скачать книгу бесплатно
И все-таки Эдика не оставляло ощущение, что некто неведомый, напоминающий глумливое отражение в запотевшем зеркале, сильными руками толкает его в спину туда, куда Эдику не надо. Толкает и удивляется вялому сопротивлению. Он снова вспомнил паука, его яд и понял, что обязательно убьет мерзкого старика, и даже знает как.
* * *
– Приехали, – ровным голосом сообщил таксист и мотнул головой вправо. – Пятая Парковая. Вон ваш дом.
– Этот? – Свекольников протянул руку в сторону красной кирпичной пятиэтажки с высоким цоколем. – Мрачновато тут. Темно.
– Он самый. Расплачиваться будем?
– Да, спасибо. Сколько?
– Семьсот рублей.
Отец оказался пожилым человеком среднего роста, на вид лет шестидесяти, жилистым, с давно не мытой и нечесаной головой и с короткой бородой. Он молча, словно стесняясь, впустил сына внутрь и запер за ним дверь.
Коммунальная двухкомнатная квартира, в которой Роман Сергеевич Свекольников владел комнатой, пугала свой заброшенностью. В узкой, длинной прихожей самодельные кособокие шкафы и опасные антресоли из необработанных досок. Оборванные по углам столетние обои, на стенах глубоко пробитые муравьиные тропы, кучи ничейного мусора, трупы огромных тараканов там и тут, закаменевшие в предсмертной агонии ботинки, банки с неизвестными веществами под толстым коллекционным слоем пыли и отвратительный удушливый запах. Кухня и другие места общего пользования не убирались никогда и не ремонтировались. Все это богатство освещалось предельно тусклыми, засиженными мухами лампочками под высоченными закопченными потолками. Могло показаться, что последние лет пятьдесят тут никто не жил, если бы не нотка маринованного чеснока в этом смраде.
Комната, в которую Эдуарда проводил отец, выглядела немногим лучше. Изготовленная по моде семидесятых полированная «стенка» из ДСП разгораживала пространство на две неравные части. Дальняя меньшая часть вмещала нечистую продавленную кушетку с ворохом белья и служила спальней. Ближнюю часть с известной натяжкой можно назвать библиотекой, поскольку по всем ее стенам были развешаны книжные полки со стеклами и без, заваленные разноразмерными книгами, блокнотами, старинными выцветшими квитанциями. Стена напротив входной двери имела высокое окно без штор. Выщербленный паркет и желтый потолок дополняли картину. Впрочем, если кому-то захотелось бы подмести и вытереть везде пыль, то обстановку возможно признать пригодной для проживания небольшой цыганской семьи, не зацикленной на санитарии.
Посреди библиотеки стоял прямоугольный стол, по бокам которого сидели два худых господина, один в очках, другой лысый, вытянув кадыкастые тощие шеи в сторону вошедших отца и сына.
– Познакомьтесь, друзья, – неожиданно приятным тенором сказал Роман Сергеевич. – Мой старший сын – Эдуард.
Хозяин взял паузу, которая вместила бы взрыв и гром двадцатиминутных аплодисментов, переходящих в овацию целого колонного зала, но гости настороженно молчали, чутко осматривая пакеты в руках молодого человека. Отец подошел к торцу стола со стороны окна, рукой смахнул на пол невидимые крошки и улыбнулся.
– Садись, сынок, не обращай на них внимания, они скоро уходят, – он придвинул Эдику тарелку с вилкой и обвел рукой угощение. – Покушай. Колбаса, сыр, огурчики, все свежее, – сел напротив и разлил гостям водку. – Выпьешь? Я боялся, что ты откажешься приезжать. Ну, давай.
Три пары воспаленных беспокойных глаз уставились на Эдуарда.
«Он не совсем бросил пить, по-видимому, – успел подумать тот. – И друзья его какие-то помятые и испитые. Зачем я тут?»
Сын поднялся с рюмкой в руке.
– Папа, – торжественно и чуть громче, чем следовало, проговорил Эдик. – Поздравляю тебя с пятидесятилетием, желаю тебе здоровья…
Перегнувшись через стол, все трое разом чокнулись с ним, синхронно выпили и перестали слушать.
– Спасибо, спасибо за добрые слова, что это у тебя в пакете?
– Подарок. Я думал, ты больше не пьешь.
– Ладно, потом. Володь, о чем ты говорил? – обратился Роман Сергеевич к гостю в очках.
– Я монолитно стою за отмену печатной буквы «ё» в русском языке. Позиция моя осмысленная и бескомпромиссная! – запальчиво заявил Володя.
– Почему же, позвольте полюбопытствовать? – лысый гость ухмыльнулся, откинулся на спинку стула, заложил ногу на ногу и закурил.
– Я бы на вашем месте убрал высокомерную улыбочку, Александр. Она себя изжила, дискредитировала. Она превратилась в символ похабности, разврата, морального разложения. В конце концов, она просто устарела. Само ее изображение несет в себе нездоровый намек, подталкивает человека в область ненормативной лексики, заставляет думать о плотских утехах вплоть до инцеста. Тем более она очень уж напоминает плейбоевского кролика с ушами. Предлагаю запретить ее печатать, а виновных штрафовать. Физических лиц на пять тысяч, юридических на пятьдесят. А чтоб неповадно было!
– И из разговорной речи ее убрать? – рассеянно спросил отец и широко зевнул.
– Вот это – лишнее. Перегиб на местах. Просто снять две глупые точки из печати и точка. Нашему народу обязательно нужно что-то бессмысленное запрещать, чтоб чувствовал наличие государства вокруг себя. Чтоб начал тайком, ночами, в знак протеста вырисовывать ее на стенах домов и на заборах, чтоб запустилась долгая и горячая дискуссия в обществе. С привлечением академиков, депутатов…
– Ничего глупее в жизни не слышал, – перебил Владимира отец. – Тем более что «ё» и так уже практически не печатается.
– Больше ему не наливать, – добавил грубый Александр.
– Напрасно пренебрегаете, – заводился Володя, сверкая очками. – Народу нужны реформы, изменения. Согласен, буква «ё» – это только первый, совсем маленький, шаг к обновлению, к чистоте нашего общества, но надо же с чего-то начинать. Маленький шаг для человека, но огромный, может быть, шаг для человечества. Дальше стоит обратить внимание на двусмысленный, неприличный хвостик в начертании «ц» и «щ». Приглядитесь к этому сомнительному отростку повнимательнее. Что-то напоминает? Зачем же?
– Бабу тебе завести нужно, – предположил Александр. – Чтоб о хвостиках и точках меньше думал.
Водка, густой табачный дым и усталость притупили внимание Эдуарда, его слегка тошнило. Он переводил взгляд с одного персонажа на другого, не в силах поверить в реальность происходящего. Сидящие за столом мужчины казались мультипликационными героями. Что это все значит?
* * *
Стрелки часов подползали к полуночи, глаза слипались.
Гости ушли, отец стелил сыну на раскладушке, принесенной из прихожей.
– Ты ложись, спи. Я сам уберу и помою посуду. Не думай, я действительно больше не пью. Так, позволил себе пару рюмочек по случаю дня рождения. Завтра воскресенье, я не работаю, – он вынес из-за стенки подушку и бросил ее поверх одеяла. – Готово, устраивайся.
– Это были твои соседи?
– Александр, который лысый, – сосед, а Володя в очках – старинный приятель. Он когда-то учился на филолога, преподавал в институте, так что ему простительно.
Около двух ночи Эдик проснулся от разборчивого шепота и увидел на потолке слабый колышущийся свет. Комнату наполнял запах ладана. Отец молился, стоя на коленях перед крохотной лампадкой и открыткой с изображением Иисуса. Его сгорбленная спина и опущенная голова вызывали жалость. Время от времени шепот стихал, тогда отец широко троекратно крестился и совершал затяжной поклон до касания лбом пола.
9
Он оглянулся на скрип раскладушки и тихо спросил:
– Я тебя разбудил? Извини, сынок, я почти закончил.
– Ничего. О чем ты молишься?
Отец не ответил сразу, постоял еще несколько минут на коленях – крестился и кланялся, потом натужно поднялся.
– Аминь! Что ты спросил? – он пододвинул стул и сел в изголовье раскладушки. Эдуард услышал его сорванное дыхание. – О своей душе, о тебе, о твоей матери, о дочери своей. Тяжело это все…
– У меня есть сестра? Не знал.
– Есть, но я с ней давно не вижусь. Потом оставлю тебе ее адрес и имя. Пусть у тебя будут. Может быть, когда-нибудь тебе захочется ее найти и увидеть. Мало ли.
Мужчины впервые почувствовали себя близкими, любящими родственниками. Ощутили невидимую, но могучую и неразрывную связь. Они были интересны друг другу.
– Я слышал, что ты в религию ударился, но не мог себе этого представить, – поделился впечатлениями Эдуард. – Чемпион области по боксу и вообще – и вдруг служит в церкви.
– Никуда я не ударялся, – с легким раздражением возразил отец и заглянул в глаза сына, в которых дрожали отблески пламени. – Ты очень молод и не понимаешь. В жизни любого человека обязательно возникает потребность в Боге, возникает вера. Кто-то способен обрести ее смолоду, к кому-то вера приходит за минуту до смерти. Чем раньше это произойдет, тем лучше. После же смерти и вера и сомнение переходят в убежденность, поскольку каждый встречается с Богом лично. Поэтому для искренне верующих людей не существует смерти. Смерти нет, сынок. Существует некий переход, что-то подобное переезду в другую квартиру, к которому следует готовиться.
«Из этой квартиры действительно хочется переехать», – промелькнуло у Эдика. Ему вдруг захотелось сбить задушевный настрой отца.
– А я вот не верю в Бога. Атеистом жить как-то легче, – беспечно, с легкостью, присущей юноше, заявил он. – Ни тебе заповедей, ни тебе служб всяких и постов. Да и вообще, посмотришь на попов и священников, хотя бы по телевизору, – блеск, драгоценности. Церковь, как я вижу, что у нас, что в Европе занимается исключительно зарабатыванием денег. Не, я пока не готов к такому Богу. Как-нибудь так проживу.
– Как-нибудь не получится, сынок, – отец сделал еле заметное движение рукой к руке Эдика, как в детстве, но остановил себя. – Если ты не с Богом, значит, с дьяволом. Природа не терпит пустоты. Тот, кто отказывается быть на светлой стороне, всегда оказывается на темной.
Они говорили шепотом, склонив головы друг к другу, так тихо, что в метре уже нельзя было бы ничего расслышать. Между репликами возникали продолжительные паузы, но никто никого не торопил.
– Знаешь, пап, я искренне хотел поверить. Когда ты нас бросил, извини, мне стало невыносимо плохо, хотелось даже руки на себя наложить. Вроде бы до твоего ухода я не нуждался в общении с тобой, а когда тебя не стало, то есть рядом, оказалось, что у меня украли всё. Лишили всего, и даже воздух высосали. Ну, ладно, дело прошлое. Тогда мама подсунула мне Евангелие от кого-то. Я стал читать, надеялся найти там нечто, что поможет мне пережить. Не поверишь! Я прочел и понял, что никогда уже не смогу уверовать.
– Отчего же?
– В Евангелии написано одно, а в жизни все наоборот. Читаешь, сравниваешь и диву даешься. Я тогда подумал, что если кто-то решит верующего человека отвратить от церкви, то достаточно дать ему почитать Евангелие. Посмотри, в наших церквях одни старики, старухи или какие-то слаборазвитые субъекты, которые и читать-то, наверное, не умеют. С такими священникам проще всего. Они способны всё воспринимать на слух и не сомневаться. Самое главное, они не желают узнавать то, что их может огорчить или как-то поколебать четкую линию собственных заблуждений. Такой, знаешь, своего рода клуб по интересам. Но человеку свойственно ошибаться, значит, и сомневаться.
– Эррере хуманум эст.
– В каком-то смысле. Я читал и поражался – ничего из того, что проповедовал Иисус, не прижилось на нашей земле. Говорил же, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому в царствие небесное. И что же? Все только и мечтают, что о деньгах и богатстве. А подставленные щеки? И всякое разное другое несоответствие. Как там про зерна? Иное упадет на сухую землю и погибнет? Это про нас.
– Да, с этим трудно спорить.
– Я помню, тогда в церковь пошел, пробился к одному священнику после службы и спрашиваю, мол, как же так? Вот все это золото, иномарки поповские – разве об этом говорил Христос?
– А он?
– Он говорит, что к этим тонким книжечкам, Евангелиям, написаны тома комментариев, которые все нестыковки объясняют. Ступай, говорит, отрок, читай и не путайся под ногами, сейчас мне свадьбу отрабатывать, а за нее уже уплачено вперед.
– Венчание, – поправил отец и провел по бороде рукой.
– Без разницы. Я и отступил. Пошел и понял: больше не приду и комментарии читать не буду. Так расскажи мне, если ты верующий, как такое совмещается?
– Оно не совмещается, сынок. Оно отдельно существует. Отдельно от Бога.
– Что отдельно?
– Сейчас объясню. Если считать, что Евангелия действительно строго отражают жизнь Иисуса и две тысячи лет назад прочтение их пододвигало самого простого и необразованного человека покреститься, то, видимо, за прошедшее с той поры время жизнь так сильно поменялась и человек так сильно поменялся, что потребовались горы комментариев, описания жития святых и другой религиозной литературы, чтобы сохранить хоть какую-то актуальность и убедительность первоначальных текстов для современного человека. Протянуть связь между древними текстами и действительностью. Другого-то, по сути, ничего нет.
– То есть ты хочешь сказать, – сын привстал на локоть и их лица еще более сблизились, – что чем дальше наше время отдаляется от момента распятия Иисуса или возникновения Евангелий, тем дальше человек уходит от церкви?
– Не от церкви, а от Бога! – Свекольников-старший все больше возбуждался, было видно, что он давно вынашивал свои идеи, но некому было их изложить. – В церкви-то человек остается, – он сжал кулаки и поднял голову, как бы силясь на потолке отыскать наиболее убедительные и емкие слова. – Обрати внимание – на Рождество приезжают в храм большие чиновники в часах за сотни тысяч, в костюмах за десятки тысяч, крестятся и кланяются. Их лица лоснятся и выражают умиротворенность. Они довольны. Знают же, что нельзя себе роскошь позволять, тем более напоказ, когда в государстве есть сироты и малоимущие. Знают, но удержаться не могут. Первые Романовы в холщовой рубахе ходили молиться, Николай Второй в обычном мундире, а современные – в Бриони и Бригете. Шаг за шагом всё дальше и дальше от Бога. И народ за ними. И все пребывают в церкви под предводительством патриарха. И ведь не скажет он: «Как ты можешь жить в вызывающей роскоши? Как можешь до бесконечности набивать свои карманы и давать набивать карманы своим друзьям? Когда же вы все уже насытитесь, не пора ли уже поделиться, раздать свои неправедные богатства, хоть малую их часть, бедным и сиротам? Ведь бедность и богатство суть дело случая. На вас же люди смотрят и говорят: „Раз им можно, значит, и нам не запрещено“». Не сможет сказать, страшно ему, да и прежде себя нужно освободить от лишнего. Когда-то митрополит Филипп сказал Ивану Грозному: «Ты высок на троне, но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его?» Понимаешь?
– Не очень, если честно.
– Это понятно, что тебе непонятно. Я и сам долго понять не мог. Почему я говорю: Бог и церковь существуют отдельно? Чем больше комментариев, тем меньше смысла в самом Писании. Комментарии убивают, подменяют первоначальный смысл, который был и без комментариев понятен старым людям. В своих проповедях Иисус часто обращался к притчам, в которых использовал пшеничное зерно. Так вот, если Бог – это пшеничное зерно, то церковь, священство, иконостасы, книги религиозные – это то, что добавляют к зерну, чтобы сделать религию как пирожок с повидлом, вкусной и привлекательной. Так гораздо приятнее кушать и переваривается легче. Чтобы народ приходил и жертвовал деньги, покупал атрибутику. Но вот сколько в этом пирожке от того первоначального зерна, от Бога? Что-то остается, конечно, но понять ничего уже нельзя. Ложкой меда бочку дегтя не сделать слаще.
«Странные вещи говорит, – размышлял тем временем сын. – Хотя ничего удивительного. Зачем ему деньги? Зачем возможности и перспективы? Комнату, какую-никакую, он купил. На еду, должно быть, хватает, а других устремлений в силу преклонного возраста у него нет. Вот и выдумывает всякие бессмысленные теории. Пытается объяснить собственную бездарную жизнь – ни бизнеса, ни семьи, ни детей. Друзья и те какие-то чокнутые. Прожил пятьдесят лет, словно не жил. Никогда не понимал его отвлеченных умозаключений. Жаль человека, искренне жаль». Хлебные крошки, застрявшие в растрепанной бороде отца, отвлекали и раздражали Эдика.
– Так ты сам-то веришь или нет?
– Верю, конечно, но верю в Бога безо всякой шелухи, – увлеченно, опасаясь, что сын в любую секунду потеряет интерес, продолжал несчастный отец, – в Бога единого и ношу его всегда с собой. В себе. В церкви служу, но в церковь как религиозный институт не верю. Там есть возможность, больше чем где бы то ни было, подумать о Боге и о себе, о народе и времени, в котором живу. Много грехов на мне, родной, боюсь, отмолить не успею, – он промокнул краем простыни намокшие глаза и благодарно улыбнулся. – Но знаешь, слышит меня Господь.
– И я думаю, что слышит. Ответь мне, ты счастлив?
– Сложный вопрос, сынок. Прежде надо определить, что есть счастье…
– А не надо ничего определять. Человек всегда знает, счастлив он сейчас или нет. По мне так: есть деньги – есть счастье.
– А я счастлив и без денег. Ты вот приехал, и любовь согрела меня. Чувствую, как каждая клеточка тихо поет. Смотрю в твои глаза, умиляюсь и радуюсь…
– Скажи, смог бы ты человека убить? – неожиданно спросил Эдик и, прищурившись, посмотрел на отца.
Роман Сергеевич обомлел, увидев, как лицо сына заменилось маской дьявола – черная сморщенная кожа, тонкие белые глаза, кривая нитка алых губ. Его отбросило, как от удара током, стул отскочил и упал. Вещи сына, развешанные на спинке, разлетелись по полу. Пораженный страшной догадкой, Свекольников-старший вглядывался в сына в надежде разглядеть шутку. Они замолчали, не дыша и замерев в ожидающих позах.
– Как же это, сынок? – дрожащим голосом прошептал отец. – Нельзя никого убивать. Умоляю, не говори так и даже не думай, это страшный грех.
– А ради меня? Чтоб меня спасти? – нажимал сын.
– Что-то случилось? Тебе угрожает опасность? – Отец стоял словно парализованный, не в силах поверить в услышанное. Ему стало казаться, что весь его тщательно обустроенный мир вот-вот треснет и посыплется.
– Расслабься, пап, я просто так спросил. Юмор такой. Хотел чуть-чуть снизить пафос беседы. Извини. Объясни мне лучше, как можно быть счастливым среди всего этого? – сын обвел руками пространство комнаты. – Ты живешь в каком-то хлеву.
– Мы собираемся сделать ремонт везде, – тяжело дышал отец.
– И сто лет еще будете собираться! Когда-то ты сказал мне, что за плохой поступок нельзя требовать прощения, плохой поступок надо исправлять. Говорил? А сам что? Как улитка, залез в свою раковину, завалил в нее вход и сидишь в тепле и сырости без воздуха, отгородившись от такого страшного окружающего мира, и молишься пшеничному зерну. Много грехов на тебе, говоришь? Наверное, я не знаю. Видимо, последствия этих грехов кое-кому до сих пор не дают быть счастливыми, и понимание этого отравляет тебе ежеминутно жизнь и заставляет еще усерднее молиться. Молиться, молиться, молиться, лишь бы не вылезать на свет из своего спирального домика.
– Опять ты ничего не понял, – чуть раздраженно выдавил отец, стараясь рукой незаметно стереть наваждение со своего лица. – За свои грехи я сам отвечу, когда придет мой час. Вот ты приехал, и, смею надеяться, ненависть ко мне из твоей души уходит. Значит, принимаются мои молитвы. Значит, и вам всем, кто мне дорог, Господь поможет. Ты сейчас ругаешься и пугаешь меня, но я вижу, что ты меня любишь. Место прежней ненависти занимают сострадание и способность прощать, а это почти уже любовь.
– Так и есть, – Эдуарду вдруг стало стыдно за сказанные резкости. – Я долго ненавидел тебя, думал, никогда не прощу, а теперь ничего этого нет. Когда ехал в поезде, думал: а что если ты живешь в богатой квартире, счастливый и обеспеченный, и белый «Бентли» стоит под окном? Наверное, я бы возненавидел тебя еще больше и даже заходить бы не стал. Но увидел эту нищую комнату, тебя, несчастного, потерянного, жалкого, и что-то екнуло в сердце. Понял, как ты мне дорог именно своей неустроенностью, словно ты расплатился. Странно, правда?
– Странно и очень обидно. Понимаешь, если человек не способен быть счастливым в нищей, как ты говоришь, комнате, то он вообще не может быть счастливым нигде. А несчастный человек, я думаю, не умеет любить. Так что я счастлив, в том числе и от того, что у меня есть ты. Родительская любовь вообще штука странная. Родители всегда любят своих детей больше, чем дети родителей.
То ли это вытекала из глаз отца последняя водка, то ли он взял привычку плакать по любому поводу – слезы, как бурые божьи коровки, сбегали по его небритым щекам одна за другой. Он слушал сына всем своим существом, ожидая чего-то вроде прощения.
– Может быть, если б мы жили до сих пор вместе, любви бы и не было, – вслух размышлял Эдик. – Кто знает? Мне очень тебя не хватало все эти годы. Не хватало твоих длинных непонятных разговоров и споров. Ну, что ты, что ты, не плачь! Я же тебя люблю. Теперь мы обязательно будем встречаться и общаться. Я не хочу тебя потерять.
– Я больше не потеряюсь!
До утра отец тревожно просидел около тихо спящего сына, но тот страшный образ больше не проявлялся.
* * *
Следующим утром они с великой нежностью смотрели друг на друга через грязное стекло вагонного окна. Поезд тронулся, и Роман Сергеевич, потыкав пальцем правой руки в ладонь левой, приложил ее к уху: мол, звони. Эдуард, улыбаясь и кивая, похлопал себя по нагрудному карману, в котором лежал листок с адресами и номерами телефонов. Они договорились обязательно созвониться через неделю. Поезд набирал ход, и отец параллельно шагал по перрону, не отрывая взгляда от сына. Смутная тревога сосала под ложечкой, словно он предчувствовал, что это их последняя или почти последняя встреча. Предчувствовал, но не хотел соглашаться. И еще, как и много лет назад, он понимал: слова о Боге, сказанные прошедшей ночью, сказаны впустую.
Москва давно осталась позади. Поезд плавно покачивался. Эдик смотрел на белые, озябшие поля, густые заснеженные леса, вдруг надвигавшиеся, словно желая напугать, вплотную к путям. На людей, стоящих на переездах и тупо провожающих поворотом головы каждый вагон. Эти люди, походившие на безликих кукол, словно и не жили, а так, ползали по неизвестным причинам. Живым себе казался только он сам, переполненный мыслями и планами. Обаяние ночных откровений с отцом рассеивалось. Эдуард погрузился в размышления.
Наверняка Маша ожидала от него следующего шага. Он это отлично понимал, но по известным причинам шагов пока не делал. Не станешь же, в самом деле, просить у матери деньги на ухаживания. Унизительная ситуация для двадцатипятилетнего мужчины. Чем больше он об этом думал, тем больше раздражался. Тех чаевых, что он получал от своих немощных клиентов, едва хватало на обеспечение себя. Если бы не рента квартиры Бабина и грядущий гонорар от Павла Баженова, вообще неизвестно, что бы он делал. Ощущение собственной ничтожности сводило с ума и вызывало приступы тихого бешенства. Он не хотел превратиться в копию своего отца – такого когда-то сильного и вдруг такого слабого человека. Эти его слезы! Пожалуй, Эдуард стеснялся даже своей любви к нему, ненавидел себя за нее, усматривая тут собственную слабость и опасность заразиться, впасть в оправдательную жизненную философию. Если хочешь быть сильным и богатым, тебя должны окружать сильные личности, лучше, чтобы сильнее тебя. А отец? Что он может дать, чему научить? Молись «пшеничному зерну», не мой голову и довольствуйся малым? Лучше бы, наверное, его вовсе не было, прости Господи. Повидались, и ладно. Хотя… Может быть, он отпишет свою комнату, так что есть смысл поддерживать отношения с этим неудачником. Ну да и бог с ним! Если решил быть сильным и успешным, убеди в этом сначала себя, потом других.
Пора подумать о делах насущных.
Здесь, в случайном вагоне, среди случайных попутчиков, где никто его не знает, можно позволить себе обмозговать всё с исчерпывающей ясностью. Не ограничиваться рамками морали, религии или закона. Ну а что? Не обязательно же все задуманное немедленно выполнять. Просто пофантазировать, посмотреть на ситуацию незамутненным взглядом.
