скачать книгу бесплатно
– Давай помогу, предлагаю я, – и делаю шаг к ней навстречу. Геккоша едва заметно отступает от меня, как бы отказываясь от помощи.
Не считая возможным настаивать, я вновь принимаюсь заниматься делами, но поглядываю, всё же, в сторону ящерки. Вдруг той понадобиться-таки моё участие.
Солнце начинает ощутимо припекать, и в какой-то момент я замечаю, что лак на теле геккона мутнеет, и при каждом повороте его головы, теряет некую часть, исчезая в очерченном розовым зевке.
Геккон, отметив моё непраздное искреннее беспокойство, подошёл ближе и вновь наглядно лизнув спину, шумно глотнул при этом.
– Ах! Так вот это что! – Радостно воскликнул я. – Судя по всему, ты раздобыл себе на завтрак яичницу и готовил её на солнце!
Геккон не моргая, ласково посмотрел на меня, облизал правый глаз и сделав ещё один шажок навстречу, согласно чирикнул для верности, после чего, весело шлёпая ладошками по забору, вернулся к своим.
Мне стало так славно на душе. Мы разобрались, мы поняли друг друга, – милый симпатичный ящер и я! Это звонкое чувство единения переполняло меня до краёв, и, не видя иного выхода, я засмеялся и запел, разговаривая с травой, цветами и бабочками. С миром, которому никогда не буду чужим.
Сливки
…Вода у берега вспенилась, выкатив глаза по-лягушачьи, но это была не она. То, потревоженный рыбами, пускал пузыри пласт водорослей, скрадывающий неровности дна. Принимая несогласие с его мнением о жизни в пруду за враждебность, полотно зелёного маслянистого слоя пучило, но бежать он не мог, ибо вне своих границ, был беспомощен и обречён…
За окном стало тихо. Ни ленивого вздора псов, ни надрывного клохтанья, ни блеяния коз через губу. Все деревенские звуки как бы замерли вдруг беспричинно, сами собой. Припомнив, что такое случается перед солнечным затмением, либо если земле вздумается избавится от лишнего, скопившегося в её нутре жара, я решил выйти во двор, чтобы поглядеть, что к чему.
Обе собаки сидели молча, забившись в одну будку, там же, вместе с ними сидел и кот. Собственно говоря, их на хозяйстве было тоже два, но второго, проказника и баловня, после съеденной недавно целой плошки снятых сливок, дальше веранды в дом не пускали. Куры, вместо того чтобы расцарапывать округу, в поисках красивых камешков, приятных их мускулистым желудкам, предпочли забраться посреди дня на насест. Ну, а козы, кажется, даже перестали жевать, и остерегались переставлять обутые в копытца ножки на скрадывающем шаги пружинном ковре сена в стойле.
– Галя, выйди, неладное что-то делается, – крикнул я в окошко жене, но та не спешила выйти, сославшись на домашние дела.
– Чегой-то я там не видала, – приоткрыв форточку ответила она и спряталась за занавеской.
– Ну, ты и трусиха! – Покачал головой я, хотя, если, по совести, звал Галину во двор себе на подмогу, от того, что одному было жутковато слышать воцарившееся там безмолвие.
Оглядевшись по сторонам внимательнее, я заметил, что затаившие дыхание домочадцы с особым усердием минуют тропинку, ведущую на огород, а касаясь её случайным взглядом, мимоходом, – прижимают уши. Куры же, те просто прятали голову под крыло, изображая дремоту.
Прихватив вилы, я направился в огород. То, что происходило там, между грядками помидоров и моркови, не поддавалось описанию. Наш Стёпа, любитель сливок и гроза всех окрестных котов, гарцевал верхом на змее, вцепившись ей в шею чуть пониже затылка. Это был не безобидный уж, а взрослая гадюка, которых, по словам соседей, было как-то слишком уж много этой порой. К нам во двор гадюка заявилась впервые.
Змея со знанием дела хлестала Стёпку хвостом, будто резиновым шлангом, от натуги у кота шла носом кровь, иногда он отчаянно взвывал, но видел ли хотя что-то, мог ли слышать, в том я не был уверен. Самое неприятное, что, используй я вилы, то ненароком мог задеть кота, а это было бы слишком несправедливо, по-отношению к нему. Степан ввязался в бой, защищая нас всех, а я, хозяин, никак не мог ему помочь, и держался поблизости лишь затем, чтобы прикончить змею в случае, если Стёпка сможет отскочить в сторону от неё.
Но мгновения копились в минуты, те собирались в четверти часа, а кот всё удерживал голову гадюки в том самом положении, в котором ухватил. Он явно решил биться до победы, и спустя два часа дело было кончено. Встряхнув змеёй, как вялым дождевым червём, в последний раз, Стёпка с трудом разжал челюсти, и в траву упал застрявший там кусок гадюки. Кот брезгливо отвернулся и хотел было отойти, но ноги не слушались его. Он упал, едва ли окончив один шаг.
– Ой, божечки… – жена, которая, как оказалось, стояла всё это время за моей спиной, подбежала к Стёпке, схватила его и, закутав в передник, принялась баюкать, как младенца:
– Да ты ж моё маленькое, да ты ж моё дитятко, – причитала она, а кот висел в её руках безвольно и умиротворённо. Он честно отработал сворованные сливки, и все те, которые ещё предстояло умыкнуть со стола.
Андрей
Закат прорисовал жёлтым карандашом стволы и по ним побежала густая розовая кровь. Крапива кивнула головой, без видимой на то причины. Исчез уж, оставив после себя лишь обёртку от длинного леденца на берегу. Под сводами арок вознёсшихся над водой листьев лилии, о чём-то чирикают рыбы… Это о людях. О тех, которых встречаешь, но понимаешь, каковы они, часто в пустой след, даже если дорожишь ими. Горечь утраты тем сильнее, чем меньшим радовал… или наоборот? Когда как, когда как…
Обычно, вне встреч в залах и библиотеках, я сторонюсь читателей, а тут, неожиданно, у гардероба, сквозь ворох жёлтых тюльпанов:
– Спасибо за ваше творчество. Вы прекрасный писатель, чуткий человек с огромным сердцем… Спасибо вам!
От калейдоскопа эпитетов запестрело в глазах, весь столб атмосферы разом юркнул в уши, так как слышать, что тебя хвалят, оказалось почему-то больнее, чем получать оплеухи неприятия, презрения, высокомерия и насмешек. Да – больнее, неприятнее. Мне было неясно, куда себя деть, и ничего внятного произнести не удалось, кроме как:
– Спасибо… неожиданно… И, только простите, но у меня аллергия на цветы.
Мужчина моментально завёл руку с букетом за спину, и почти не глядя, отбросил их в урну.
– Ого! – охнула я. – Попал!
– Так я тренер, – мягко и смущённо улыбнулся он. – Вы простите, я про аллергию не знал.
– Да, не страшно, откуда бы вам. В любом случае, спасибо, а цветы жалко. Только вот, мне нечем вас отдарить, всё роздано. Будете в Москве, заходите за книжками, если интересно… бумажные …всё же – иной мир!
– Спасибо огромное! Я к вам, с теплом души… Но я в Москве точно не буду. Живу в Тюменской области.
– Хорошо, давайте адрес, пришлю по почте.
После того, как посылка с книгами отправилась адресату, я получила весточку в несколько слов, которые опять едва смогла вынести. Волна восхищения, равнозначная удару судьбы, сбила с толку, как с ног:
– Нет предела восторга!!!! Безграничное спасибо, и еще раз спасибо за Ваш сюрприз!!!! Не знаю, как и каким образом Вас благодарить. Огромной, нет Величайшей души, Вы человек с Огромной и Большой буквы. Не знаю, как и чем, каким образом расположил к себе Ваше доброе отношение. Так не бывает в нашей настоящей и реальной жизни. Такое трудно было представить даже в самом радужном, светлом сне. А сказка есть, она существует. Добро всегда и во всем превалирует. Спасибо, миллион раз спасибо. С огромным и превеликим уважением к Вам и Вашей душе… Такое никогда, слышите меня, никогда не забудется. Это вечно. Дай Вам Бог всего, Человек из сказки.
Спасибо огромное!
Уважаю, преклоняюсь и боготворю Вас и Ваше мегакосмическое и не земное творчество. Вы по для меня Волшебница из сна и реальная фея нашего времени, наделенная Величайшим Даром, нести в дома, души, сердца людей радость и тепло, счастье и наслаждение. Вы – Радуга мира. Мерцание звёзд меркнет пред Вами. А Тьма пугливо и трусливо прячется при Вашем появлении на горизонтах небосклонах Вселенной. В Вас невероятная сила добродетели, с помощью которой решаются многие мирские вопросы на земле. Вы – Богиня своего рода. Мне лестно, хотя бы частично, быть в соприкосновения с такой творчески невероятно одаренной и потрясающей Женщиной современности. Спасибо Вам. С уважением. Кузьмин
Да, я не упомянула имя автора этих слов, его звали Андрей, Андрей Владимирович Кузьмин.
Не знаю, как принято отвечать на подобные речи. Быть может, кто-то теплеет от смущения, иной принимается гордиться собой, а я испытала испуг. Слова обжигали, как случайно найденное, ненужное сокровище, ценность которого очевидна, но напрасна. Я была совершенно не готова принять сей дар. Словно не мне предназначенный, он чудился украденным, незаслуженным, будто пиджак с чужого плеча.
Конечно, я написала ответ, где, не таясь, упомянула и про смущение, и о собственной ответственности, когда читатели реагируют так, как он, и про то, что «не всем это дано»… Мне показалось, что Андрей понял моё замешательство, а, может и разочаровался таким сдержанным ответом, но перед новым годом я получила записочку вновь:
«Сказочное преддверие Нового Года наполнило все вокруг особенным ароматом праздника, некой неповторимости Величия и ощущения неподражаемого Таинства. Мир на какое – то время перестал существовать в своём измерении, превратившись в некую Страну Чудес, в которой главное место принадлежит Вам. Потому что это Ваш трон, это в Ваших руках волшебная палочка, потому что Вы первая фея на этом феерическом балу. Спасибо за полученные эмоции впечатления. Так умеют преподнести подарки-сюрпризы, только редкой души люди. Спасибо за Ваше доброту и теплоту. С уважением, Кузьмин.
Постскриптум.
И, конечно, с Новым годом. Творческих новинок, здоровья и сказочного настроения.. Совсем забыл об этом.»
На этот раз испуга было поменьше, судя по всему, я начала привыкать к хорошему, и наверняка вошла бы во вкус, но, спустя некоторое время, получила ещё одно письмо, в котором была единственная строчка, два предложения, сравнимых с последним биением сердца:
«Андрей Владимирович умер. Не знаю, как пережить эту боль.»
Думая об Андрее теперь, изнывая под бременем совести, спрашиваю себя часто, – не обидела ли нечаянно человека, не оттолкнула ли ненароком, и почему мы живём в постоянном ожидании подвоха, а наивная искренняя радость, душа, распахнутая навстречу, заставляют нас прятаться, забиваясь в раковину так глубоко, что после уже не отыскать оттуда пути назад.
Старушка и земляная лягушка
В некотором царстве, в некотором государстве жила-была лягушка. Большой ломоть земли у кромки реки, что простирался аж до самого леса, достался ей от пращуров, которые через черёд бабушек и дедушек передали её родителям. Почва в тех местах была не слишком жирной, поэтому люди долго обходили её стороной. Но вот, когда человеков народилось больше прежнего, и уже примятые шагами тропинки оказались им тесны, пришлось разнашивать иные неведомые места. Так люди и дошли на самый дальний, ближний лягушачий край.
Натаскали они туда палок да досок, понастроили себе шалашей да навесов, и стали жизнь проживать, кормились тем, что выросло, голодали без того, что не взошло. Надо сказать, что люди оказались незлобивыми, понятливыми, лягушат малых да ящерок не трогали, уважительно обходили стороной, смотрели себе под ноги, чтобы невзначай кого не придавить, и детям своим наказали держаться того ж.
Видят лягушки, – люди добрые, невредные, надо им подсобить. Пододвинули свои терема подземные, посторонились, и – нет-нет, да прогонят того, кому испортить чужое – забава да удовольствие. Люди в благодарность и водицы нальют, и малым поделятся.
Как ни много было у них дел-забот, а заметили не единожды, что большая чёрная земляная лягушка, судя по стати, глава в роду, устроила свой дом в сараюшке. Больше-то во дворе места не осталось с исконной родной землёй, всю заставили, засадили да присыпали, а вот под тем самым сараем оказалась она нетронутой, – и дышит иначе, и вздыхает легче прочей.
Целый день дверь в сарай была незаперта, и лягушка спокойно ходила туда-сюда, строила трёхэтажную нору, воспитывала малышню, а, заодно, присматривала за старушкой, которая, в свой черёд, присматривалась к ней.
– Ну, и что ты тут? – Притворно возмущалась женщина.
– А где ж мне ещё? – Искренне изумлялась лягушка в ответ.
По первости старушка выпроваживала её за ворота, теснила прочь, но каждое утро находила сидящей у входа в сарай, в неизменном ожидании, что отопрут двери.
– Опять?! – Восклицала старушка, а лягушка, опираясь о порог, приподнималась над ним на руках, и, как сварливая рыночная торговка, принималась выговаривать тонким голоском:
– А ты как думала?! А сама-то! А сама!!!
Старушка хваталась за веник и, упрятав улыбку в неглубокие морщины щёк, бормотала, бережно сметая в совок сварливую соседку:
– Ну, я тебя… я тебе теперь… чтобы духу твоего не было тут больше!
– Ага, сейчас! – Задорно огрызалась лягушка, и на следующее утро вновь поджидала внутри сарая, пока ей откроют дверь. А после, предвкушая очередное выдворение, вовлечённая в повторяющиеся приключения нового дня, с видимым удовольствием, без какого-либо принуждения запрыгивала на совок сама.
Чёрная земляная лягушка… Да будут долгими радости твоей светлой души.
Жизнь на колёсах
I
В ожидании работы, мы репетируем. Как бы ни был долог вынужденный простой, выбиваться из рабочего ритма нельзя. Режим, однако!
Кошки в вольере волнуются. Они знают, что я нарезаю мелкими кусочками мясо. Его запах манит и дразнит, приятно тревожит, придавая любому неестественному движению осмысленность, сглаживает перчинку принуждения, хотя, возведённое в степень привычки, оно теряет свою остроту. Берёт над тобою верх. И, распробовав его вкус, ты перестаёшь считать себя лишённым свободы выбирать из двух зол то, что кажется меньшим.
– Алле! Ап! Ай, бравушки! Ай, молодец! – Кошки играют в своенравие, подчиняются напоказ неохотно, но в самом деле давно привыкли и к ритму движений и слов, чем прочно связали себя с людьми, от которых не видели ничего, кроме заботы, ласки, вдоволь вкусной еды…
– Барьер! Ай, бравушки!
– И не унизительно, не обидно ли?
– А… вы про это?! Так то всё так только, развлечение, забава. Кому-то, – сидеть в грязном подъезде, ожидая пинка и объедков, другим сходить с ума в тиши квартиры, – вернутся ли хозяева, иным ютиться в тёплом подвале, изнывая от невыносимого зуда, – блохи не церемонятся, обустраиваются основательно, гадят, как некоторые, там, где спят.
Каждый день, во время утренней репетиции, разношёрстный, в прямом смысле этого слова, коллектив, увеличивался на одну цирковую единицу.
Необычно крупная красивая кошка, присмотревшись однажды к тому, чем заняты товарки[3 - товарищ], решила, что прокормиться таким манером ей вполне по силам, и, вовремя выходя из лесу, добросовестно отрабатывала все элементы программы. Получая вознаграждение, удалялась прочь довольной, но чем-то озадаченной, словно обдумывала нечто, суть которого оставалась для нас загадкой некоторое время, а разрешилась меньше, чем через три недели.
На очередную репетицию кошка явилась в условленный час не одна. Котята-близнецы, сопровождавшие её, были малы и милы. Мама завела их в манеж, наскоро расцеловала, недвусмысленно подтолкнула в нашем направлении и скрылась из виду, с лёгким сердцем переложив заботу о детях на людей.
Очевидно, сами того не подозревая, мы выдержали какое-то испытание, хотя не делали ничего специально, поступали, как привыкли, кошек любили искренне, как младших сестрёнок, которых надо оберегать. Относились к ним по-товарищески… А как иначе-то?! Работаем вместе! Бок о бок и тяготы переездов, и праздники, и обыденность.
Маша и Даша, так мы назвали котят, тех, что передала на воспитание дикая лесная кошка, отработали в номере десять лет, после чего также, вдвоём, вышли на заслуженный отдых, и скрашивают теперь будни одинокой американской старушки, которая, подчас, отказывая в необходимом себе, балует милых компаньонок.
II
Рассказы о кошках всегда имеют начало, но не оканчиваются они никогда.
Сразу после того, как мы перебрались в другой штат, первая же утренняя репетиция прошла вприглядку. Усевшись на виду, за нами внимательно наблюдала кошки афроамериканской, ха-ха-ха, масти. На вид, даже не взыскуя документов, ей можно было дать примерно двенадцать – тринадцать месяцев.
Словно сверяясь с текстом телеграммы, посланной лесной кошкой, она отслеживала порядок действий, который позволяет получить … блестящий нос пошмыгал в направлении сумочки на поясе… да, точно, так и есть – нормальное, вкусное мясо.
Стоит ли сомневаться, что на следующее утро в нашем коллективе появился ещё один хвостик. Аза, так назвали кошку, активно и непринуждённо отрабатывала положенное, но после окончания номера неизменно исчезала.
Накануне отъезда мы предложили ей на выбор, – ехать с нами или прощальный кусочек мяса. Аза гордо подняла голову, дёрнула бровью над зелёными раскосыми очами и запрыгнула в машину, – на мясо она заработает и сама, даром ей ничего не надо, трогай, давай!
III
Вот не зря говорят, что девчонки корыстнее мальчишек. В нашем кошачьем коллективе был один парнишка, Мишка. Мы взяли его из приюта. Такой славный увалень, неповоротливый и неуклюжий на вид. Он неслышно прыгал, уверенно держал баланс и легко ходил на руках, а когда делал это, издали казалось, что это не кот, но маленький человечек в пушистой пижамке.
Мишка, как и все наши кошки, не испытывал недостатка ни в чём, но ему больше, чем кому-либо, была необходима уверенность в том, что он любим. Сиротское детство давало знать о себе, и, если иные трудились за кусочек мяса, то он предпочитал работать за любовь. Только она одна могла принудить сделать Мишку что-либо. Казалось, он упрямится иногда лишь для того, чтобы получить свою порцию ласковых прикосновений и добрых слов…
Всякий ищет в этой жизни то, чего ему не хватает. Если природа, наделив алчбой[4 - несытость], лишает возможности добыть это самому, к кому бежать?.. У каждого своя судьба, и что она припасла в сумочке на поясе для тебя, до поры до времени не узнать.
Если бы каждый…
Если бы каждый ребёнок был личностью, не оказалось бы вокруг столько несчастных взрослых.
– Ты что, не хочешь научиться рисовать? – Окрик учителя над ухом буквально пригвоздил меня к парте, казалось, ещё мгновение, ещё одно только слово, и я не смогу больше сойти с места никогда. Класс открыто смеялся, заискивая перед педагогом, а я тупо глядел под ноги впереди сидящего и слёзы предательски оглушительно барабанили по листку бумаги передо мной. Спрятаться было некуда, как не было и немедленного способа провалиться в тар-тарары.
О! Как я хотел рисовать. И как ненавидел в себе это желание теперь.
Каждый вторник я тайком забредал в читальный зал, где рабочие сидели с подшивками газет «Известия» и «Правда», выписывая что-то в тетрадки для политзанятий. Я же отыскивал никому неинтересные альбомы с репродукциями картин и рассматривая их, водил пальцем по бумаге, пытался понять загадку, нет – чудо движения руки, с зажатой в ней кистью, которое превращалось в чувство, осязание силы жизни и её бесконечности.
Конечно же, когда наш учитель истории объявил о том, что после всех уроков будет ещё один, на котором мы будем учиться рисовать, я так обрадовался, что едва дождался окончания занятий.
И вот, я сидел и даже не смел дышать носом. Мне всегда казалось, что он у меня слишком уж сопит. Но едва лишь, тихонько впуская воздух через рот, услышал, что: «На этом уроке мы будем учиться рисовать утку.» – то закашлялся от неожиданности. Мне казалось, что начинать постигать тайны искусства рисования надо с человека, а утка… Что такое оно, эта утка? Птица, к тому же неживая. Но делать было нечего, её чучело уже взирало плексигласовыми глазками на класс с учительской кафедры.
– Итак, рисуем большой круг, и чуть повыше – меньший. Это будет тело утки и её голова. Соединяем круги плавными линиями, и птица готова, – Учитель бесстрастно перечислял этапы построения изображения. Точно так же можно было бы растолковать, как сколотить табурет или скворечник. Сколь не пытался, я не мог отыскать хотя толику волшебства, и трепета, который овладевал мной подле любой настоящей картины.
Я, конечно, начертил эти два дурацких круга, но больше ничего делать не мог, только сидел и горестно рассматривал их. Совершенно не хотелось объединять круги штрихами или пунктиром. Они были ненавистны мне и чужими друг другу.
Много позже, когда в душе слегка побледнел малиновый след оплеухи того урока, и я смог без опасения брать в руки карандаш, то давал ему полную волю. Минуя околичности правил рисования, оборотясь к одному лишь сердцу, он вёл меня за собой туда, где мир выглядел таким, каким я его знал и любил.
Я не срисовывал жизнь, но рисовал её, и у уток, что выплывали на озёра с кончика моего карандаша, были живые потешные лица и умные чёрные глаза, которые блестели, как мамины бусы, которые она надевала каждый девятый день мая, в День Победы.
Если бы каждый взрослый был личностью, не оказалось бы вокруг столько несчастных детей.
Черепаха
Эти черепахи замирают на дне, широко открыв рот, в глубине которого заманчиво ворочается нежно-розовый червячок кончика языка, пройти мимо которого, не соблазнившись аппетитным видом, удаётся не каждой рыбе.
– Знаешь, у них очень вкусное белое мясо!
– Вот, видимо, поэтому такой скверный характер.
– Не вижу связи…
