скачать книгу бесплатно
Ленты Мёбиуса
Сергей Анатольевич Мурашев
Проза Русского Севера
Алёша, молодой парень, утратив веру в призрачные блага городской цивилизации, решает бросить техникум и уехать в деревню, на далёкую родину, которая, по рассказам матери, представляется ему чудесной страной. Друг Сергей поддерживает его в этом. Впереди его ждут и росистые травы, и густые туманы над рекой, и романтические встречи на закате, и конечно же живописный мир русской северной деревни с его особенным колоритом, людскими судьбами и характерами.
Сергей Анатольевич Мурашев
Ленты Мёбиуса
© Мурашев С.А., 2019
© ООО «Издательство «Вече», 2019
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
Сайт издательства www.veche.ru
Ленты Мёбиуса
Часть первая
1
Весна. Ледоход на реке уже прошёл. Половодье. Пахнет землёй, умывшейся талым снегом. По голубому небу плывут лёгкие облака. Они настолько лёгкие, полупрозрачные, что почти не закрывают яркого лучистого солнца.
Этот берег реки широкой луговиной, пологий, затоплен далеко. Противоположный – крутой, по нему деревня. У самой воды сгрудились бани, рядом с которыми привязан тросом длинный, вытянувшийся вдоль берега плот. По реке, по самой быстрине, на лодке долблёнке, почти незаметно направляя её веслом, несётся мужик. Бородатый, в рубахе с закатанными рукавами, а на голове ушанка, оба уха у неё подняты вверх, но не связаны.
Мужик, ловко загребая веслом то с одной, то с другой стороны, повернул к пологому берегу. Проплыл совсем рядом с затопленным столбом идущей к деревне электролинии. В небольшом залое, встав в лодке, подцепил веслом и принялся выбирать сеть. Он поднимал её, блестевшую на солнце, слегка отряхивал мусор, и за тетиву подтягивал лодку дальше. Посерёдке сети попала небольшая щучка, она не заусилась по-настоящему, и мужик легко продёрнул её в глазок, кинул в отделённый перегородкой нос лодки. Почувствовал по тетиве, что есть что-то ещё… И действительно, уже ближе к шесту, к которому привязывал сетку, поднял из воды щуку с икрой килограмма на три. Он уверенно заломал ей голову. Рыбина, видимо, когда старалась освободиться, нахватала в пасть много сети, поэтому распутывать неудобно: нити ячей зацеплялись за частые зубы…Наконец рыбачок вынул щуку, кинул к маленькой, которая, разбрызгивая скопившуюся в носу лодки воду, отчаянно забилась, жёстко стукаясь о дно и борта. Большая, почувствовав, что не одна, даже с переломленным позвоночником, тоже несколько раз сильно ударила хвостом.
На реке послышались всплески. Рыбачок, не боясь опрокинуть лодку, круто обернулся. …В стороне от залоя, разбивая водную гладь весеннего разлива, бежал большой чёрный пёс. Он, плывя от деревни, достал наконец лапами дна. Пёс выскочил на берег, отряхнулся на бегу, пыль брызг с его шерсти, поймав солнечные лучи, украсилась радужными ленточками.
– Вот какой! – крикнул рыбачок. – Переплыл?!
Пёс между тем гонял вдоль по кромке воды туда-обратно, делал по берегу круги… Хозяин наблюдал за ним.
– Грейся, грейся! Сейчас назад поплывём… – Тут рыбачок перевёл взгляд с собаки в поле, окаймлённое по краям голым ещё леском.
По полю, по дороге с разъезженными колеями, тянула, чёрная цветом, довольно большая легковая машина. «Какая-то не русская… – подумал рыбачок; и вдруг решил: – Джип!»
Джип миновал стоящий среди поля, давно выстроенный, но так и не пущенный в эксплуатацию, совсем новый на вид, телятник, проехал ещё метров сто и остановился у кромки воды.
Из машины вышла женщина в модном джинсовом костюме, глядя на деревню, крикнула: «Эй!», замахала руками; в джипе противно просигналили. …Собака, удивлённо наблюдавшая за приехавшими, после сигнала с лаем понеслась в их сторону, что заставило женщину спрятаться в высокую кабину машины, хлопнув дверкой.
На свист хозяина собака не обращала внимания, и он вдоль по берегу, толкаясь веслом в дно, поплыл к джипу. Приткнул лодку в том месте, где дорога уходила под воду.
От машины пахло нагретым двигателем, бензином.
Рыбачок не торопился выходить на берег, спокойно сидел в лодке. Прислушивался к утиным крякам где-то на реке, к переклику гусей высоко в небе, иногда, придерживая рукой ушанку, запрокидывал голову и искал взглядом очередной, не в меру раскричавшийся, перестраивающийся на лету, косяк. Пёс, широко расставив передние лапы, стоял в метре от машины и громко, резко лаял, успевая всё же помахивать хвостом.
…Из открытого окна машины высунулся пожилой коротко стриженный мужчина в пиджаке.
– Перевези нас в деревню, мы заплатим, – попросил он.
– «Переправа-переправа: берег левый – берег правый». Да ты вылезай из машины! – Рыбачок зачем-то подмигнул. В его густой вольно растущей рыжеватой бороде таилась улыбка.
– …А собачка?
– А что собачка? Не боись, выходи давай… Бобик! Бобик! – позвал он. – …Не съест он тебя, в самом деле. – Снова крикнул: – Бобик! Бобик! Бобик!
Собака почти не обращала внимания на хозяина, но лаять перестала. Мужчина осторожно открыл дверку, тихонько свистнул. Пёс доверчиво подбежал, принюхался и заластился, зачастил хвостом.
– Бобик и есть, – кивнул рыбачок в сторону собаки, а сам, щуря один глаз, что-то обдумывал…
– Е-ме-ля!!! – неожиданно громко крикнули из деревни. Крик этот, проскакав по водной глади умело пущенным плоским камешком, достиг своей цели.
Рыбачок встал на крик и, глядя на противоположный берег, неопределённо махнул рукой…
– Емеля!! Перевези их ко мне! Я их обратно на резиновке!..
– Так вы к Серёге? – спросил Емеля.
Мужчина, уже вышедший из машины, кивнул. Он внимательно прислушивался к тому, что ещё кричат с того берега, хотя разбирать становилось всё труднее и труднее – хрипловатый голос Серёги заметно ослаб.
Емеля веслом выхлестал накопившуюся в лодке воду. Пригласил садиться.
Женщина села на корточки посередине лодки, мужчина – захватив из машины большой, громко шуршащий пакет – сразу за ней.
Старая лодка, крепко прогудроненная внутри, шла тяжеловато, но от груза сев глубоко, почти не качалась. На быстрине лодку потащило!.. Емеля, едва справляясь с течением, стал загребать чаще. Иногда весло глухо стукалось о борт… в который скреблась вода.
…Лодку снесло и она причалила к берегу ниже деревни, там где летом устраивали по мели переезд, а теперь выбирались из воды две колеи, по оголённой от растительности глине которых ещё недавно стекала вешняя вода. Берег здесь не такой крутой – от деревни он постепенно становится всё положе и положе и вскоре опускается на нет. …От переезда к деревне шла едва заметная тракторная дорога.
Емелины пассажиры, цепляясь руками за прошлогоднюю траву, вылезли на берег, постояли немного, приводя в порядок одежду, и пошли к деревне, к спешащему навстречу Серёге. Женщина, забирая из рук мужчины пакет, сказала напоследок: «Спасибо». Мужчина промолчал, у него дрожали ноги.
Бедного Бобика снесло по течению ещё ниже лодки. Он, похоже, подустал, так как, пробираясь через прибрежные затопленные кусты, заскулил жалобно. Правда, как только оказался на берегу, обрадел, даже несколько раз лайнул голосом неожиданно звонким для такой крупной собаки.
Емеля, стерев со лба пот, посмотрел на противоположный берег. Если этот становился здесь совсем пологим, то противоположный, наоборот, после залоя, в котором стояла сетка, набирал крутизны, поднимался высоким холмом. По холму, радуя глаз, часто росли молодые берёзки.
* * *
С полудня, как только пришёл от сестры, которой заносил рыбу, Емеля сидел на лавочке около дома. Дом большой, высокий, поставлен на приволье у самого спуска к реке. Иногда Емеля, сменивший ушанку на оставленную внуком бейсболку, не глядя совал руку в ветреницу и доставал оттуда полутаралитровую пластиковую бутылку с молоком, заботно налитым сестрой. Молоко под домом не нагревалось и, со временем, даже остыло. Холодное. Емеля вытягивал несколько крупных глотков прямо из горлышка и убирал бутылку обратно под дом.
От дома под гору, чуть наискосок, спускалась дорожка, с вырытыми в плотной глинистой почве ступенями. Для укрепа на каждую ступень положена доска.
Внизу, перед дышавшей холодной влагой широко разлившей рекой, на небольшом, словно специально для этого предназначенном, мыске, дружной семьёй сгрудились бани. К бревенчатой стене крайней из них прислонена бортом перевёрнутая Емелина лодка. Она недавно выкрашена в красный цвет, но поверх краски набита уже вырезанная из жестяной консервной банки заплата. Емеля по весне, как хороший хозяин, всегда оставляет свою лодку долгожительницу под боком у бани – от солнца прячет. Лучи его в эту пору, в отсутствие травы, только не прикрой лодку, нагреют её так, что заплачет она чёрными струйками гудрона, залитого на дыры и трещины. …Ещё бы! Емеля знает, что лучи эти, расплавив снег, выпивают вешнюю воду, легко пронзают иззябшую за зиму почву, напитывают живительной энергией семена и корни растений, чтобы они, поднявшись над землёй, предстали во всей красе!.. И только после этого ослабнет ослепительный глаз солнца.
…До позднего вечера, словно прикованный, просидел Емеля на лавочке. И теперь, когда повеяло свежестью, с удовольствием окунал в прохладу лицо, нагоревшее за день; сами закрывались глаза.
Вскоре столетние брёвна стены и широкая лавка, ещё недавно накалённые, остыли. Стало холодно.
Емеля уже несколько раз порывался уйти, но не мог. Иногда на пару минут он открывал глаза, смотрел на бани, похожие сверху на домики маленьких, бедно живущих человечков. Смотрел на реку, красивую при закате, который раскинулся над лесом в полнеба и напоминал перевёрнутую около одной из бань Емелину лодку. На реке шумело: похоже, спокойная на вид вода натыкалась где-то на препятствие и, огибая его, в голос недовольничала… Емеля, слушая этот шум, оставляя в памяти увиденное, закрывал глаза. Слушал призывные утиные кряки, пересвист утиных крыльев. «Возвращаются», – думал; слушал ветер, ударяющий в холм, в стену дома, пересчитывающий пальцами мамы путанные Емелины волосы; слышал, как на огороде этот ветер до гудения раскручивает винт искусно сделанного самолёта-флюгера… У Серёги гуляли. И иногда из открытых окон его дома слышалась старинная, давно не звучавшая в этих местах песня.
Пела только женщина, голос её, деревенский, родной и даже слова выводящий по-деревенски, вырывающийся на волю вместе с выдыхаемым воздухом, растекался по надречью, полнил собой всё кругом, заставлял Емелю прислониться к стене дома, влиться в неё. Емеля замирал, забывался и уже не представлял себя отдельно от голоса: как… в далёком детстве, ощутив лёгкость, поднимался высоко в небо и куда-то летел… Не замечал Емеля, что из глаз его бегут редкие слёзы, которые на щеках и бороде старается подсушить обнявшийся с песней ветер.
…Когда таяли в воздухе последние слова песни, Емеля приходил в себя, чувствуя, что в тело его возвращается сила, прогоняющая неприятный откуда-то взявшийся озноб.
Часто женщина брала паузу, и в это время слышались пьяные голоса мужчин, а Емеля радостно думал, что вскоре один за другим начнут приезжать в деревню отпускники и пенсионеры, зимующие в городе. Сначала их надо будет переправлять на лодке. Потом, когда вешняя вода спадёт и река вернётся в русло, перетянут мужики с берега на берег тот длинный плот, что привязан сейчас около бань и едва виден из-за них. Как только появится плавучий мости-бон, приезжать станут чаще, и к лету деревня вовсе олюдит, заперестукивается молоточками и топорами, заперекликивается весёлыми голосами земляков, наполнится звуками неровно выводимой у кого-нибудь на встретинах песни…
* * *
Ночь Емеля почти не спал – куда-то, покалывая, торопилось сердце. Устав от сна, встал рано утром, выглянул в окно. На улице туман.
– Вот и угадывай погоду! А закат вчера красён был! – вырвалось у Емели.
Он, не одеваясь, выбежал на крыльцо, – довольно поёжился от бодрящего холодка и… – чуть не задохнулся! Жадно захватал ртом воздух, сердце сжалось. Показалось ему – горит… совсем близко, и дымом уже заполонило всё вокруг, сдавило в белых клубастых лапах родной дом.
…Через несколько секунд Емеля опамятовал, расчувствовав, что вдыхает туман.
– Вот ведь!..
– Вот ведь!.. Словно облако. Не будь часов – время не угадать. – Он помолчал немного и крикнул: – О-го-го! – Прислушался, как вязнет в молочном тумане голос. Огляделся кругом – не видно соседних домов; сбежал с крыльца, сделал несколько шагов. Ступням, не привычным ещё, не нахоженным в этом году без обуви, зябко. Под ними… прошлогодняя трава, среди которой, кажется, только пробивающаяся, молодая, – мокрые от росы. Неосознанно стуча зубами, Емеля присел на корточки – над самой землёй тумана нет и видно далеко. Почему-то обрадовался этому, заспешил в дом.
2
За ночь намело сантиметров тридцать снега. И это в середине мая, когда земля и деревья, встречая лето, оделись уже в зелёные наряды.
Емеля вышел на крыльцо, потоптался по снегу.
– Май, май, – коня заставай, сам на печь …полезай, – сказал он, привыкший за зиму разговаривать сам с собой. – …Нет коня. – И уже возвращаясь в дом, почти подумал: – …на снегу чисто шкурать будет.
На сегодняшнее утро Емеля с сестрой Анной, единственной кто в деревне ещё держал корову, договорились резать годовалого бычка. Они продержали его всю зиму, так как племянник их добыл лося и нужды в мясе не было. Теперь же Анна решила не пускать бычка в лето, а забить и сдать в город найденному дочерью скупщику.
Емеля собрался и вышел на улицу. На востоке, над самым лесом, тёмно-красной полосой растеклась заря. Кругом сумрачно. Внизу под деревней что-то дружелюбно шепчет река. Текущая между заснеженными берегами, напоминает она сейчас набухшую на огромном виске вену. Около белокрыших, с чернеющими срубами бань через реку перекинут мостик. Он, среди тёмной воды, в своём белом одеянии, трогает девственной красотой.
Емеля, глубоко проваливаясь в глухо скрипящий под ногами, даже сквозь сапоги ощутимо холодный снег, шёл медленно, поглядывал на реку, тяжело думал о предстоящем…
– Здорово, Емеля!
…Не разобрав откуда крик, Емеля вздрогнул, от испуга чуть не упал.
– Здорово, Емеля! – повторила Нюра, худая торопливая бабка. – Чего пугаешьсе?
– Здорово, здорово!.. – Он нагнулся, чтобы вынуть почерпнутый в голенище сапога снег. Вынимая, хмуро смотрел на свои только что оставленные следы. Почему-то показались они ему похожи на медвежьи…
…Вспомнив, как его пробрал испуг, Емеля улыбнулся. Специально повысив голос, так как Нюра была глуховатой, крикнул:
– Зима!
– Да, намело, намело…
– У нас лето короткое! Всё!
– Да, да… А у меня картошка выползать надумала. Хватило дури в апреле в землю сунуть…
– Я говорю, лето у нас короткое!
– За грехи, наверно, мои. Ум на старости отшибло.
– Ничего! Не замёрзнет, отродится.
– Отшибло, отшибло… – твердила Нюра.
Емеля внимательно посмотрел на неё…
– …пойду. – Зашагал дальше.
Сестра давно ждала брата. Русская печь топилась, из её рта дышало жаром.
Емеля сел напротив печки. Он любил смотреть на огонь и чувствовать, как прикосновения тепла погружают в дремоту. …В устье печи поставлена ведёрная кастрюля. На боку её нарисованы яблоки с виноградом… «Аня воду греет, – подумал Емеля. – Правильно».
Анна, полная, черноволосая женщина, в отличие от брата, не могла сидеть на месте. Как только засиживалась она, вспоминался ей бычок, с самого рождения вспоминался; катилась по щеке слеза. …Анна тут же скороговоркой повторяла про себя: «На то и кормим, на то и кормим, на то и кормим…»
…Все последние дни тяготили Анну мысли о предстоящем, не давали спать ночами. Мысли эти, по нерву, который обязательно соединяет хорошую хозяйку со всей её скотиной, передавались корове и телёнку. Анна знала, видела и чувствовала это, даже стала… панически бояться входить в хлев… Поэтому, как только подступали к Анне воспоминания, вскакивала она с места, ненужно ходила по избе в поисках дела. …Причём из-за своей полноты ходила она с трудом, комично помогая себе взмахами полусогнутых рук, хорошо зная цену каждого шага.
– А он хоть придёт, не обманет? – тихо спросила Анна.
– Не обманет. Не должен…
Ждали Серёгу, того самого, к которому в половодье Емеля перевозил гостей.
Из отпускников Серёга в этом году приехал раньше всех, ещё по снегу, – ему надо было справить поминки по матери, которая умерла прошлой весной как раз в эту пору, немного не дожив до тепла.
У заботной покойницы в кладовке, среди прочего, имелся в запасе сахарный песок. Зная это, Серёга сразу по приезде поставил бидон браги, а уж как наладился, – целыми днями гнал самогон и пьянствовал.
…Серёга забарабанил в окно неожиданно и громко. В дом зайти отказался наотрез, стоял на улице, курил, перетаптывался на месте, давя ногами глубокий снег… Отошедший в сторону, в чёрном тёплом полушубке, без шапки, с рано облысевшей головой, с раскрасневшимся лицом, Серёга был виден в одно из окон во весь рост, отчего окно это походило на большой портрет, перечёркнутый крестовиной рамы.
В доме засобирались.
Пока Емеля, потерявший своё недавнее умиротворение, нервно пытался застегнуть куртку, Анна шепнула брату:
– …А чего он без шапки?
– Так что, что без шапки?!
– К корове, к коровушке ведь пойдёт.
– Ну?!
– Стельная она. Нельзя.
