я чуть было «не врезала дуба»: тогда у меня почернели губы и похолодели конечности. А ещё помню, как мне рассказали, что я однажды разбудила всю палату – десять человек – посреди ночи, перепугав всех до смерти исполнением какого-то марша в полный голос, причём сама я так и не проснулась, хоть и села на кровати, жестикулируя или дирижируя, уж не знаю, что это было. Помню и приятельницу Елену, да и как не помнить её, если именно она сыграла роковую роль в моей судьбе.
Эта женщина была довольно интересной собеседницей. Она увлекалась эзотерикой. Вернее, предмет её обожания – молодой художник – увлекался этой псевдонаукой. А она втайне от опостылевшего мужа, как водится, бегала к нему в студию, где молча, открыв рот и боясь проронить хоть слово, восторженно взирала на его картины и благоговейно внимала его россказням про параллельные миры и перерождения. И, окончательно обезумев на старости лет от счастья и любви, она помчалась к колдуну за советом, как ей быть: разводиться или не разводиться. Она и мне порекомендовала этого колдуна, если он вдруг когда-нибудь понадобится. Но тогда он мне был ни к чему, и я очень надолго, года на два, забыла о его существовании.
Ещё помню: лежим мы как-то перед сном на кроватях, перешёптываемся с соседками, как обычно. Вдруг одна из нас подскакивает к окну и кричит:
– НЛО! Смотрите, девочки, тарелки!
Мы все как одна подскочили, тоже прилипли к оконным стёклам по всему периметру полукруглой палаты и ахнули:
– Боже правый, спаси и сохрани! – причитал кто-то испуганно.
А в небе за парком, а может, даже на другом конце Москвы неподвижно, симметрично по отношению друг к другу застыли три поперечные полоски неонового свечения: две сверху, а одна ровно посередине чуть ниже.
Одна из нас говорит:
– Да, небось, какие-нибудь учения проходят.
А другая выдвинула версию ещё прозаичнее:
– Да это самолёты!
– Но самолёты движутся и мигают красным огоньком, – сомневается третья.
И тут же поверх этих неоновых полос пролетает самолёт, подмигивая опознавательными знаками – красными огоньками, как бы в подтверждение того, что наши полоски-то стоят неподвижно или, лучше сказать, висят над землёй, замерев. Лично я остолбенела.
Тогда, кстати, в прессе было много сообщений о пришельцах. Время смуты начиналось. Конец девяностого года. Впереди теперь уже известные события, связанные с грандиозными переменами – государственным переворотом. Но тогда в НЛО и катаклизмы верилось с трудом. И всё же как было не верить, если прошло немало времени, все уже улеглись спать, а я всё стояла у окна и как заворожённая смотрела на три объекта, которые висели и висели на небе и не исчезали никуда. Потом, часа через… не знаю, сколько простояв, я «сломалась» и ушла спать, а на следующее утро уже ничего необычного на небе не было.
Из больницы я вышла сильно возбуждённая: от гормонов нервы напряглись до такой степени, что во мне всё звенело и зашкаливало. Поговаривали, что в больнице многие не выдерживали такого напряжения, случайными парами прятались по закоулкам. Но я, верная, добропорядочная жена, закомплексованная на этот счёт недотрога, позволить себе расслабиться не могла и на этот раз. Даже в отношении молодого доктора, непрозрачно намекавшего, за какие услуги он сделал бы ещё один сеанс гемосорбции сверх того раза, за который мой муж расплатился армянским коньяком.
Но дома меня ждало разочарование. Муж мой был ко мне холоден: то ли стеснялся моих родителей, то ли был «сыт», то ли просто брезговал мной, не знаю. Я же тихо сходила с ума.
И вот я, уложив как-то сына спать, прилегла почитать газету. А в ней огромная статья о каком-то фантоме, предлагавшем свои услуги на любом поприще. Достаточно только закрыть глаза, позвать его мысленно и загадать желание. Я и загадала: «Хочу виртуального любовника. На реального не решусь – муж оторвёт голову». О! Это было опрометчивое желание, судя по всему, так как за общение с этим бесом наказание не заставило себя долго ждать: в этот же вечер я получила удар по лицу. И это были лишь цветочки. Ягодки меня ожидали впереди.
Да, наверное, мне нет прощения, но, как написано в Библии (не дословно, но что-то вроде того), что каждый раб Божий находит оправдание своим поступкам, даже убийца, и каждому будет отпущение грехов после наказания, которое он сможет вынести. Но неужто мой грех был уж так велик, что наказание чуть было не стёрло меня в порошок?
Проснулся сын в тот полдень в отличном расположении духа, выспавшись, к счастью, так как вечеру предстояло быть переполненным волнениями. Я накормила его полдником, слава Богу, покушать он любил всегда, и он занялся своими игрушками в честной компании Лиса и Несси. Лис – огромного размера и рыжего цвета кот – появился у нас ещё до рождения сына. Я подобрала его у подъезда котёнком, вынырнувшим из ниоткуда пред мои очи, настоятельно просясь на ручки. А так как они у меня были заняты большим кочаном капусты, то условие моё было категоричным:
– Пристроишься – заберу.
И он пристроился, нахально взгромоздившись прямо на капусту. Пришлось сдержать слово и забрать его с собой. То, что он был нахальным и дерзким, он подтверждал потом всю свою недолгую, но насыщенную приключениями кошачью жизнь. Стремительно подрастая и соответственно тяжелея, он при любом удобном случае норовил влезть на мой всё увеличивающийся живот: я спихиваю, а он, знай, влезает обратно. Мне тяжело, токсикоз мучает (и день, и ночь в обнимку с унитазом), одышка, а коту хочется на ручки, и тчк.
А когда я легла в больницу рожать, он исчез и не появлялся все пять дней, пока меня не было; я уже и оплакала его грешным делом. Но он объявился, как только я вернулась из роддома домой, исхудавший, в блохах, грязный. О! Ревности его не было предела. Как же! Его пальма первенства передана другому! Он наскакивал на мои ноги из-за угла, раздирая их в кровь, спрыгивал с гардероба мне на голову и опорожнялся периодически на мою кровать и на обувь. Но по отношению к сыну он с пиететом старшего брата признавал его первенство и позволял ему обходиться с собой, как его душе угодно: потаскать за хвост – пожалуйста, огреть какой-нибудь игрушкой – будьте так любезны.
А Несси у нас появилась аккурат после моего возвращения из больницы. Животные, видно, всегда оказываются рядом с человеком, когда ему либо плохо, как было мне, либо он ещё мал и слаб, как мой сын. Наверное, они появляются для того, чтобы, так сказать, приободрить нас, людей, мол: «Ты чего, старик, я здесь, с тобой, самый верный и преданный, и теперь у тебя всё будет хорошо!»
Несси была тоже рыжая, но собака, колли. Я купила её по случаю за сущие гроши в надежде использовать её собачьи исцеляющие, по поверью, свойства как панацею от всех бед. Ей было к тому моменту, который я сейчас описываю, всего-то полтора месяца от роду. Кот лупил её своей мощной лапой по морде и сбивал с ног, едва только та подбегала не к своей миске, по-щенячьи ненасытная и не в меру любопытная. Но нрав у собаки был, в отличие от кота, добродушный; она не обижалась и была дружна, неистово виляя хвостом, как пропеллером, и с котом, и с ребёнком, тоже безжалостно порой трепавшим её за загривок.
В тот вечер отца дома не было, я хлопотала по хозяйству, ребёнок «строил» зверей. Как вдруг с лестничной клетки послышались истошные вопли соседской дочки лет тринадцати:
– Уйди, скотина! Пошёл вон!
– Шлюха! – мужской голос орал в ответ.
Надо сказать, что семейка там, в квартире справа, была буйная: мать девочки – врач поликлиники, спившаяся дармовым спиртом, и её любовник – муж подружки из соседнего дома, у которой моя соседка выменяла её супруга на бутылку водки. В общем, не квартира, а проходной двор для алкоголиков всей округи, где бывало постоянным безудержное веселье. Хозяйка очень любила петь красивым бархатным контральто, и слышно её было через стенку, отделяющую нашу спальню от её кухни, так, будто мы все, обитатели двух квартир, живём в одной комнате.
И вот дочка Настя воюет с очередным маминым гостем на пороге своей квартиры, выпихивая ногами валявшуюся на пороге «птицу-перепела», и кричит: «Помогите!»
Я, конечно же, выскакиваю на помощь этой девочке. А Настя, выставив гостя за дверь своей квартиры, захлопывает её за собой и оставляет мужика валяться на лестничной клетке. И дверь моей квартиры тоже захлопывается, а я остаюсь снаружи. Да ещё и (о, ужас!) мой сын из каких-то своих соображений повернул ключ, торчавший в замке, и закрылся изнутри. Мама дорогая! Ребёнок остаётся один в квартире, а я в рваных домашних штанах и майке «прощай молодость», в шлёпанцах на босу ногу стою на лестничной площадке перед закрытыми дверями всех квартир один на один с рассвирепевшим, униженным и оскорблённым алкашом, поднявшимся с пола и идущим на меня. Тут уж заорала я что было сил своим зычным голосом – иерихонской трубой. И из квартиры слева выскочил маленький, щупленький, но геройски смелый, как оказалось, парнишка, сосед Гриша и спустил алкаша с лестницы.
Всё произошло так быстро! Гриша хватает мужика за шиворот и пинком придаёт ему ускорение вниз. Но ударить меня по лицу тот алкаш всё-таки успел. Это была моя первая плата по векселям за сделку с дьяволом, которую я некоторое время назад опрометчиво заключила.
Кто бы мог подумать, что мой невинный флирт с дьяволом повлечёт за собой целую череду драматических событий. А это был, конечно же, невинный флирт: я тогда ещё любила своего мужа, брачные узы для меня священны, и ни о каких любовниках я никогда и не помышляла. Так воспитала меня моя мама – «ангел чистой красоты». Я и вообразить не могла, что мои эротические фантазии мне впоследствии будут стоить так дорого: всего, что я имела и чем гордилась, – семьи.
В тот злосчастный вечер, о котором я рассказываю, мы с сыном долгих пять часов переговаривались через дверь, пока не пришёл отец и не вызвал пожарных, которых я почему-то вызвать не догадалась. Сын в компании друзей чувствовал себя нормально, слава Богу: то докладывал мне обстановку, как с линии фронта, то замолкал, чем-то увлекаясь на горе мне, беспомощно метавшейся от запертой двери к соседскому телефону. Я названивала всем подряд в поисках мужа, в бессилии заламывая руки. И только под самый конец «добровольного» заточения сына, перед тем, как пожарные вошли в открытую и зимой не закрывающуюся балконную дверь нашей тёплой квартиры на пятом этаже, ребёнок громко заревел, как испорченный водопроводный кран. По всей видимости, от одиночества и небольшого пореза на пальце лезвием бритвы, которую он в минуты затишья, так пугавшие меня, откопал-таки в шкафу, он наконец-то разрыдался. Его отец «спустил» на меня по обыкновению всех собак; я всегда у него была виновата во всех смертных грехах. Может, потому я и пожелала согрешить, пусть хоть только в мысля, но согрешить, что подсознательно была готова подтвердить статус во всём виноватой.
Глава 3. Начало конца
Итак, время медленно шло, и я медленно, но всё же выздоравливала, наверное, от лекарств, расписанных почти на год по убывающей, а может, ещё по какой-то неведомой причине, что нередко бывает с моим диагнозом, по данным медицинской энциклопедии. В общем, вскоре болезнь отступила.
Сын рос и по-прежнему радовал всё окружение, в котором равнодушных к нему не было: и я, и папа, и бабушка Аля, и подружка Дарья – все в нём души не чаяли. Надо сказать, бабушка Аля с того момента, когда увидела внука впервые и не удержалась от высказывания о своём первом впечатлении, как всегда, безапелляционном без всяких там благородных деликатностей, которыми не обременяла себя по простоте душевной никогда, изменила своё мнение относительно его гуманоидности. У порога роддома она усомнилась было в земном происхождении внука, но теперь становилось всё яснее и яснее с каждым годом, что похож-то ребёнок именно на неё – красивую яркую казачку, кровь с молоком: те же карие глаза, брови вразлёт, та же походка, ну, то есть один в один бабушка Аля. Моего же – ничего, как будто и не я рожала. Вот такой подарок получился для «любимой» свекрови от «ненавистной» невестки. Может, она и не ненавидит меня, кто знает, просто на клеточном уровне инстинктивно всегда соперничает со мной.
Очень активная, с энергией, бьющей ключом, она неустанно приезжала к нам с полными сумками продуктов, охая под их тяжестью, вместо того чтобы заставить своего сына их хотя бы таскать. А у сына её работа не клеилась: «звездой» он так и не стал, хотя и был на подходе, казалось, подавая надежды. Но, лишь глотнув каплю успеха на гребне перестройки при Горбачёве, когда у него была своя рок-группа, он в девяностых впал в полное забвение и безвестность. Наши с ним песни вполне претендовали, по мнению многих, на то, чтобы быть в хитах. Мы однажды в конкурсе на лучшую песню на радио из десяти исполнителей заняли второе место.
Но не потому ли у него не «зазвездилось», что он пил с грузчиками и орал на каждом перекрёстке, что он «супер стар!»? В общем, удержаться на вершине Парнаса, куда он как будто бы уже взобрался, ему не удалось, как это часто бывает с любителями выпить и задрать нос от важности. Наверное, потому, что у горы Парнас – пристанища муз – двуглавая вершина, а значит, по определению любое искусство может быть только коллективным, и от него, коллектива, отрываться не стоит, как той известной птичке, которая в одиночестве не долетела до вершины горы.
