скачать книгу бесплатно
День превращался в непрерывный ряд пиршеств, а ночь наполнялась зловещими звуками.
Даже среди лучшей части пассажиров уже проявлялась нравственная распущенность. Приличия остались позади вместе с накрахмаленными сорочками и сюртуками; помешавшись на быстром обогащении, люди не пытались сохранить благопристойность. Это была ревущая толпа, гордая своей распущенностью и уже зараженная ядом золота. О, как хорошо было на палубе ночью, вдали от этих сатурналий, любоваться на маяки звезд, мерцавшие в небесной глубине, и внимать древнему плачу отверженного моря. Ночи были голубые, серебристые и прозрачные, как хрусталь. Свежий ветер горячил щеки и зажигал глаза.
Однажды, когда я сидел, погруженный в задумчивость, ко мне подошел Блаженный Джим. Его лицо было мрачно, глаза имели сосредоточенное выражение.
Из ослепительно освещенной кают-компании долетали крикливые напевы мюзик-холла.
– Мне совсем не нравится все это. Посмотри-ка туда, сынок. Я жил двадцать лет на приисках, я предавался самому грубому разврату, какой только существует на земле, я прошел Штаты вдоль и поперек, но нигде я не встречал ничего подобного. Ты понимаешь, что это не предубеждение говорит во мне, хотя я и познал греховность своей жизни, благодарение Богу. Я могу допустить это разок-другой для молодцев, отправляющихся на такое дело, но клянусь Рождеством… Подумай-ка, ведь на этом пароходе хватит грешников, чтобы образовать целую подсекцию в аду. Здесь есть люди, которым следовало бы сидеть дома с милыми маменьками и любящими женами и детьми, а вместо этого они торчат в кают-компании, разоряются на вина для этих размалеванных Иезавелей. Здесь есть доктора, адвокаты и дьякон из церкви в старом Огайо, которые никогда не сделали в жизни дурного дела, а теперь они буянят, как кабацкие забулдыги, из-за поцелуев этой дряни. В окнах их душ дьявол ликует и скалит зубы, а Господь замерзает на чердаке. Запомни мои слова, мальчик. На Северном Золоте лежит проклятие. Юкон проглотит свою добычу. Запомни мои слова.
– О, Джим, – сказал я, – вы суеверны.
– Нисколько. Но мне было откровение. Они думают, что держат счастье в руках. Послушай, как они вопят, они все уже воображают себя миллионерами. В них нет и тени сомнения. Запомни мои слова, юноша, потому что я не доживу до их исполнения: девяносто девять из ста этих ребят, едущих в этот самый Клондайк, обречены.
– Только один процент выиграет свою ставку? Это нелепо, Джим.
– Ладно, увидишь. А что до меня, то я уверен в том, что никогда не вернусь обратно. Мне было откровение: «Старый Джим в последний раз в пути». – Он вздохнул и потом резко сказал: – Заметил ты этого молодца, который прошел мимо нас? Это Мошер-картежник и бывший пастор. Это гадина, ренегат небесного пути. У меня зуб против этого человека. Быть может, мы с ним сведем счеты в ближайшие дни…
Внезапно он отошел, оставив меня в глубоком раздумье над его мрачными изречениями.
Мы были в пути уже три дня. Погода стояла прекрасная, и почти все проводили время на палубе, греясь на солнце. Даже Бульгамер, Маркс и Мошер оставили на время картежную игру. Банковский клерк и столяр оживленно беседовали, строили планы и мечтали. Профессор был занят изложением теории происхождения золота группе молодых людей из Миннесоты. Молчаливо наблюдая эту толпу, богатырь Мервин курил свою большую сигару, в то время, как железный Хьюсон невозмутимо спокойно и тупо жевал табак. Близнецы играли в шашки, Винкельштейны старались сблизиться потеснее с кафешантанной кликой. Тут и там среди отдельных групп мелькал Блудный Сын, быстрый и неуловимый, как хроникер на благотворительном базаре. А за всеми ними всегда одна, в строгом отдалении, как воплощение благородства и прелести, стояла еврейская девушка со своим престарелым дедом. Хотя он и был моим товарищем по каюте, но я мало видел его. Он был в постели, когда я возвращался, а утром я вставал и уходил прежде, чем он просыпался. В остальное время я избегал обоих из-за их очевидной близости с Винкельштейнами. Ясно, думал я, что она не может быть вполне порядочной, оставаясь в близких отношениях с этой парой. Однако в чистых глазах девушки и прекрасном лице старика было что-то, что укоряло меня за мои подозрения. В то время как я колебался таким образом и исподтишка наблюдал за ними, случилось следующее. Около меня стояли Бульгамер и Маркс, и на палубе раздавались резкие гнусавые голоса танцовщиц. Я видел, как порочные глазки Бульгамера беспрерывно перебегали с одной непривлекательной девицы на другую, пока, наконец, не остановились на странной девушке, стоявшей рядом со своим седовласым дедушкой. Он облизнулся с видом знатока…
– Послушай, обезьяна, что это за овечка там рядом со старой бородой?
– Хочешь соблазнить меня, Пит? Не желаешь ли, чтобы я поразил ее одним ударом?
– Наглый хвастун! А она, однако, кажется, рыбьей породы, не правда ли?
– Плевать на рыбью породу! До сих пор не встречал чего-нибудь мало-мальски приличного, что могло бы устоять против Сэма Маркса. Я победитель – вот кто я. Не забудь. Посмотри только, как я это обработаю.
Я должен заметить, что на нем был дорогой костюм франтовского покроя. Его лоснящееся угреватое лицо расплылось в покровительственно-развязную улыбку, и с поклоном учителя танцев он приблизился к девушке. Я увидел, как она вздрогнула от неожиданности, закусила губу и отшатнулась.
«Тем лучше для тебя, девочка», – подумал я. Но тот нисколько не смутился:
– Послушайте, мамзель, не пугайтесь, я хочу только представить вас одному джентльмену, моему другу.
Девушка смотрела на него, и ее расширенные глаза красноречиво выражали страх и недоверие. Их взгляд напомнил мне смертельный ужас лани, преследуемой охотником, и я почувствовал в себе трепет сочувствия. Одно мгновение она пристально смотрела на него, затем резко повернулась спиной.
Это было слишком сильно для Маркса. Он побагровел от досады.
– Послушайте, что это с вами? Слезайте-ка с насеста. Разве мы недостаточно хороши для вас? Кто вы такая, черт возьми?
Его лицо делалось все краснее и наглее. Он приблизился к ней и грубо опустил руку на ее плечо. Решив, что дело зашло слишком далеко, я выступил вперед, чтобы вмешаться, как вдруг произошло неожиданное.
Старик внезапно поднялся на ноги, и я с удивлением увидел, как он был высок.
На лице его появился отблеск прежней силы и властности, глаза сверкнули огнем мщения, и кулак высоко и угрожающе поднялся. Затем он стремительно опустился на голову Маркса, сплющив и надвинув ему шляпу на самые глаза. Развязка носила отчасти смешной характер. Раздался взрыв хохота, услышав который, Маркс рассвирепел окончательно. Освободившись от шляпы, он с яростными проклятиями кинулся на старика, готовый, казалось, раздавить его. Но тут огромная рука сдавила ему плечо. Это был мрачный молчаливый Хьюсон, и судя по тому, как скорчилась его жертва, можно было представить себе, что лапа его была очень похожа на клещи. Старик был бледен, как смерть, девушка плакала, пассажиры толпились вокруг. Все забавлялись и проявляли любопытство. Чувствуя, что не могу ничем помочь, я спустился вниз.
Что в этой девушке так привлекало меня и заставляло без конца думать о ней?
Был ли это подслушанный разговор, или таинственность, окружавшая ее, или непреодолимое влечение сердца к мечте своей жизни? Со стариком, несмотря на наше соседство по каюте, я не сближался, с девушкой не сказал больше ни слова.
Но боги судьбы действуют причудливыми путями. По всей вероятности, путешествие так и окончилось бы, оставив нас чужими друг другу, и наши пути разошлись бы, чтобы никогда больше не встречаться, жизни наши были бы изжиты до конца, и эта повесть никогда не была бы написана, если бы не случайное вмешательство ящика с виноградом.
Глава III
Мы миновали пролив Пюджет и вышли в то великое море, которое простирается к северу до Полярных Равнин. Ветер был туманный и влажный, насыщенный холодными лобзаниями ледяных гор. Под небом, мрачно окрашенным в багровый цвет, морщилась ледяная вода. Призрачные острова теснили друг друга, чтобы рассмотреть нас, когда мы проплывали мимо. Еще более призрачный материк, прикованный мрачной тоской к морской пене, томился вдали в твердынях неприступной скорби.
Вокруг было разлито смертельное страдание, подавляющая пустынность, непобедимая тоска. Мне казалось, что я впервые почувствовал дух Пустыни – ветер, его бесконечное приволье, его святилище.
Пробираясь по неверным морским тропинкам, мы походили на блестящую безделушку на груди ночи. Наше безумное веселье не угасало ни на минуту. Мы были ревом разгула и снопом света. Возбуждение доходило до горячки. Пользуясь им, женщины с накрашенными щеками пожинали обильную жатву. Я удивляюсь теперь, как мы не натолкнулись на серьезное злоключение при одурелой небрежности наших кормчих.
– Не напоминает ли это тебе пикник воскресной школы? – заметил как-то Блудный Сын. – Способ, которым девицы пытаются облегчить карманы этих слабоумных, граничит с жестокостью. Я устал, стараясь образумить их: «Подите и придите в себя!» Они отвечают: «Мы прекрасно себя чувствуем. Теперь неважно, если мы продуемся немного. Нас ждет там много легких денег».
Затем они начинают говорить о том, что сделают, когда добудут золото.
– Один лупоглазый хочет купить себе замок в Старом Свете, другой желает скаковую конюшню, третий – паровую яхту. О, это сборище неистовых идиотов! Они все мечтают о сладком житье в самом близком будущем. Я не слышал, чтобы кто-нибудь из них собирался основать приют для одряхлевших прачек или поддерживать своих престарелых бабушек. Меня тошнит от них. Скоро их прошибет холодный пот отрезвления.
Он был прав. В своей мысленной скачке к богатству они взлетали на головокружительную высоту. Они важничали и хвастали, как будто миллионы уже были в их руках. Слушая их, можно было подумать, что они имели исключительное право на сокровища Клондайка. И однако, впереди и позади нас были дюжины подобных судов, нагруженных такой же жадной толпой искателей счастья, неудержимо притягиваемых к северу золотым магнитом. Тем не менее трудно было не заразиться господствовавшим духом оптимизма. Лично для меня золото не имело большой привлекательности, но приключения были очень дороги моему сердцу. В моих ушах снова раздавался звук рога романтики, и я рвался на его призыв.
И в самом деле, рассуждал я, каким волшебным калейдоскопом был этот мир, в котором я всего полгода тому назад болтал ногами в горном ручье. Я сделался теперь участником и частицей этой великой армии аргонавтов.
Моя природная неповоротливость была уже делом прошлого, и моя изящная шотландская речь уступила место крепкому американскому наречию. Чем ближе к цели мы подвигались, тем сильнее и выносливей я становился. Оглядываясь вокруг себя, я видел много менее приспособленных для предприятия, чем я, и ни одного с таким запасом цветущего здоровья. Вы можете легко представить себе меня в то время: я был высоким юношей с румянцем во всю щеку, черными кудрявыми волосами и темными глазами, которые то зажигались страстью, то заволакивались мечтой.
Я сказал уже, что все мы были в большей или меньшей степени охвачены горячкой, но тут я должен оговориться. Среди охватившего нас волнения одно существо оставалось неизменно холодным, далеким и чуждым: это была еврейская девушка Берна. Даже у старика золотая лихорадка сказывалась в блуждающем взоре и дрожании губ, но девушка казалась статуей терпеливой покорности и живым укором нашим лихорадочным и близоруким мечтаниям.
Чем больше я наблюдал за ней, тем больше она казалась мне здесь не на месте, и почти бессознательно я начал окутывать ее сетью романтики. Я окружал ее таинственностью, которая возбуждала и манила меня, но и без этого меня, несомненно, влекло бы к ней. Мне хотелось узнать ее поближе, заслужить ее уважение, сделать для нее что-нибудь, что заставило бы ласково посмотреть на меня. Короче говоря, я, подобно всем молодым людям, пробирался ощупью к дружбе и участию, которые служат предвестникам любви и страсти.
Мы проходили полосу ветров, где они дули с такой силой, что противостоявшие им чайки с трудом махали крыльями. Волны, эти стаи морских волков, набегая, покрывались пеной. Палубы были безлюдны. Почти все кутилы были больны и лежали, как трупы, так что на корабль, казалось, спустилась субботняя тишина. В тот день я не видал старика и, спустившись в каюту, нашел его совершенно больным. Высохшая рука лежала на лбу, а из запекшихся губ вылетали легкие стоны.
«Бедный старик, – подумал я. – Не могу ли я чем-нибудь помочь ему». Пока я размышлял, раздался робкий стук в дверь. Я открыл. За дверью стояла Берна. Она казалась очень встревоженной, и в ее серых глазах стоял немой вопрос.
– Мне кажется, он немного нездоров сегодня, – сказал я ласково.
– Благодарю вас!..
Жалость, нежность и любовь боролись на ее лице, когда она проскользнула мимо, слегка коснувшись меня. С ласковыми словами она опустилась около него на колени. Ее маленькая белая ручка легла на его худую морщинистую руку. Старик с благодарностью повернулся к ней, словно оживленный гальваническим током.
– Может быть, он хочет кофе? – сказал я. – Я думаю, что смогу достать ему.
Она с благодарностью взглянула на меня своими прелестными грустными глазами.
– Если бы вы были так добры, – ответила она.
Когда я вернулся с чашкой кофе, старик полулежал, обложенный подушками. Она взяла у меня кофе и поднесла к его губам, но после нескольких глотков он отвернулся с тоской.
– Боюсь, что ему не хочется, – сказал я.
– Да, кажется, он не будет пить.
Она была похожа на заботливую сиделку, склонившуюся над больным. Она задумалась на минутку:
– О, если бы я могла достать немного фруктов.
Только тогда я вспомнил о ящике с виноградом. Я купил его как раз накануне отъезда, думая сделать приятный сюрприз моим товарищам. Это было, очевидно, вдохновение свыше, и теперь я с торжеством вытащил крупные тяжелые глянцевитые ягоды, зарытые в душистые кедровые опилки. Я отряхнул большую гроздь, и мы снова попробовали кормить старика. Казалось, что найдено как раз то, что было нужно, ибо он ел с жадностью. Она наблюдала за ним с возрастающим облегчением, и когда он, кончив есть, спокойно улегся, обернулась ко мне.
– Не знаю, как мне отблагодарить вас за вашу любезность, сэр.
– Очень просто, – ответил я поспешно. – Если вы сами согласитесь попробовать виноград, я буду вознагражден сверх меры.
Она бросила на меня неуверенный взгляд, затем глаза ее внезапно засияли радостным, ярким светом, от которого она вся показалась мне лучезарной. Казалось, будто полдюжины лет свалилось с ее плеч, открывая сердце, способное на бесконечную радость и счастье.
– Если и вы будете кушать, – сказала она просто.
За неимением стульев мы присели, скорчившись, на узком полу каюты под благожелательным взором старика. Фрукты напомнили нам о солнечных виноградниках и беззаботных утехах юга. Для меня все это было полно неизъяснимой прелести. Она ела очаровательно, и пока мы разговаривали, я всматривался в ее лицо, как бы желая запечатлеть его навеки в своей памяти. Особенно понравился мне задумчивый овал ее лица и прелестно выточенный подбородок. У нее были ясные искренние глаза и длинные ресницы. Уши ее напоминали раковины, у нее были шелковистые волнистые темные волосы. Все это я подробно приметил и решил, что она более чем прекрасна – настоящая красавица. Я испытывал необыкновенную гордость, как человек, нашедший драгоценный камень в грязи.
Эта девушка была своеобразна, таинственна и очаровательна, а потому неудивительно, что я находил особенную прелесть в ее обществе. Я показал себя настоящим артезианским колодцем красноречия и свободно беседовал с ней о корабле, о наших попутчиках-пассажирах и возможности удачи. Я нашел в ней необыкновенно чуткую собеседницу. Казалось, что ум ее проворно опережал мой, и она угадывала мои слова прежде, чем я успевал произнести их. Однако она не обмолвилась и звуком о себе. Оставив ее со стариком, я почувствовал, что полон тревожных вопросов.
На следующий день старик все еще оставался в постели, и девушка снова пришла навестить его. На этот раз я заметил, что застенчивость в ее обращении почти исчезла, и на месте ее появилось робкое дружелюбие. Еще раз ящик с виноградом сыграл роль посредника между нами. Я снова нашел в ней сдержанную, но полную внимания слушательницу и, разоткровенничавшись, рассказал ей о себе самом, о своем доме и близких. Я боялся, что моя болтовня надоест ей, но она слушала с широко открытыми глазами, время от времени сочувственно кивая головой. Тем не менее она опять не проронила ни словечка о своих собственных делах, так что, снова оставив ее со стариком, я почувствовал себя более чем когда-либо в потемках.
На третий день я нашел старика на ногах уже одетым. Берна была с ним. Она выглядела радостней и счастливей обыкновенного и приветствовала меня улыбающимся лицом. Немного спустя она обратилась ко мне:
– Мой дедушка играет на скрипке. Вы не будете иметь ничего против, если он сыграет несколько наших старинных народных песен? Это подкрепит его.
– Нет, пожалуйста, я бы охотно послушал.
Тогда она достала старую скрипку, и старик, любовно прижав ее к себе, мягко заиграл чарующую венгерскую песню; звуки навеяли на меня мысли о романтике, любви и ненависти, страсти и отчаяния. Он играл вещь за вещью, как бы изливая всю грусть и сердечное томление угнетенного народа, пока сердце мое не сжалось от сочувствия.
Странная музыка трепетала страстной нежностью и безнадежностью. Незаметно бледные сумерки вползали в маленькую каюту. Суровое прекрасное лицо старика дышало вдохновением. Девушка сидела неподвижная и бледная, сложив руки. Вдруг я заметил отблеск на ее щеке. То струились тихие слезы. Прощаясь с нею в этот вечер, я сказал:
– Берна, эта наша последняя ночь на пароходе.
– Да.
– Завтра наши пути разойдутся, быть может, навсегда. Не придете ли вы сегодня ночью на минутку на палубу? Мне нужно поговорить с вами.
– Поговорить со мной?
Она казалась удивленной и недоумевающей. Она заколебалась.
– Пожалуйста, Берна, это единственный случай.
– Хорошо, – ответила она тихим голосом, потом с любопытством взглянула на меня.
Глава IV
Она пришла на свидание прелестная и белая, как лилия. Она была легко одета и дрожала так, что я закутал ее в свое пальто. Мы пробрались на самый нос парохода, перешагнув через огромный якорь, и приютились в его углублении, чтобы укрыться от холодного ветра. Мы прорезали глянцевитую воду. Вокруг нас теснились угрюмые громады, то тут, то там мерцавшие зеленоватым ужасом льдин. Над головой в пустынном небе молодой месяц баюкал в своих объятиях старую луну.
– Берна…
– Да?
– Вы несчастливы, Берна, вы в большой тревоге, маленькая девочка. Я не знаю, зачем вы направляетесь в эту забытую богом страну и почему вы с этими людьми. Я не хочу знать. Скажите мне только: не могу ли я сделать что-нибудь для вас, как-нибудь доказать, что я вам верный друг?
Мой голос выдавал волнение. Я чувствовал, как трепетала рядом со мной ее стройная фигурка в струившемся серебре зарождающегося месяца. Я видел ее лицо, бледное и томно-нежное.
Я ласково взял ее руку в свою. Она заговорила не сразу, просидев долго молча, как бы пораженная чем-то, казалось, прислушиваясь к внутренней борьбе в своей душе. Наконец очень ласково, очень спокойно, очень нежно, взвешивая каждое слово, она заговорила:
– Нет, вы ничего не можете сделать. Вы были слишком добры все время. Вы единственный на пароходе, кто был добр ко мне. Многие смотрели на меня… Вы ведь знаете, как мужчины смотрят на бедную беззащитную девушку, но вы совсем другой, вы благородны, вы искренни. Я видела это по вашему лицу, по вашим глазам. Я знала, что могу довериться вам. Вы были сама доброта для меня, и я никогда не смогу отблагодарить вас.
– Полно, не говорите о благодарности, Берна, вы не знаете, каким счастьем для меня было помочь вам. Мне жаль, что я так мало сделал. О, я намерен быть искренним и откровенным с вами. Те немногие часы, которые мы провели вместе, заставили меня желать большего. Я одинокий бродяга. У меня никогда не было сестры или девушки-друга. Вы первая, и это было для меня, как внезапный солнечный свет. Так вот: не могу ли я быть действительно на самом деле вашим другом, Берна, другом, который много сделал бы для вас? Дайте мне сделать что-нибудь, что бы то ни было, чтобы показать, насколько серьезно это для меня.
– Да, я знаю. Так вот: вы мой друг, мой истинный друг уже теперь.
– Да, но, Берна… Завтра вы уйдете, и, возможно, мы никогда больше не увидим друг друга. Что толку в этом…
– Так чего же вы хотите? Мы оба сохраним воспоминания, очень нежные, милые воспоминания. Не правда ли? Верьте мне, так будет лучше. Вы не захотите иметь что-нибудь общее с такой девушкой, как я. Вы ничего не знаете обо мне и видите, с какими людьми я еду. Может быть, я такая же скверная, как они.
– Не говорите так, Берна, – возразил я решительно. – Вы – воплощение добра, чистоты и прелести.
– О, вовсе нет. Во всех нас хорошее смешано с дурным, надеюсь, я не так уж плоха. Во всяком случае, с вашей стороны очень мило так хорошо думать обо мне. О, если бы я никогда не отправилась в это ужасное путешествие! Я не знаю даже, куда мы едем. И мне страшно, страшно…
– Полно, маленькая девочка.
– Да, я не могу выразить вам, до чего мне страшно. Край такой дикий и пустынный, мужчины похожи на грубых животных, а женщины… ну, женщины еще хуже. И тут мы среди них.
– Но, Берна, если дело обстоит так, почему бы вам с дедушкой не вернуться обратно? Зачем вам ехать?
– Он никогда не вернется назад. Он будет пробираться вперед, пока не умрет. Он знает только одно слово по-английски – это «Клондайк». Он повторяет его тысячу раз в день. Ему мерещится золото блестящими грудами, и он будет стремиться и бороться, пока не найдет его.
– Но не можете ли вы вразумить его?
– О, это бесполезно. Ему было видение. Он похож на помешавшегося человека; он думает, что избран свыше, и что ему откроется великое сокровище. Вы можете с таким же успехом вразумить камень. Все, что я могу сделать, – это следовать за ним и заботиться о нем.
– А как насчет Винкельштейнов?
– О, это они причина всему, это они воспламенили его воображение. У него есть немного денег – сбережения всей жизни, около двух тысяч долларов; и с тех пор, как он приехал в эту страну, они все время стараются получить их. Они содержали маленький ресторан в Нью-Йорке и убеждали дедушку вложить свое состояние в это дело. Теперь они пользуются золотом как приманкой, чтобы завлечь его туда. Они ограбят и убьют его в конце концов. Самое ужасное то, что он не алчный. Он хочет этого не для себя, а для меня. Вот что разрывает мое сердце.
– Вы, наверное, ошибаетесь, Берна. Они не могут быть такими скверными.
– Говорю вам, что они скверные люди. Муж – червяк, а жена – воплощенный дьявол. Она сильна и неукротима в ярости, а когда напивается, это просто отвратительно… Я достаточно знаю это, ибо жила с ними в течение трех лет.
– Где?
– В Нью-Йорке. Я приехала из Старого Света к ним. Они дали мне сначала место в ресторане. Затем немного спустя я получила работу в мастерской готового платья. Я была проворна и ловка, работала с утра до вечера, посещала вечернюю школу и читала до боли в глазах. Говорили, что у меня есть способности. Учитель хотел, чтобы я доучилась и сама стала учительницей. Но об этом нечего было думать. Я должна была зарабатывать на жизнь и осталась в мастерской, работая без устали. Затем, когда я скопила несколько долларов, я позвала к себе дедушку. Он приехал, и мы зажили по-семейному и были очень счастливы некоторое время. Но Винкельштейны никогда не давали нам покоя. Они знали, что у него было скоплено немного денег, и у них чесались руки от желания завладеть ими. Муж рассказывал нам всегда о способах быстрого обогащения, а она старалась запугать меня самым ужасным образом. Но я не боялась в Нью-Йорке. Здесь другое дело. Все вокруг так мрачно и зловеще…
Я почувствовал, как она содрогнулась.
– О, Берна, – сказал я, – не могу ли я вам помочь?
