скачать книгу бесплатно
– При чем здесь благородство?! – почти выкрикнул Дудицкий. – Есть присяга!..
Сиротин и Емельянов почти одновременно спрыгнули с тачанки и, насторожившись, пошли рядом.
– Вот что, братва… Извините, господа, привычка! Скорее всего вы на нашей территории. Но это не важно! Мы с Гришей посоветовались и решили вас отпустить.
Львов весело улыбнулся, еще не успев привыкнуть к мысли, что они на свободе.
– В бою встретимся – по-другому поговорим… – продолжал Сиротин. – Имущество делить не будем, хоть нажили мы его и сообща. Вам, сдается мне, эта тачанка еще пригодится, пока доберетесь до своих. А вот ружьишко одно мы прихватим. Хоть и без патронов оно, а вид дает, – по-свойски, расторопным говорком закончил он.
Еще какое-то время красные командиры шли рядом с тачанкой, потом свернули с дороги, направились к зарослям. Возле кустов остановились. Сиротин махнул рукой, бросил:
– Прощайте, братва! Может, еще и свидимся!..
Если бы кто-нибудь из сидящих в тачанке посмотрел в это мгновение на Павла Кольцова, то увидел бы в его глазах тоску и растерянность. Сиротин и Емельянов до последней, до этой минуты оставались для Кольцова ниточкой, связывавшей его с тем, иным миром: миром его друзей, его жизни, его убеждений…
Сиротин и Емельянов шагнули в кустарник. Закачались и застыли ветки. Затихли вдали шаги.
Все! Нить порвалась. Он остался один. Один отныне, среди врагов, с которыми предстояло ему теперь жить и с которыми предстояло бороться: после того, как они по-братски делили болтушку.
Пели в лесу птицы. В неподвижном воздухе висел белый пух одуванчиков.
– Сколько вместе пережили, – задумчиво сказал полковник Львов Волину, – а вы их даже на свадьбу не пригласили.
– На какую еще свадьбу? – недоуменно спросил Волин.
– С крестьянкой!
– Сначала – в баню. С таким амбре за меня ни одна крестьянка не пойдет.
Все дружно, весело засмеялись.
Полковник взмахнул вожжами, и кони прибавили шагу.
* * *
Мирон Осадчий тем временем возвращался после погони в хутор. Ехал напрямик, через лес. Колоколом гудела разбитая голова. Ветки хлестали по лицу, однако он не обращал на это внимания. На дорогу не выезжал – мало ли что взбредет в голову этим белогвардейским офицерам, будь они трижды неладны. Ясно, что по лесу на тачанке далеко не уедут.
Ехал Мирон шагом, давая коню остыть. Время от времени он машинально стирал шапкой мыльный пот, который хлопьями вскипал на крупе и боках лошади. На душе у Мирона было тяжело, муторно. Батька Ангел убит. Кто станет на его место? Некому. И выходило так, что надо ему, Мирону, собирать свои нехитрые пожитки и отправляться до дому, в Киев, на Куреневку. Там переждать лихую годину, обмозговать, что к чему. А потом уже или к белым примкнуть, если они в этой войне верх возьмут, а может, и к красным податься, если будет им удача.
– Мирон!.. – слабо окликнул голос сзади, и Мирон испуганно натянул повод коня, обернулся. Возле дерева лежал Павло. – Мирон! Подмогни!.. – снова позвал Павло страдальческим голосом.
Мирон направил к Павлу коня, остановился возле него, но не спешился.
– Куда тебя? – спросил он.
– В ноги… и в бок… Ты это… перевяжи меня. Слышишь, перевяжи, а то кровью изойду. Видишь, как текет? – тянулся глазами к дружку раненый, не в силах поверить, что на этот раз обошла его удача. Смушковая шапка валялась у его ног.
Мирон внимательно и цепко посмотрел на Павла, сокрушенно сказал:
– Да, не повезло тебе!.. А ну пошевели ногами!
Павло собрался с силами, приподнял голову, но тут же снова сник. Некоторое время лежал молча, с закрытыми глазами.
– Видать, хребет перебит, – с сочувствием сказал Мирон.
– Ты меня на телегу… и до Оксаны… Она выходит, – с надеждой сказал Павло.
– Калекой будешь… – задумчиво обронил Мирон. – А она молодая, красивая!
– Не перекипело в тебе? – облизал сухие губы Павло.
– Нет, – чистосердечно сознался Мирон. – Люблю.
– А она меня любит. Жена она мне… Перевяжи, Мирон!
– Пройдет время, забудет тебя… Все ведь забывается, Павло. И любовь забывается. – И Мирон тронул повод. Конь осторожно переступил через Павла, медленно пошел к кустарнику.
– Слышь… выживу!.. – прохрипел Павло. – На руках доползу, но не видать тебе Оксаны!.. Слышишь, гнида!..
Мирон снова придержал коня, обернулся…
Они выросли вместе на окраине Киева, на Куреневке. Светловолосая, сероглазая Ксанка, девчонка своенравная и драчливая, была единственной, кого куреневская пацанва приняла в свои игры, ей даже прозвище дали Гетманша… Бежали годы. Стала Оксана статной красавицей, самой завидной в Куреневке невестой. Из всех парней выделила она одного – Павла, и Мирон, давно и тайно в нее влюбленный, понял: не судьба. Понять понял, но не смирился. Когда Павло ушел на войну, стал он топтать дорожку к Оксаниному дому, из кожи лез, чтобы угодить Оксане, стать ей подмогой, прослыть нужным, необходимым, опорой. И втайне надеялся, что не вернется Павло с войны.
А он вернулся. Раненый. С медалями на груди.
И снова Мирон ждал, на что-то надеялся. Только не по его выходило: шагал Павло по жизни словно заговоренный. И уже когда у Ангела очутились, в какие передряги попадали – а все пули мимо.
И вот – дождался…
– Никуда ты, Павло, не доползешь. Все. Точка. – Мирон сунул руку за сорочку, вытащил кольт.
Павло повернулся к Мирону, глядел на него не мигая. Побелевшие губы еще что-то пытались сказать, а рука тянулась к обрезу. Но Мирон видел – не дотянется, далеко, и рука слаба.
Он поднял пистолет и, почти не целясь, выстрелил. Постоял еще несколько мгновений и, пришпорив коня, помчался по лесу.
Эту сцену наблюдал лежавший неподалеку в кустах раненый ангеловский ездовой. Когда Мирон выстрелил, ездовой глубже сунул голову в траву и затих, притворившись мертвым. Впрочем, Мирон его не заметил. Он торопился подальше от этой тихой поляны, поросшей печальными желтыми цветами.
Глава шестая
Огромный и усталый от многочисленных перемен город на днепровском берегу жил тревожно и оглядчиво, потому что упорно и неотвратимо к нему приближался фронт, вокруг рыскали банды. И киевлянам, отвыкшим от мирной устойчивости, казалось удивительным, что из поездов, с перебоями и опозданием прибывающих в город, еще толпами вываливают люди.
На одном из таких неторопливых и горемычных поездов приехал в Киев Юра. На выходах с перрона пассажиров бдительно проверяли бойцы заградотряда, но на Юру внимания никто не обратил, его подтолкнули к выходу, и он оказался на привокзальной площади. Шум и гам висели над ней. Оборванные, юркие, быстроглазые беспризорники наперебой, стараясь перекричать друг друга, предлагали поднести вещи, какие-то женщины с мешками и корзинами с трудом отбивались от их услуг. Суетились извозчики и дрогали. Лоточники, продававшие штучные папиросы, бублики, кровяную горячую колбасу, в розовую и белую полоску сахарные пальцы, браво нахваливали свой товар. В стороне деловито выравнивались шеренги отбывающих на фронт красноармейцев. И над всем этим ярко светило беспечальное солнце.
Было жарко и, как показалось Юре, празднично, хотя на самом деле пыльная привокзальная площадь жила обычной суматошной жизнью и люди, загнанные в ее толкотню, втиснутые в ее беспорядочное движение, были озабоченными, усталыми, лишенными приподнятой оживленности, которая отличает праздники.
Юра добрался до цели. Еще неделю назад этот город казался ему таким далеким, словно лежал за семью морями, но наконец Юра – один, совсем один, самостоятельно – одолел все, и вот он – Киев. А еще жило в мальчике воспоминание о прошлых приездах в этот город с отцом и мамой; тогда папина сестра Ксения Аристарховна с мужем встречали их на вокзале, и начинался для Юры длинный, нарядный праздник с шумным катанием по Днепру на лодках, и конные прогулки по лесу, и чудесные вечера на даче в Святошино, и самые любимые его лакомства, и еще многое, многое другое.
Он, конечно, понимал, что сейчас будет иначе. И все равно при мысли, что лишь несколько улиц отделяют его от родных, Юру охватило такое нетерпение, что ноги сами понесли по городу: скорей! скорей! И внутри его что-то пело, словно он спешил на праздник. Правда, он подзабыл, где эта Никольская, но знал, что обязательно отыщет ее, люди подскажут…
Минуя стороной знаменитый в те дни Еврейский базар, именуемый в народе Евбаз, Юра вышел на Бибиковский бульвар. Там, на углу, огляделся, спросил пожилую женщину:
– Скажите, пожалуйста, как пройти на Никольскую улицу?
Женщина очень долго объясняла мальчику, как попасть к Бессарабке и затем на Никольскую. Короткой дорогой – по Собачьей тропе – идти не посоветовала, предостерегла:
– Там такая шантрапа – обворуют, а то, чего доброго, и прибьют… Иди лучше другим путем – через Крещатик, потом по Институтской, Левашовской, Александровской.
На Бессарабке Юра немного постоял в раздумье и решительно свернул на Собачью тропу. Прошел Александровскую больницу. И сразу же за садом больницы открылся ему до неправдоподобности странный поселок. Приземистые лачуги, больше похожие на собачьи будки, нежели на жилища людей, были кое-как слеплены из ломаной фанеры, старого железа, разбитых ящиков. Около них копошились какие-то люди в лохмотьях – это были нищие, мелкие воры и беспризорники.
Юра благополучно дошел почти до конца Собачьей тропы. Иногда быстрые любопытные глаза то воровато-цепко, то нагло, с вызовом, а то равнодушно-сонно ощупывали его самого, потрепанную курточку и побитые, слегка скособоченные ботинки и, видимо, считали все это не заслуживающим внимания.
Но вот из-за одной развалюшки вынырнула костлявая фигура в развевающейся на ветру рвани. Беспризорник быстро пересек дорогу Юре и остановился, вызывающе отставив ногу. Это был мальчишка приблизительно Юриных лет с наглыми, по-кошачьи рыжими глазами. Сквозь прореху рубашки на плече виднелась острая ключица. Мальчишка, оттопырив нижнюю губу, насвистывал что-то бойкое. Юра, чтобы не показать виду, что ему не по себе, смело направился к беспризорнику и спросил вежливо и спокойно:
– Вы не скажете, как пройти на Никольскую?
Беспризорник высокомерно осмотрел Юру сверху вниз, задержал взгляд на ботинках и так же высокомерно бросил:
– Давай махнем!
– Что? – не понял Юра.
– Поменяемся, говорю. Штиблеты на штиблеты. – И он выразительно покрутил носком башмака, из которого вылезали пальцы.
Юра улыбнулся такой шутке и хотел направиться дальше, но беспризорник снова преградил ему путь.
– Пропустите, пожалуйста! – тихо, но твердо сказал Юра, безбоязненно глядя в глаза обидчика.
– Ого! – хохотнул беспризорник и фасонно, в знак своей неодолимости, выставил ногу. – Ну а ежели не пущу?
– Ударю!
– Чего-о? – угрожающе протянул мальчишка и для еще большего устрашения замысловато сплюнул через зубы.
– Ударю, говорю! – твердо повторил Юра, пристально следя за каждым движением противника. – Я изучал бокс и джиу-джитсу…
Беспризорник подбросил и поймал на лету увесистый камень, зажал его в руке. И замахнулся…
Если бы Юрины гимназические наставники могли увидеть своего питомца, они бы несомненно остались довольны. Заученным движением Юра перехватил руку обидчика, но не удержался на ногах, и они вместе упали в пыль и покатились по земле, осыпая друг друга крепкими тумаками. Но вскоре оба запыхались, устали.
– Ну, может, хватит? – тяжело дыша, наконец запросил пощады беспризорник.
– А приставать больше не будете? – сидя верхом на противнике, великодушно осведомился Юра.
– Не-е. – И с тенью уважения в голосе мальчишка добавил: – Здорово дерешься!
– То-то же! – вставая, сказал Юра. – Я же вас честно предупреждал!..
– Вот только губу, жандарм такой, разбил! – Беспризорник стер с подбородка кровь.
Юра, не оборачиваясь, двинулся дальше, однако прислушивался, нет ли погони. Но его никто не преследовал.
Оборванный, с кровоподтеками и царапинами, подошел он в сумерках к двухэтажному особняку, обнесенному глухим забором. Несколько раз потянул ручку звонка, не замечая, что через «глазок» в калитке за ним наблюдают. Наконец недовольный женский голос неприязненно спросил:
– Вы к кому?
– К Сперанским.
Калитка нехотя растворилась. Пышнотелая женщина в толстом домотканом фартуке провела Юру в дом, оставила в передней.
Через минуту в переднюю быстро вошла, шурша платьем, невысокая молодая женщина. Чертами лица она напоминала Юриного папу; у Юры дрогнуло и громко-громко забилось сердце.
– Тебе что нужно, мальчик? – спросила она.
– Ксения Аристарховна, тетя Ксеня! Не узнали меня?
Женщина серыми блестящими глазами долго удивленно всматривалась в лицо мальчика и вдруг вскрикнула:
– Юра! Бож-же мой, Юра? Как ты очутился здесь? Где мама?.. Ой, господи, что у тебя за вид?
Она нервно схватила Юру за руку, ввела в просторную, обставленную старинной мебелью комнату и, нежно и заботливо оглядывая его со всех сторон, позвала:
– Викентий!.. Викентий, иди скорей сюда!
В гостиную вошел высокий полный мужчина с капризным, холеным лицом, на котором лежала печать уверенного спокойствия. Он торопливо взбросил на переносье пенсне.
– Юра? – изумленно вскинув тяжелые брови, воскликнул он – Что случилось, Юра? Где мама?
Юра в бессилии потупил голову, и слезы потекли по его щекам…
Потом, вымытый и одетый во все чистое, успокоенный той заботой, с которой его встретили, Юра сидел на широком диване рядом с Ксенией Аристарховной. Он все время старался быть ближе к ней, к ее надежному, уютному, почти материнскому теплу, к рукам, таким же ласковым, как у мамы.
Сидя здесь, в теплой и чистой квартире, Юра испытывал странное чувство раздвоенности. Оно возникло у него еще в дороге, когда он добирался до Киева, когда ехал в тамбурах, на подножках и даже в «собачьем ящике» классного вагона. В «собачий ящик» он забрался в Екатеринославе и, измученный всем пережитым, проспал почти до Киева. Проснувшись, стал взбалмошно вспоминать – и не мог поверить, что все происшедшее случилось именно с ним. Тот, прежний Юра Львов, книжник и неуемный фантазер, беспомощный в обычной жизни, словно бы остался навсегда там, в пустынной степи, у маленького земляного холмика. С ним просто не могло произойти ничего такого, что произошло с другим Юрой Львовым, который бесстрашно шел через ночную степь, блуждал по безлюдному лесу, сумел убежать из Чека, научился на ходу цепляться за поручни уходящих вагонов, прятаться от железнодорожной охраны… Но ведь все это было. Было!
Первый Юра со слезами рассказывал Ксении Аристарховне и Викентию Павловичу об их жизни под Таганрогом, о поезде, о болезни и смерти мамы. Другой же не удержался, стал громко и даже немного хвастливо рассказывать о своих приключениях после того, как он остался один.
Выслушав рассказ Юры о драке на Собачьей тропе, Викентий Павлович обернулся к жене:
– Я так понимаю, Юрий принял сегодня боевое крещение! Все правильно, надо бить!.. Надеюсь, ты не посрамил фамилию?! – патетически воскликнул он.
– Я ему сильно надавал! – засветился от похвалы Юра и добавил: – Приемом джиу-джитсу… вот этим… знаете…
– Молодец! Хвалю! Начинай с малого, с малых большевиков! – заулыбался собственной остроте Викентий Павлович.
– А я и в Чека был. У красных. – Юра хотел преподнести это особенно эффектно, как самое сенсационное в пережитом, но вдруг вспомнилось буднично-усталое лицо Фролова, красные от бессонницы глаза – и голос его помимо воли упал чуть ли не до шепота: – Правда, был в Чека…
Ксения Аристарховна всплеснула руками, брови страдальчески надломились, а Сперанский близко заглянул Юре в лицо и укоризненно покачал головой:
– Ну, это уж ты, братец, сочиняешь! – А сам горестно подумал: «Такое ныне время, должно быть, когда и мальчишки гордятся тем, что в меру сил своих принимают участие в борьбе. Слишком быстро взрослеют сердца».
